Сцепив зубы и ещё не вполне осознав страшную весть, он почти бегом бросился к станичной церкви. Навстречу попался маленький старик-священник.
– Ах, горе, горе, человек-то какой был необыкновенный… Что теперь со всеми нами будет? – шептал он дрожащими губами.
Значит, правда… Господи, неужели правда?! Да как же ты, Господи, мог допустить, чтобы это было правдой?! – Адя воззрился на залитое солнцем весёлое небо и закусил губу, чтобы не завыть. На глазах закипали слёзы, а сердце готово было выпрыгнуть наружу. Если бы оказался сейчас на пути Митрофанова отряд красных, то, кажется, в одиночку он истребил бы его, в одно мгновение стёр с лица земли…
Около церкви, возле маленькой хаты стоял текинский караул. Входили и выходили офицеры. Адя осторожно поднялся на порог и заглянул внутрь. Там в простом гробу лежало тело Верховного в генеральской тужурке с золотыми погонами. Рядом на коленях стоял и рыдал тучный человек. Это был бывший председатель Думы Родзянко:
– Лавр Георгиевич! Лавр Георгиевич! Когда же это?.. Как же это?..
Кто-то шёпотом рассказывал:
– Мы говорили генералу, что большевики пристрелялись к штабу, а он не обращал внимания… Снаряд ударил прямо в комнату, где он был. Его отбросило об печь, потом потолок обрушился… Ничего нельзя было сделать… Так и умер, ни слова не сказав… Вот ведь рок: столько раз в глаза смерти смотрел, а она его именно сейчас настигла… И убило этим снарядом его одного! Да ещё раненого в соседней комнате…
– Что же теперь? Отступление?
– А что другое остаётся?
– А кто же примет командование?
– Скорее всего, Деникин…
Адя, пошатываясь, побрёл назад. Какое счастье, что Саня не видит этого… Это горе сломило бы его, убило бы… Отступление! Поражение! Бегство! Куда?.. Куда?.. Куда отступать из кольца?.. Одним?.. Без Корнилова?.. Кто же выведет?.. Деникин? За весь поход его не видели в бою. Как будто бы болен… Нет, не он должен возглавить армию! Сколько есть командиров, которые шли в бой впереди цепей, которых видели в деле… Марков – вот, кто более всех достоин стать Главнокомандующим!
Посреди пути Митрофанов вновь встретил Голобородова.
– Ну, что? – глухо спросил тот. – Выдел?
Адя кивнул.
– Что теперь будет, а? Ведь пропадём! Теперь всему конец!
– Не скули! – раздражённо бросил Митрофанов. – Вырвемся.
– Адька, говорят, тяжело раненых оставят в Елизаветинской, потому что с таким обозом не продраться… Как же это, а? Корнилов бы не допустил… Ведь красные их не пощадят! А Деникин? Что ты думаешь о Деникине?
– Я думаю, что армии нужен другой командующий, – жестко заявил Адя. Его раздражало растерянное бормотание Голобородова, и он нарочно ускорял шаг, надеясь отделаться от него.
– Кто?
– Марков! Он один может вывести армию из этого капкана! Не зря же его Богом Войны зовут!
– Но Деникин командовал «Железной», – возразил Голобородов. – Говорят, он выдающийся командир и вообще… И сам Корнилов назначил его своим заместителем.
– «Говорят», «говорят»! – передразнил Адя. – Плевать мне, что говорят. Я верю тому, что я вижу сам… Деникина я не видел в бою, а Маркова видел. За таким командиром и в огонь, и в воду с песней можно!
Мнение Ади разделяли многие Добровольцы. Особенно укоренилось оно среди молодёжи. Толки и споры продолжались до тех пор, пока их во избежание разброда в армии не пресёк лично генерал Марков, заявивший:
– Армию принял генерал Деникин. Бояться за её судьбу не приходится. Этому человеку я верю больше чем самому себе!
Больше спорить стало не о чем. Генерал Алексеев отдал приказ:
«1. Неприятельским снарядом, попавшим в штаб армии, в 7ч. 30м. 31 сего марта убит генерал Корнилов.
Пал смертью храбрых человек, любивший Россию больше себя и не могший перенести её позора.
Все дела покойного свидетельствуют, с какой непоколебимой настойчивостью, энергией и верой в успех дела отдался он служению Родине.
Бегство из неприятельского плена, августовское выступление, Быхов и выход из него, вступление в ряды Добровольческой армии и славное командование ею – известны всем нам.
Велика потеря наша, но пусть не смутятся тревогой наши сердца, и пусть не ослабнет воля к дальнейшей борьбе. Каждому продолжать исполнение своего долга, памятуя, что все мы несём свою лепту на алтарь Отечества.
Вечная память Лавру Георгиевичу Корнилову – нашему незабвенному вождю и лучшему гражданину Родины. Мир праху его!»
2. В командование армией вступить генералу Деникину».
Армия, наполовину истреблённая, потерявшая душу, отступала, покидая триста раненых и практически утеряв веру в благополучный исход…
Глава 13. Боян земли Донской
14 апреля 1918 года. Ростов
Тихий Дон не принял большевиков. Всего два месяца длился казачий нейтралитет, основанный на усталости от войны и наивном доверии большевистским посулам… Ах, как умеют сулить эти подлецы! «…Совет Народных комиссаров объявляет всему трудовому казачеству Дона, Кубани, Урала и Сибири, что рабочее и крестьянское правительство ставит своей ближайшей задачей разрешение земельного вопроса в казачьих областях в интересах трудового казачества и всех трудящихся на основе советской программы и принимая во внимание все местные и бытовые условия, в согласии с голосом трудового казачества на местах. В настоящее время Совет Народных комиссаров постановляет:
1. Отменить обязательную воинскую повинность казаков и заменить постоянную службу краткосрочным обучением при станицах.
