– Для чего же ждать, Аля? Ведь ты же видишь, что мне без тебя жизни нет, что я без тебя гибну без надежды воскреснуть! Тебе хорошо теперь, а каково мне?!
– Нужно терпеть, Славушка, нужно терпеть, милый. Тогда все мы спасены будем. Возвращайся, родной мой. Тебя ещё земля ждёт.
– Прогоняешь меня? Аля, пощади! Зачем ты опять покидаешь меня? Зачем ты меня оставила?! – в отчаяние закричал Арсентьев, видя, как фигура жены без малейшего движения с её стороны начинает отдаляться, а узкая речушка ширится.
– Нет, Славушка, я никогда не покидала тебя. Я всегда рядом с тобой. Во дне и в ночи. Где бы ты ни был, я всегда стою за правым твоим плечом и молюсь о тебе. Помни об этом, терпи и веруй! – совсем издалека прозвучал её голос, и она растворилась в свете солнца, словно мираж, а следом за ней исчез и старец, благословив капитана крестным знамением.
Арсентьев бросился в реку, надеясь всё-таки переплыть на тот берег, но вода вдруг обратилась в кровь, и повсюду заполыхали языки пламени, и в этом момент Ростислав Андреевич очнулся.
Он очнулся среди ночи, в понедельник Страстной седмицы, чувствуя, несмотря не неподвижность тела, абсолютную ясность в мыслях. Бред больше не возвращался, и Арсентьев мог бы поклясться, что дивное виденье, явленное ему, не было сном, но явью. Припомнив его до мельчайших деталей, Ростислав Андреевич вдруг понял, кто был тот согбенный старец, чьё лицо он не смог разглядеть из-за шедшего от него сияния. Ведь это же Алин покровитель, Саровский чудотворец, чей образ спас ему жизнь! Всё, всё было явью, и от этой уверенности ликованием наполнилась измученная душа, и слёзы покатились по запавшим щекам. Верно говорят в народе: Божья рука – сила, Божья рука – владыка… «Терпи и веруй»… Милая, светлая, незабвенная, если ты жива где-то, если есть иной мир, то можно снести и вытерпеть скорби этого…
Первым человеком, которого увидел Арсентьев, придя в себя, была Тоня… Он познакомился с ней ещё в Новочеркасске при несчастных для неё обстоятельствах. Она, прапорщик призыва Керенского, защищавшая Зимний дворец, приехала на Дон, чтобы вступить в Добровольческую армию, а здесь дежуривший в тот день офицер посмеялся над ней, прогнал… Отчаявшись, бедняжка пошла в ближайшую аптеку, купили яд и приняла бы его, если бы не Ростислав Андреевич. Он как раз заходил в ту аптеку и, заподозрив неладное, последовал за девушкой. И когда та собралась совершить задуманное, просто выбил пузырёк из её рук, отругал, как следует, за руку привёл назад на Барочную улицу и проследил, чтобы Тоню записали в ряды Добровольцев, количество женщин в которых к моменту начала Похода превысило полторы сотни. Она была счастлива и вскоре отправилась на фронт в качестве пулемётчицы. Её благодарность капитану была безграничной. С той поры у него не было человека более преданного, чем Тоня. И теперь он наверняка бы погиб, если бы не её самоотверженный уход за ним.
От Тони Ростислав Андреевич узнал обо всём, что случилось за две недели его небытия: гибели Корнилова, бое под Медведовской и многом другом. Узнал, что врачи не верили в то, что он выживет, что его, как безнадёжного, собирались оставить среди других несчастных в Елизаветинской, где, как выяснили позже, раненых, несмотря на все гарантии, жестоко убили, а потом в Дядьковской, и непременно оставили бы, если б не генерал Марков. Сергей Леонидович не был склонен к сантиментам и всегда настаивал на сокращении обоза, величина которого грозила погубить всю армию, но для Арсентьева сделал исключение. Знать, вспомнил генерал ледяную ночь под Ново-Дмитриевской, бой, в котором капитан так вовремя оказался рядом.
