В железнодорожной будке оказалось всего три человека, опешивших при виде нежданных гостей.
– Связать! – коротко приказал Марков и немедленно отправил одного из офицеров передать бригаде указание двигаться вперёд и остановиться в двухстах шагах от путей.
Пока оставшиеся разведчики вязали пленных, Сергей Леонидович привычно мерил шагами помещение, крутя в руке хлыст. Надтреснуто задребезжал телефон. Генерал бросил на него быстрый взгляд и резко снял трубку:
– Кто говорит?
– Станция Медведовская. Что, не видать кадетов?
– Нет, всё тихо.
– У нас на станции стоят два бронепоезда. Может, прислать один к переезду на всякий случай?
– Пришлите, товарищи! Оно будет вернее! – Марков положил трубку и скомандовал: – Установить два орудия у полотна для встречи бронепоезда!
К моменту появления поезда у будки сторожа собралось всё командование Добровольческой армией во главе с Деникиным и Алексеевым. Он медленно выполз из мрака, с закрытыми огнями, лишь светом открытой топки давая знать о себе. Добровольцы залегли вдоль полотна и застыли в ожидании. Счёт времени шёл на секунды. В такие моменты решается всё, и всё зависит от инициативы командира, от его способности точно оценить обстановку, мгновенно принять решение и действовать! Удача нахрап любит! Когда поезд приблизился к переезду, Сергей Леонидович сбросил свою белую папаху и бросился к паровозу:
– Поезд, стой! Раздавишь, сукин сын!
– Кто на пути? – окликнули с бронепоезда.
– Разве не видишь, что свои?!
Поезд остановился. В тот же миг Марков, схватив у одного из стрелков гранату, бросил её в топку паровоза и крикнул, отбегая:
– Орудие – огонь!
Заплевал бронепоезд во все стороны струями пуль и картечи, ощетинился штыками своего гарнизона. Но и установленные у полотна орудия Добровольцев не молчали. Первый снаряд попал в колёса паровоза, второй в самый паровоз. Штабс-капитан Шперлинг дернул за боевой шнур, паровоз был в перекрестии его панорамы… С треском ахнула граната по паровозу, и сразу крики и тревожные голоса прокатились по бронепоезду. Грохотом, криками и треском взволновалась бесшумная ещё четверть часа назад степь. Озарили её огнём взрывы, и видно было, как в этих вспышках мечутся по степи кони, повозки, люди… Это переполошились господа обозники, подумавшие, что настал их смертный час. Распушились во все стороны, затрудняя подход из арьергарда бригады Богаевского. Среди суматохи, под роем пуль штабс-капитан Шперлинг спокойно всадил вторую гранату в паровоз, и он завалился в облаках пара…
– Вперед! – скомандовал Марков, выскочив на самое полотно.
– Ура! – откликнулись из темноты Добровольцы и со всех сторон ринулись на зов, стреляя в стенки вагонов, взбираясь на крышу, рубя топорами отверстия и сквозь них бросая бомбы…
В ходе короткого боя команда бронепоезда, состоявшая из матросов, погибла полностью. Подоспевшая бригада Богаевского отогнала второй бронепоезд, а юнкера Боровского тем временем заняли саму станцию Медведовскую, расположенную в нескольких верстах.
– Снаряды. Перегружать снаряды. Повозки сюда! – распоряжался Сергей Леонидович.
Снаряды! Как нужны они армии! Снаряды необходимо успеть погрузить! А на всё про всё – ничтожное количество времени. Из лазарета для скорейшей погрузки захваченных боеприпасов спешили раненые. Подвода за подводой пересекала рельсы, вырываясь из казавшегося замкнутым круга. Первые лучи солнца разорвали ночную мглу на востоке. Видно было, как в предрассветном тумане дымятся новые подходящие бронепоезда, близятся красные цепи… Завязался арьергардный бой. Капитан Шаколи, тяжело раненый в плечо, несмотря на приказание командира батареи полковника Миончинского, не покидал орудие, прикрывая отход армии, пока последние повозки лазарета галопом, уже под пулеметом, не проскочили переезд. Когда последний боец перешёл дорогу, Сергей Леонидович не удержался, и, чтобы поиздеваться над «товарищами», телефонировал им:
– Добровольческая армия благополучно перешла железную дорогу.
Прорвались! Вот, мгновения, ради которых стоит жить и бороться! Вот, ради чего стоит идти на смерть! Вновь ожила армия, вновь почувствовала силу и готовность сражаться и побеждать! Вновь заблестели глаза усталых Добровольцев, светились страдальческие лица раненых – и из уст в уста единым выдохом – по-бе-да! Победа после того, как всё уже казалось потерянным! Воскрес надломленный дух армии, сгинуло, как не было, отчаяние, и вновь горит в сердцах вера в лучшее, вера в победу! И не может теперь вестись речи о распылении и гибели, потому что армия Корнилова жива, и живо дело его, которое надо продолжать! Эх, отвяжись, худая жизнь, привяжись хорошая!
Бодрый и весёлый, скакал Сергей Леонидович вдоль колонны, сопровождаемый своими разведчиками и провожаемый восторженными возгласами. Несмолкаемое «ура» встречало его повсюду. И было, чёрт возьми, чему радоваться! Подобно восставшему из гроба Лазарю, восстала армия из уготованной ей могилы. Дорога была открыта. Было взято триста шестьдесят орудийных снарядов, около ста тысяч ружейных патронов, пулемётные ленты, продукты питания – то, что для армии, исчерпавшей свои запасы, было жизненно необходимо. И всё это было достигнуто одним ночным боем, в котором даже потери оказались ничтожны. Не так ли воевал и завещал воевать великий Суворов?
