— У Ленина?..
— То-то и оно. Понял? Да. Прошло, значит, сколько-то времени, и записался я в партию. На заводах агитацию вел, в армию в четырнадцатом отправился — тоже задание имел, после германской вот получил поручение за вами, сопляками, присматривать. Так моя жизнь и повернулась с того вечера, как я к Федору Ивановичу в окошко постучался, да еще в стекло всматривался: выставлена ли бутыль на столе… Одного жаль — бобылем остался, неудачно как-то у меня это дело сложилось. А еще кому ты пишешь: знакомой или невесте?
«Федор Иванович учился у Ленина! И хоть бы словом когда обмолвился… А я бы мог так? — Мысли хороводом закружились в Гришиной голове. — Нет, я бы десять, сто раз об этом рассказывал бы — кстати и некстати. А он-то каков!..» Григорий так был потрясен гордой скромностью старшего Фролова (да и в Володьке что-то новое открылось ему), он почувствовал себя еще таким неопытным, зеленым, что вместо сухого, сдержанного ответа откровенно сказал:
— Не знаю, Еремеич. Была бы возможность, поженились бы.
— Да уж молод ты больно. Лет девятнадцать? А ей сколько?
— Она на полгода младше.
— Вот видишь! «Поженились бы». Карточка есть?
Григорий достал из внутреннего кармана фотографию Наташи. Еремеич встал — поближе к фонарю — и долго в нее всматривался.
— Видать, не из рабочей семьи?
— Да, отец ее военный инженер. Сейчас он в Англии.
— Буржуйская дочь, значит? — Еремеич хитро, с прищуром глянул на Григория. — Как же ты влюбился?
— Очень уж хороша, так и влюбился. А потом, — Гриша прямо посмотрел на старого солдата, — навеки она должна оставаться в буржуях? И еще: Плеханов и Ленин — они родом из рабочих, что ли? А Маркс?
— Ну, сразил, сразил! — засмеялся Еремеич. — Это я ведь наживку подкинул: клюнешь или нет, начнешь размазывать да оправдываться или как думаешь, так и ответишь? Нет, ничего, у Федьки-то глаз верный, коли взял тебя в свою семью. Покажи-ка еще карточку. — Он еще раз оценивающе посмотрел на Наташу. — Глаза большие, лоб ясный, коса русая короной — королева и только, — возвратил он фотографию. — Ну, а по хозяйству что она умеет? Ну, щи варить, постирать, пол помыть сможет?
— Надо будет, так сможет. Талантливая она очень. Три языка освоила, на рояле играет, стенографию знает.
— Хм, а ведь рояля-то для жены мало, друг ты мой. Работать ей приходилось или мамина дочь?
— Восемь месяцев в госпитале медсестрой уже отработала.
— Ну, это дело другое! Кто эту службу прошел, того никакие щи уже не испугают. В Питере осталась?
— Нет, ее мать силой увезла, хочет к белым перейти, а Наташа мне написала, что непременно в Уфе от нее удерет.
— Смотри-ка, ведь и мы в сторону Уфы едем. Раз — и встретились. Только все равно ведь не поженитесь, пока белых не побьем. Ты стреляешь-то и впрямь ничего или тогда на стрельбах просто пофартило?
— А мне, Еремеич, отец уже в десять лет подарил настоящее охотничье ружье, шестнадцатого калибра, одностволку, и взял с собой на охоту. А через два года уже почти что и не было случая, чтобы я не попал в поднятую утку или тетерева.
— Вот как? Это хорошо. В царской армии охотников всегда в разведчики да в особо меткие стрелки отбирали.
Эшелон остановился.
— Ну-ка, пусти свежего воздуха, жарко у нас очень!
Гриша слегка откатил тяжелую дверь, в щель клубами повалил морозный воздух. На маленькой станции горело два тусклых фонаря, мерцал огонек в окне дежурного, ни души не было на перроне. Кто-то с «летучей мышью» побежал к паровозу. Печально ударил два раза привокзальный колокол, резко вскрикнул паровоз, поезд не торопясь тронулся. Далматов закрыл дверь, подбросил несколько поленец в печку.
— А я ведь на войне-то уже был. В девятьсот пятнадцатом…
— Ты? Когда ж ты успел?