Когда обоз ещё находился в Лежанке, Сергей Леонидович проведал Арсентьева лично. Станицу, в которой Добровольцы приняли первый в ходе похода бой, вновь пришлось штурмовать, и снова отличились Марковцы со своим командиром. Здесь Маркову пришла счастливая мысль поставить пулемёты на подводы, составить из них как бы пулемётные батареи и применить их в бою с кавалерией. Изобретение, получившие название «Тачанки», показало себя блестяще – в решительный момент боя под Лежанкой они, неожиданно для красных, вылетели и в упор застрочили по флангам идущей в атаку красной кавалерии. Победа была полная…
Ангел-Хранитель, как называли Сергея Леонидовича после прорыва под Медведовской, был, как всегда, энергичен и порывист – крепко пожал руку, улыбнулся:
– Вижу, подполковник, вы уже скоро вернётесь в строй? Рад, рад! Не ожидал, чёрт побери, что вы останетесь живы, имея столь знатную рану! Да… Поберёг нас Бог вдоль и поперёк… – он задумчиво помолчал и добавил. – Поздравляю вас с присвоением нового звания за ваши славные дела за время похода!
– Благодарю вас, ваше превосходительство, – откликнулся Ростислав Андреевич. – Правда, вряд ли моё возвращение в строй будет скорым.
– Полноте! Если уж смерть вас не взяла, так и в строй вернётесь, – генерал быстрым движение руки придвинул стул, опустился на него, положив ногу на ногу. – Такие люди, как вы, очень нужны армии. Ныне она вышла из-под ударов, оправилась, вновь сформировалась и готова к новым боям… Но в минувший тяжёлый период некоторые, не веря в успех, покинули наши ряды и попытались спрятаться в сёлах… – Марков презрительно скривил губы. – Впрочем, какая их постигла участь, известно: они не спасли свою драгоценную шкуру… Я сказал полку, что не стану никого удерживать, если ещё кто-то захочет уйти к мирной жизни… Вольному – воля, спасённому – рай, и… к чёрту! Но вы, я надеюсь, не собираетесь по излечении выбрать именно такой путь?
– Вся моя кровь, моя жизнь принадлежат России и армии, – твёрдо сказал Арсентьев. – Если только мне суждено подняться с моего одра, то я вновь стану в её ряды и буду сражаться до победы или же до последнего вздоха.
– Слова настоящего патриота! Такие, как вы, нужны… – Марков помолчал, потом заговорил горячо. – Знаете вы, Ростислав Андреевич, что теперь творится в России? После похабного мира немцы оккупировали почти весь Юг! И это бы полбеды, но эти мерзавцы всеми силами поощряют сепаратистские движения. Новые государства плодятся как тараканы! Крым, Дон, Украина! Чёрт знает что! И у каждого – своя так называемая армия! И в эти самозваные армии сманивают русских офицеров, суля им должности, чины и большое жалование!
– Честные сыновья России никогда не купятся на это и не замарают себя служением самозванцам, разрушающим нашу Родину.
– Честные, разумеется… Но ведь немало и конъюнктурщиков… Или просто дураков! Соблазн велик, подполковник! Особенно велик он, когда всё кругом так развалено, расхристано… И многие соблазнятся, и это ослабит нас, ослабит единственную силу, противостоящую тем сукиным сынам, которых прислали нам в пломбированном вагоне и которых давно следовало бы перевешать! Вот, что возмутительней всего! – Сергей Леонидович чуть наклонил своё благообразное, живое лицо и заключил: – Как офицер Великой Русской Армии и патриот, я не представляю для себя возможным служить в «Крымской» или «Всевеликой» республике, которые мало того, что своими идеями стремятся к расчленению России, но считают допустимым вступать в соглашение и находиться под покровительством страны фактически принимавшей главное участие в разрушение нашей Родины. Я как был произведен в генерал-лейтенанты законным русским Монархом, так и хочу остаться им!