2. Принять на счет государства обмундирование и сна¬ряжение казаков, призванных на военную службу.
3. Отменить еженедельные дежурства казаков при ста¬ничных правлениях, зимние занятия, смотры и лагеря.
4. Установить полную свободу передвижения казаков…»
Даже казачество, мудрое и крепкое, повелось на сладкие речи бессовестных агитаторов… Что уж говорить об остальной России!
Но, вот, спохватились, обжегшись. И поднялись казаки, и заняли Новочеркасск… И уже подступают к Ростову… И командир восставших полковник Фитисов выдвинул ростовским большевикам ультиматум с требованием немедленно освободить Митрофана Петровича Богаевского и других казаков, содержащихся в Ростовских тюрьмах под угрозой в случае отказа расстрелять всех арестованных в Новочеркасске большевиков.
А лучше бы и не было этого ультиматума! До его появления Митрофана Петровича содержали как арестанта «президиума съезда Советов Донской республики» и не чинили никаких допросов. А вчера состоялся в штабе Военно-революционного комитета первый… Допрашивал лично председатель комитета Подтёлков. Никогда за всю свою жизнь не приходилось испытывать казачьему Златоусту таких унижений. Всё смешалось: угрозы и глумления, сокрушительные удары и плевки… В какой-то момент Митрофану Петровичу показалось, что настал его последний час, что смерть пришла к нему, безобразная и издевательски насмехающаяся над ним. Он, историк и педагог, один из самых образованных людей на Дону, лежал на каменном полу, окровавленный, измождённый заключением, а невежественный и опьяневший от вседозволенности бывший урядник, бил его ногами, упиваясь своей властью, изрыгая всевозможные ругательства… Потом остановился:
– Живой ещё, контра? Помни меня, сволочь калединская! – и плюнул в лицо…
Наутро, придя в себя в своей камере, Митрофан Петрович чувствовал боль в каждой клетке своего тела, но ещё невыносимей была боль душевная, облегчаемая лишь слабой надеждой, что всё-таки очнулись казаки, что всё-таки выздоровели от «петроградской» болезни. Хоть и поздно, и самому Богаевскому уже ничем не помочь… Но лишь бы жил Дон, лишь бы не обратился вспять! А ещё, где-то жива вопреки всему Добровольческая армия, а в ней – любимый брат, Африкан Петрович… Жив ли?..
В камеру вошёл врач, осмотрел заключённого, спросил почти сочувственно:
– Могу я вам чем-нибудь помочь?
Богаевский взглянул на него заплывшим глазом и ответил хрипло:
– Можете. Добудьте мне цианистого калия… Очень вас прошу.
Доктор покачал головой:
– Боюсь, это не в моей власти… – и исчез за дверью. Режущим слух звуком лязгнул запор. Не в его власти… Значит, новые допросы? Новые истязания и унижения? Боже, дай сил вынести!
В памяти всплыл отцовский хутор Петровский, безмятежные и ясные дни детства. Вольно дышалось в ту пору на Тихом Дону, и никому не могло прийти на ум, что пройдёт три десятилетия, и обратится он в кровавую пучину, где братья станут истреблять и подвергать жестоким мученьям братьев, низвергать вековой уклад и традиции, за возрождение которых так ратовал Митрофан Петрович. С самых юных лет ощущал Богаевский глубинную духовную связь с казачеством, с его историей. Участь на историко-философском факультете Петербургского университета, он был председателем Донского Землячества, а, вернувшись на Дон, отдал все силы просвещению, сбережению подлинно казачьего духа и воскрешению позабытых уже традиций. А ведь, сколько мудрости хранилось в историческом укладе казачьей жизни, когда всё решалось сообща, Войсковым Кругом и избранным на нём атаманом, облечённым доверием всех казаков. Нерушимая связь всего народа жила в том укладе. Народ является народом и становится единым целым лишь тогда, когда его волей осуществляется власть, созидается его жизнь, и каждый понимает свою ответственность за это, а оттого обретает зрелость мысли, и воля не перерастает в своеволие и анархию, порождаемую безответственностью, невежеством и отсутствием привычки к общественной деятельности, обращённой к общему благу. Народоправие – вот, укрепа всякому государству. Общественное развитие всех граждан, не позволяющее им верить несбыточным обещаниям и впадать в крайности! Народоправием издревле славился Дон. Не должно, чтобы всем заправлял чиновник, бюрократия, но сам народ должен быть вовлечён в управление своей жизнью, и тогда тёмные стихии не одолеют его. Донская старина, в которую был влюблён Митрофан Петрович, давала немало поучительных примеров, укреплявших его идею о необходимости восстановления преданных забвенью традиций. Много бед именно оттого и выходит, что размывается память, уходит в Лету то важнейшее, что составляло основу жизни многих поколений. А ведь это всё сберегать нужно пуще зеницы ока! И болела душа оттого, что бездумно забывается столь многое, и всю жизнь посвятил Митрофан Петрович, не щадя сил и времени, чтобы вернуть порастающую быльём память, возвр