– Как сбежала?
– Просто… – Тоня широко улыбнулась. – Сложила в узел мамашино кольцо обручальное, папашин солдатский крест Георгиевский, фотографию ихнюю да икону, ещё кой-какую мелочь… Денег у меня не было, потому что то, что от отца осталось, и от продажи домишки нашего выручили – всё тётка себе забрала… Мне поэтому кольцо-то продать пришлось… Только от мамаши и осталось, что крестик медный – благословение её… Комната высоко была моя. На третьем этаже. Они думали, меня это остановит. А я на крышу выбралась, с крыши на дерево, а с дерева на землю – только и видали меня!
– И куда ж вы побежали, бедовая?
– На фронт, куда ж ещё? – пожала плечами Тоня. – Меня ж отец солдатом воспитывал. Я ничего кроме войны и не знала почти. И только о том и мечтала, чтобы на фронт попасть! Хотела мужчиной одеться и обманом, ан не вышло. Офицер долго потешался надо мной, а потом говорит: «Ты зачем, дура, обманом на фронт пробраться решила? У нас же теперь из вашей сестры прапорщиков лепят! Ступай на курсы!» Как я тогда возрадовалась, Ростислав Андреевич! Мечта ведь сбывалась! Окончила я курсы эти, и отправили нас на фронт… Ударницы мы были. Воевали не хуже мужиков, честно воевали… А потом Зимний защищали с юнкерами… Ну, а остатнее вы уж знаете…
– Да, нелёгкая доля вам выпала, – заметил Арсентьев.
– Доля как доля… Одна беда у меня, Ростислав Андреевич – характер…
– А что ж не так с вашим характером?
– А то, что собачий он у меня… Не могу я сама по себе, никак не могу… Мне хозяин нужен. Чтобы прилепиться к нему и служить ему… И пусть ему до меня дела не будет, пусть гонит, путь зол на меня будет – всё одно. Я, как собака, за ним на край света пойду и счастлива буду тем одним, что хоть самую малость нужна ему, и умру за него с радостью…
Арсентьев повернул голову. О чём это она? Собачья преданность… Не собачья – лошадиная. И с этой преданностью ходит она теперь за ним, и готова умереть за него…
– Вы не рассердитесь, Ростислав Андреевич, что я глупости болтаю… Я, может быть, уже утомила вас, так вы простите, но я сказать хочу ещё… Вы, когда тогда в Новочеркасске яд этот у меня из рук выбили и, как девчонку, отругали и за руку в армию привели, я уже тогда поняла, что за вами куда угодно пойду. Вы имели неосторожность по-доброму отнестись ко мне, а я уж теперь так к вам привязалась, что след в след за вами идти буду, тенью вашей стану… У меня, кроме вас, никого нет, и если вам что-то будет нужно, вы только покличьте, а я всё исполню, ковром под ноги выстелюсь, с лица воду пить стану… Вот так вот.
Подполковник протянул ещё слабую правую руку, пожал огрубевшую, шершавую кисть Тони:
– Спасибо вам, Тоня. Поверь, я очень ценю вашу заботу обо мне. И никогда не извиняйтесь больше, потому что вы совсем меня не утомили, а как раз наоборот.
Долгое лицо девушки осветилось радостью и она, по-детски застыдившись, отвернулась.
Этим пасхальным утром она вошла к нему в комнату своей тяжёлой, солдатской походной, усугубляемой тяжёлыми сапогами, которые были ей велики, держа в руках поднос с чаем, куском кулича, пасхой и несколькими крашеными яйцами:
– Христос Воскресе, Ростислав Андреевич!
– Воистину Воскресе, Тоня! Что это за прелестный натюрморт у вас?
– Это угощение вашей хозяйки, – ответила девушка. – Она очень милая старушка, и муж её тоже. Счастье, что вам досталась комната именно в их доме. Здесь так уютно!
«Чокнулись», по традиции, яйцами, и Тоня принялась проворно очищать их от скорлупы:
– А ещё хозяйка обещала давать молоко, хлеб, масло и всё необходимое… Вам, Ростислав Андреевич, теперь нужно хорошо питаться, чтобы скорее встать на ноги.
– Вы, Тоня, ангел. Не знаю, как и чем вас отблагодарю.
– А для Тони и спасиба вашего многожды-много! Я и китель ваш залатала и почистила. На нём теперь уже не капитанские, а подполковничьи погоны.
– Вы думаете, они будут мне более к лицу? – улыбнулся Арсентьев, приступая к завтраку.
– Они будут вам более по заслугам.
– Тоня, вы были сегодня в церкви?
– Да, – кивнула девушка. – Поставила свечку за ваше здоровье, за упокой своих родителей и ваших… – она слегка запнулась, – …вашей жены… Вы в бреду всё её имя называли, я и поставила… Счастливая она была женщина… И теперь, наверное, ей так хорошо там…
– Вы так думаете, Тоня?
– Конечно. Там, Ростислав Андреевич, всем хорошо… Это здесь мы всё мыкаемся, мучаемся, а там всё по-другому. И отцу моему там хорошо сейчас, я знаю. И вашей жене…
– Спасибо вам, Тоня, – серьёзно сказал Арсентьев. – Мне самому этой ночью очень хотелось быть на службе. Я очень давно не был в храме, и я рад, что вы сделали это вместо меня.
– А хотите, Ростислав Андреевич, я батюшку попрошу, чтобы он навестил вас?