– Всецело разделяю вашу позицию, Сергей Леонидович. Уверен, что и абсолютное большинство офицеров считает также.
– Я тоже на это надеюсь, – кивнул генерал, поднимаясь. – Поправляйтесь, подполковник! Наша борьба только начинается, а отдыхать и залечивать наши раны мы будем на том свете! Желаю здравствовать!
Ещё одно крепкое рукопожатие, и стремительная фигура, в три шага миновав комнату, исчезла за дверью…
А через несколько минут появилась Тоня, почти не покидавшая Ростислава Андреевича все эти дни. Некрасива была эта молодая прапорщица, до обидного некрасива. Её образ плотно ассоциировался у подполковника с лошадью, небольшой казачьей лошадкой, каких особенно много было на Кубани. Вытянутое лицо с долгим носом и крупными зубами, жидкие волосы, прежде коротко подстриженные, а теперь отросшие, и печальные, мудрые, всё-всё понимающие, преданные глаза. Женщины и не замечал в ней Арсентьев прежде, а тут, проснувшись как-то, посмотрел и подумал: а ведь тоже – обычная баба, тоже любви хочет… Кто бы мог подумать!
– Тоня, а зачем вы на войну пошли?
– Долгая это история, Ростислав Андреевич…
– Так нам разве есть куда спешить? Расскажите. Всё равно ко мне сон не идёт…
– Да что рассказывать-то… – замялась Тоня. – Отец мой из крестьян был… Его в солдаты забрали. Дослужился он до унтер-офицерского чина, когда уж сед стал. Тогда и обженился. Мать моя купеческого роду. Лицом, как и я, не вышла, потому в девках засиделась, уже и не ждала, не гадала, что по ней жених найдётся, а тут отец… Прожили они вместе недолго, мать моя в родах померла, так что я её только по рассказам и по свадебной их карточке знаю…
– Я свою мать тоже не помню, Тоня. Оба мы с тобой, значит, сироты.
– Я, Ростислав Андреевич, сиротства своего не чувствовала, – мотнула головой Тоня, как-то вновь по-лошадиному. – Меня отец растил… У меня никого, кроме него, на свете не было. Только, вот, он сына хотел. Так хотел, что не смирился с тем, что девка родилась. Воспитывал меня, как мальчишку. Ремёслам разным учил, верхом ездить, стрелять да шашкой владеть… Грамоте выучил… А женским рукодельям учить меня некому было. Да и незачем, казалось… Мы с отцом душа в душу жили, весело. И дружила я всегда только с мальчишками. Я ведь сильная, ловкая – никому из них не уступала. А потом отец помер. Мне тогда шестнадцать лет было. Взяла меня к себе тётка, сестра мамашина. Она замуж удачно вышла, муж ейный, купец, в гору пошёл, большое хозяйство наладил. Да только не жизнь мне в их дому была! Точно как в клети! Я к воле привыкла, с лошадьми в ночное ездила, на охоту… А тут! Четыре стены да попрёки вечные, что по хозяйству делать ничего не умею и хлеб чужой ем! Сад у них был, у родни моей. Я, вот, убегала туда от них. На верхушку дерева залезу – и ищи меня! Тоска там была смертная… Тёткин муж всё деньги считал, тётка всем в доме командовала, дети ихние шпыняли меня. А хуже всего, что сама понимаю, что чужой хлеб ем. Приживалка… А потом они меня замуж отдать решили. За старика-купца одного. Он первую жену свою насмерть забил, вторая от него в петлю влезла, так ему меня сосватали… А я упёрлась. Сказала, что утоплюсь, а за людоеда не пойду. Тётка остервенилась, потому что у людоеда денег много было, заперла меня в моей комнате, посадила на хлеб и воду, чтобы я сговорчивей стала, а я сбежала…