– Кто вы такие?
– Корниловцы… Из похода вернулись!
– А… – и спешили, спешили прочь, торопясь по своим делам.
Боже, что ещё должно случиться, чтобы эти люди разучились жить, отгородившись непробиваемой стеной от армии, от томящихся под красным игом братьев, от самой России, от её бед и страданий?!
Тяжело поднялся капитан по знакомой лестнице и позвонил в дверь Рассольниковых. Ответит ли кто-нибудь?.. Дверь отворилась. На пороге стояла Люба Толмач с усталым, пожелтевшим лицом:
– Вы, Николай Петрович? Ну, здравствуйте… – проронила бесчувственно. – Отца нет… А мама болеет…
– Я полагал, что вы с Осипом Яковлевичем уехали…
Послышались шаркающие шаги, и в прихожую, опираясь на трость, вышла Надежда Романовна:
– Люба, не держи гостя на пороге. Войдите, Николай Петрович…
Вигель вошёл в гостиную, в которой некогда проходил прощальный ужин, и несчастная мать благословила своих сыновей сражаться за Россию… Теперь здесь чувствовалось запустение и безысходная скорбь. На стене Николай увидел фотографию Мити и Саши с чёрной лентой в углу. Значит, здесь уже всё знают…
Надежда Романовна остановилась посреди комнаты, поглядела на Вигеля слезящимися глазами, заговорила негромко больным голосом:
– Осипа Яковлевича убили… Поезд их остановили… И его убили… И деньги все забрали… Люба так и вернулась… Одна… Капиталы, капиталы… Вот они и капиталы… Кому они нужны, если они никому не спасли жизни… Афанасий Демьянович жив… Он в разных станицах скрывался, потом к обозу степняков наших примкнул, при штабе у атамана Попова какую-то должность получил… Он ведь умный у меня, Афанасий Демьянович мой, его многие знают… Он в Новочеркасске сейчас, скоро приехать должен… Наконец, хозяин в дом вернётся…
– Мама! – поморщилась Люба.
– А ты молчи, о чём не знаешь… Твой отец всегда был в доме хозяином… Золотой он человек… Хоть бы мне дождаться его… – Надежда Романовна промокнула глаза платком. Она говорила торопливо, будто бы нарочно стараясь отсрочить самое страшное – ради чего явился в её дом пасынок сестры. – Слава Богу, что он уехал, а то бы и его… Знаете вы, Николай Петрович, что здесь было? Знаете, что изверги эти творили здесь? Здесь через улицу профессор Колли жил, знаете? Хотя откуда вам его знать… Он у нас обедал часто… Такой был человек! В университете преподавал, Митеньку нашего поощрял очень… Ах, ты Господи! Да за что же… – она заплакала не в силах продолжать.
Николай посмотрел на Любу, и та нехотя, бесстрастным тоном принялась рассказывать, словно, читая по писаному:
– Кто-то донес, будто бы профессор хранит у себя дома оружие и бомбы. Явился отряд вооруженных красноармейцев, произвел обыск и затем вывел его на улицу. Он их спрашивает: «Господа, есть ли у вас мандат на мой арест?» А они ему: «Там разберемся». Это всё здесь, на улице происходило. Прямо под окнами у нас… Толпа собралась. Солдаты, подростки, какие-то безумные женщины… Стали вопить, что он «кадет», «контрреволюционер», «генерал» и «миллионер», что его надо убить, как и всех богатых людей. Бедный Колли пытался убедить их, что он не сделал никому ничего дурного и что за него, как иностранного подданного, виновным придется отвечать. Обыск в квартире ничего не дал. Тогда красноармейцы-латыши, выйдя на улицу, сняли с профессора пальто, пиджак, шапку и ботинки, надели на него принесенный ими с собою китель с одним погоном и аксельбантом и, поставив к стенке, расстреляли. Труп его оттащили на середину улицы, женщины топтали его ногами, некоторые плевали в него, а один солдат, сорвав погон с кителя, глумясь, вложил его в рот покойника. Толпа озверела до того, что требовала смерти его вдовы и детей…
– Звери! Звери! – завыла Надежда Романовна, закрывая руками лицо. – Они бы и моего Афанасия Демьяновича растерзали бы также! Бедный, бедный профессор Колли… Ведь он никому за всю жизнь не сделал ничего дурного! А священники? Эти негодяи расстреляли нескольких, как контрреволюционеров… Боже, как страшно стало жить…
– Мама!
Надежда Романовна вдруг осеклась и, приблизилась вплотную к Вигелю:
– Вы пришли сюда, чтобы сказать мне о моих несчастных мальчиках? – голос её дрогнул. – Говорите, Николай Петрович. Я уже всё знаю… Я готова выслушать вас…
– Мне нечего сказать вам, Надежда Романовна, кроме того, что ваши сыновья погибли, как настоящие герои, исполнив свой долг до конца и проявив огромное мужество. Я присутствовал при последних минутах жизни Саши. Он встретил свою смерть со спокойствием и достоинством и просил кланяться вам. Ещё я должен передать вам кое-какие вещи… – Вигель протянул несчастной женщине свёрток. – Здесь книга Мити и тетрадь со стихами Саши. Тетрадь испачкана кровью… Это кровь Мити. После смерти брата он носил его тетрадь на груди, у сердца…
Надежда Романовна дрожащими руками развернула свёрток, поднесла к губам побуревшую тетрадь, задрожала всем телом и отчаянно, захлёбываясь, зарыдала. Люба бросилась к матери, обняла её. Каменное её лицо исказилось судорогой, из глаз потекли слёзы. Так не привыкла плакать эта молодая женщина, что теперь её всхлипы напоминали что-то вроде лая, сдавленного, хриплого.