– Не задет? – спросил Антон Иванович, обнимая Маркова.
– От большевиков Бог миловал, – улыбнулся Сергей Леонидович. – А вот свои палят, как оглашенные. Один выстрелил над самым моим ухом – до сих пор ничего не слышу…
– Хвала Богу, что всё обошлось! Теперь армия спасена!
– Богу хвала, а нам честь и слава!
Путь лежал в богатую и дружественную Добровольцам станицу Дядьковскую. Сзади постепенно затихала стрельба. Красная артиллерия ещё пыталась достать удаляющуюся армию, взрывая снарядами землю, но расстояние было уже слишком велико. Пехоту усадили на подводы, а потому белое войско двигалось быстро по высушенным весенним солнцем дорогам, во все стороны от которых расстилалась бескрайняя зелёная степь…
Глава 16. Дальняя дорога
Не поверила Надя предсказаниям Стеши о суженом и дальней дороге. А ведь вот как обернулось! Права оказалась бойкая горничная: не объедешь суженого на кривом коне, не уйдёшь от судьбы. И, Боже милостивый, до чего же бывает милосердна судьба! Будто бы посылает награду за всё пережитое, и тем ценнее она, тем больше счастья. Читала Надя в романах о неземной любви, о том, как вспыхивает между людьми это неизъяснимое чувство, чувство, разом становящееся больше всех невзгод, всей жизни, всего света, чувство, толкающее на подвиги, дающее силы жить и переносить любые тяготы, вдохновляющее, озаряющее всё вокруг, мечтала, что и с ней произойдёт подобное, но не могла представить, как это возможно, откуда вдруг явится это чувство, как угадает сердце Его, безошибочно и навсегда?
Они встретились в лазарете, где Надя стала работать после занятия Киева немцами. Легко раненный в ногу поручик Алексей Юшин был высок и статен. Лицо его не то, чтобы отличалось красотой, но вызывало приязнь своей открытостью, видимой решительностью и в то же время искорками неистребимой весёлости, поблёскивающими в умных серых глазах. Портрет дополняли коротко стриженые тёмные волосы и усы. Говорил Юшин высоким баритоном, часто шутил и смеялся. К Наде он подошёл вдруг, представился чинно, и она, всегда застенчивая при новых знакомствах, отчего-то не почувствовала ни малейшего стеснения, робости, будто бы встретила старого друга, с которым можно легко и беззаботно говорить обо всём, а можно просто молчать – и молчание это не будет истолковано превратно. Их как-то сразу потянуло друг к другу, и они стали видеться каждый день. И никогда прежде, ни с кем из знакомых и даже родных не чувствовала Надя такой замечательной лёгкости, и от этого было светло и радостно на душе, и первые лучи весны согревали и помогали забыть весь пережитый ужас.
Алёша родился в малоземельной крестьянской семье и был младшим ребёнком в ней. Жили бедно и трудно. Тяжелее всех приходилось матери. Поднималась она ещё до свету, ходила за скотиной, топила печи, стряпала, проводив мужа и старшего сына в поле, забивалась под лавку, где было темно и прохладно, накрывала мокрым платком сухое лицо, а час спустя снова принималась за работу, и не было конца этой «каторге», вытягивающей из матери все жизненные соки. С началом переселенческого движения отец решил перебираться в Сибирь. Евграфий Матвеевич был человеком работящим, сметливым, хозяйственным, да и Антошка, старший, пошёл в него, подопрел отцу на подмогу.
В Сибири семья обосновалась прочно, на выделенный Земельным банком кредит выстроили крепкий, просторный дом, закупили инвентарь. Не мог нарадоваться Евграфий Матвеевич – наконец, и он стал землевладельцем, наконец, и у него стало достаточно земли, чтобы зажить по-человечески. На первых порах, знамо дело, пришлось нелегко, но мало-помалу наладилось хозяйство, разрослось, и, вот, уже приоделся хозяин и сам, и семью приодел, и крышу покрыл железом, и не было ни в чём недостатка на столе, и даже мясо стало появляться на нём всё чаще. Богатела Сибирь год от года, и иные крепкие хозяева выбились в крупные землевладельцы, сами вошли в кооперацию, завели различную технику, сделались, в полном смысле слова, фермерами, о появлении класса которых пёкся Столыпин, планомерно претворяя в жизнь свою реформу. До фермера Евграфию Матвеевичу было, конечно, не дорасти. Годы брали своё, старший сын оженился и вошёл в дом как раз таки крупного землевладельца, стал ближайшим помощником его, колесил по всей Сибири по торговым делам тестя. И рад был Евграфий Матвеевич выгодной партии и сыновней удаче, но и огорчался немного: своё-то хозяйство тоже продолжать кому-то нужно. Дочь вышла замуж за священника. Зажили в родной деревне, но – отрезанный ломоть. Не радовал Евграфия Матвеевича и младший сын, коего считал он блажным и частенько бранил.
Алёша, и в самом деле, никогда не был охоч до хозяйства. Родителям помогал, но тянуло его к чему-то другому. Иногда любил он, прихватив с собой дворового пса Бушуя, уйти в одиночку в лес или на болота, бродить часами по яругам, а пос