– Нет, пока не надо, – покачал головой подполковник. – Вот, когда я встану на ноги, я сам дойду до церкви. А пока ничего не надо…
– Чуть не забыла вам сказать, я на обратном пути встретила капитана Вигеля. Помните, я говорила, что он несколько раз справлялся о вас, пока вы были в бреду?
– Конечно. И что он?
– Сказал, что зайдёт к вам ближе к полудню. Мне кажется, нехорошо у него на душе, очень нехорошо… На службе его не было, а я из церкви вышла, а он кругами вокруг неё ходит, угрюмый, поломанный… Говорят, у него невеста под Екатеринодаром погибла. Вот, он, видать, и мучается. Так жалко его…
Ростислав Андреевич промолчал. Он вспомнил свой разговор с Вигелем в самом начале Похода и понял, для чего тот так настойчиво ищет встречи с ним. Боль врача ищет…
Николай Петрович, произведённый в чин капитана, пришёл вскоре. На нём был залатанный, но вычищенный и выглаженный мундир Корниловского полка, начищенные до блеска сапоги. Знать, теперь все Корниловцы до своего нового командира тянутся: Александр Павлович даже во время Похода, не имея денщика, всегда умудрялся выглядеть так, будто бы готовился к параду в родном Преображенском полку, и за внешним видом подчинённых следил всегда пристальнейшим образом. Вигель с порога отдал честь и, приглашённый садиться, снял свою красную фуражку и, небрежно бросив её на подоконник, опустился на стул рядом с постелью Арсентьева. С момента их последней встречи он явно осунулся, трагическая складка пролегла по его высокому лбу, а в глазах появилась жёсткость, которой не было прежде. Николай Петрович был внешне спокоен, но подполковник ясно чувствовал, сколько различных чувств, сомнений и мучений кипит в нём, не находя выхода.
– Христос Воскресе, господин капитан…
– Воистину… – сухо отозвался Вигель. – Я сегодня впервые в жизни пасхальную службу пропустил. Прежде всякую мог пропустить, но не эту. А тут не пошёл, не смог пойти, словно что-то не пускает… – он говорил отрывисто, глядя не на собеседника, а словно внутрь себя, слегка опустив мрачное лицо с заострившимися чертами.
– Вас непролитая кровь томит, капитан, – ответил Арсентьев, с трудом приподнимаясь на локте, чтобы сидеть несколько выше на своём одре. – Кровь крови просит…
– Мы с вами мало знаем друг друга, Ростислав Андреевич… А уже давно ищу встречи с вами. Мне бы следовало с моей мукой к священнику пойти… – Николай Петрович криво усмехнулся. – А я, видите, кощунствую… К вам исповедоваться пришёл… Потому что вы мне это предрекли… Тогда, в Лежанке… Словно наперёд знали, что всё так и будет! Что именно так я к вам и приду! – капитан резко поднялся, прошёлся по комнате, заложив за спину подрагивающие руки.
– Я сожалею, что всё так случилось. Я слышал о вашем горе и выражаю вам мои искренние соболезнования.
– Соболезнования? Вы, по-моему, к ним не способны, простите… Вы же ждали, ждали, чтобы всё это случилось, чтобы я вас постиг, и согласился с вами!
– Вы заговариваетесь…
– Нет! Вы сказали, что меня непролитая кровь томит. Вы правы! Я к вам не с тем пришёл, чтобы упрекать или делиться горем. А потому, что вы меня, я знаю, поймёте. Может быть, слишком поймёте… Я не загубил ни одной зряшней жизни: только в бою… Я всегда искал единственной правды, справедливости и милосердия! Я отпускал пленных вместо того, чтобы расстреливать! Я защищал их, потому что так велела мне совесть… А теперь я раскаиваюсь в этом, слышите ли?! Я раскаиваюсь в своём милосердии! Я всю жизнь защищал людей, я никого не ненавидел… А теперь у меня не душа, а… вакуум, наполненный ненавистью! Я почти всякого стремился оправдать, во всех искать доброе начало, всех извинять… А теперь мне в каждом почти мерещится враг, и на каждого я смотрю, как обвинитель на суде! Я больше никого не могу защищать, а ведь это было моё естество! Я не знаю, что со мной происходит… Иногда мне кажется, что я схожу с ума… Знаете ли вы, что я никогда не сомневался в существовании Бога? Бог есмь, и я есмь, а если нет Бога, то ничего нет, то меня нет… А теперь я сомневаюсь! Потому что, если есть Бог, то почему, почему всё так?! Невинные принимают мучительную смерть, а убийцы упиваются их слезами… И для чего тогда я и все мои устремления? – глаза Вигеля лихорадочно блестели, а побледневшие губы прыгали.
– Всё так, Николай Петрович, потому что дьявол сошёл на землю… И Бог позволил ему терзать её, как позволил терзать Иова… Может быть, однажды, когда в рубище и в смердящих гноевищах, мы будем лежать в пыли, презираемые всеми, он восстановит нас в прежнем достоинстве…
– Вы всерьёз верите в это?
– А во что ещё остаётся верить, господин капитан? Если хотите дружеского совета, то не поддавайтесь сегодняшнему вашему настроению. Не пытайтесь залить адский огонь в сердце кровью врага… Огонь маслом не тушат, Николай Петрович. Ненависти ненавистью не изжить…
– Прежде вы говорили иначе, – заметил Вигель.
– Я три недели был у самого порога смерти. Я сейчас как будто вернулся оттуда, и мне уже не кажется верным то, что я думал тогда. Я не могу объяснить вам моего состояния… Я сам ещё не до конца понимаю себя…
– Так вы что же, раскаиваетесь в том, что так методично отправляли на тот свет «товарищей»?