– Простите меня… – тихо сказал Вигель и, поклонившись, ушёл, оставив двух сломленных горем женщин, рыдающих в объятиях друг друга. Ему предстояло навестить ещё один, пока неведомый адрес.
Николай убыстрял шаг, ища нужный дом. Среди вещей убитого Мити Рассольникова он обнаружил фотокарточку молодой женщины с выразительными чертами южного лица, на обратной стороне была надпись: «В случае моей смерти вернуть Полине» и адрес, по которому, как следовало, жила данная особа. Проплутав какое-то время, Вигель, наконец, отыскал указанный дом и, поднявшись по тёмной лестнице на третий этаж, постучал в дверь. Та открылась немедленно, словно хозяйка ждала кого-то. Широкий шёлковый халат китайского покроя, собранные сзади густые волосы, заколотые длинной китайской заколкой, красивый горбоносый профиль, в изящной руке мундштук с недокуренной сигаретой – странная женщина, что общего у неё могло быть с Митей?..
– Вы Полина?
– Проходите… – низкий, но приятный, бархатистый голос. – Кофе хотите? Еды у меня нет, а кофе ещё остался…
Странная женщина! Не спросила ни имени, ни причины визита. Комната бедная, мебель – в чехлах, на одной из стен – большой веер, на столе стопа книг, печатная машинка и… фотография Мити.
– Благодарю вас, но кофе я не хочу. Разрешите представиться: капитан Вигель.
– Я вижу, что капитан. А имя-отчество?
– Николай Петрович. Прошу извинить за внезапный визит, но я должен передать вам вот это, – Вигель протянул Полине её фотокарточку. Она долго держала её в руках, потом проронила: – Значит, его больше нет…
– Так точно. Дмитрий Рассольников погиб в бою.
– Где это случилось?
– Под станицей Кореновской.
Полина поднялась с низкого дивана, на котором сидела, подошла к столу и поставила фотографию рядом с карточкой Мити. Указав на неё, она вдруг сказала:
– Знаете откуда у меня этот снимок? Я его украла… Украла у его товарища, сёстрам которого давала уроки… Чтобы хоть что-то осталось, чтобы не забыть его лица… Скажите, он ничего вам не говорил обо мне? Не просил предать?
– Никак нет.
– Даже не просил передать… – Полина вздохнула. – И правильно… Я же сама, сама отказала ему, сама толкнула на этот путь… Я перед ним виновата. Если бы я повела себя иначе, он мог бы быть жив…
– Разве он делал вам предложение? – удивлённо спросил Вигель.
– Вам это тоже кажется сумасшествием? Безусый юноша, почти мальчик и я… такая… Я любила его, господин капитан. Может быть, в целом свете его только одного и любила. Но я не могла быть с ним… Нет, предрассудки ещё можно было бы забыть, не обращать на них внимания… Но я скоро умру. Я не хотела стать ему обузой…
– Почему вы думаете…
– Я не думаю. Я знаю. Мой отец был врач. Я тоже неплохо разбираюсь в медицине. И ошибиться я не могу. Мне осталось от силы года два… И я счастлива, что это так. Потому что я устала от всего и от всех… Так кофе вы не хотите?
– Нет, я не люблю кофе.
– А я не могу без него жить. Без пищи могу, а без кофе – нет…
– Простите, Полина, но мне нужно идти.
– Понимаю… Но обождите ещё несколько минут! Я вас спросить хочу. Я вашего совета хочу спросить… – Полина облокотилась ладонями о стол и воззрилась на Николая. В полумраке комнаты лицо женщины, стоявшей спиной к окну, было почти неразличимо, и лишь сухо поблёскивали зеленоватые глаза. – Скажите мне, господин Вигель, что мне делать теперь? На что мне истратить последние годы моей треклятой жизни? Если бы не эта болезнь, я бы сейчас уже напилась какой-нибудь отравы, но для меня это было бы слишком легко… Но просто медленно угасать без всякой пользы – это же отвратительно! У меня два варианта есть, милый Николай Петрович. Или в монастырь пойти, спасением своей окаянной души хоть напоследок заняться, или же в Москву податься и там убить одного из этих… Из главарей! Ленина, Троцкого или ещё кого-нибудь! У меня рука не дрогнет… У меня учителя хорошие были… Только они за царскими сановниками охотились, а у меня дичь другая! Так что вы мне посоветуете, капитан, душу спасать или выродка укокошить? Что, по-вашему, нужнее и правильнее?
Вигель не знал, что ответить. Он был потрясён словами этой странной женщины. Такие, должно быть, бросали бомбы и стреляли в министров и губернаторов… Такими были Перовская и Засулич. А ведь она, как и те, уже всё для себя решила, но спрашивает зачем-то постороннего человека, ища поддержки своему намерению.
– Не знаю, что вам сказать, Полина. До главарей вы вряд ли доберётесь, а только зазря погубите себя. А перед смертью… лучше думать о душе.
– Вы так думаете? О душе думать надо, но только если есть это обетованное бессмертие! Если Бог есть! А если его нет? Если там – ничего нет? Тогда зазря погубить последние месяцы жизни? Сами-то вы в Бога веруете? Веруете?! – с каким-то отчаянием в голосе спросила Полина.