— А в ноябре сбежал из дому с маршевым солдатским эшелоном. О подвигах мечтал.
— Мечтал… А разве сейчас не мечтаешь? Не без этого ведь добровольцем вызвался. Правильно я полагаю своим умишком?
— Сейчас? — Гриша задумчиво усмехнулся. — Как не мечтать! Только сейчас по-другому, не по-детски. С полным сознанием…
— С полным? Доброе дело! Ну-ну, перебил я тебя. Как же ты на войне отличился?
— Пробыл на передовой четыре дня. Пришлось дважды и атаку отбивать. Неожиданно вызвали к ротному, от него в штаб полка повели, оттуда в дивизионный штаб. Похвалил меня полковник за меткий огонь и отругал за бегство из дому. Под конвоем водворили назад, к родителям. Правда, сообщили в гимназию о «храбрости и стойкости, проявленных в бою юным добровольцем».
— Ну и ну! Что же, выдрал тебя батька крепенько или просто отругал?
— Нет, он не такой был. Просто сказал мне, что я его с мамой сильно обидел своим неожиданным бегством. Сказал еще, что мал я для войны, а в России перед молодежью есть много других задач.
— Умен был мужик! А какие же задачи он хотел, чтобы ты решал?
— Подозвал он меня как-то к секретеру, такой шкаф это, одновременно и письменный стол, откинул доску, вынул два ящичка и говорит: видишь, позади них еще ящичек? В нем спрятаны документы и два браунинга. Меня могут арестовать за дружбу с большевиками (он адвокатом был). Тогда ты один будешь знать об этом ящичке. Ключ от него я спрячу в дробь, под перьями для ручек. Если на улице к тебе подойдет человек и скажет: «Папа велел передать игрушки», вручишь ему незаметно все из ящика… Ну, а в шестнадцатом году он неожиданно умер. А там вскоре и мать умерла — видно, очень она отца любила, не вынесла его смерти…
— Да, не сладко тебе пришлось, — вздохнул Еремеич.
— Вот тогда и познакомился я с Володькой: подрабатывал я по объявлениям репетиторством и стал готовить его экстерном за пять классов реального, Федор Иванович на этом настаивал. Очень участливо они ко мне отнеслись. Начал бывать у них чуть не ежедневно, с Володей подружился — не разлей вода. А там пригласили они меня и на вечерние заседания, тайные. Между прочим, с разрешения Федора Ивановича привел я туда как-то и Наташу. «Хороша Наташа, так пусть будет наша», — вот он как сказал.
— Это ты мне в пику? — улыбнулся Еремеич. — А я ведь не знал, что она у Федора на вечерях бывала! Тогда уж точно в Уфе от мамки убежит!
— Эх, хорошо бы! — вздохнул Григорий.
— Ну, ладно, пиши, пиши, авось дойдут твои письма. Спасибо, Гриша, за прямоту, за откровенность. Можно тебе доверить, ну и спросить с тебя многое можно. Передавай привет Наташе и от старого хрыча Еремеича! — Он полез на нары, а Григорий, подправив фитиль в фонаре, еще долго писал письмо.
В Самаре небольшую часть добровольцев высадили и отправили в 74-ю бригаду 25-й дивизии, а остальных, в том числе и вагон под началом Еремеича, отправили в Бузулук, в распоряжение непосредственно штаба 25-й дивизии.
— Ну, хлопцы, — вернулся Еремеич с совещания, — поехали мы не куда-нибудь, а к самому Чапаеву. Вот уж где придется и людей посмотреть, и себя показать!
После этого весь оставшийся путь молодежь вагона ликовала, — о подвигах Чапаева бойцы уже наслышались былей и небылиц от местных жителей и красноармейцев на стоянках.
И вот добровольцы стоят перед штабом дивизии: им объявили, что Чапаев хочет с ними говорить. Время тянется ужасно медленно, а Чапаева все нет и нет. Но наконец хлопнула дверь, по рядам раскатисто покатилась команда «Смирно!», с крыльца стала спускаться группа командиров. Чапаева Гриша узнал сразу, потому что он выглядел именно так, как его описывали им: в щегольской шинели, в папахе, лихо заломленной на затылок, с богатой саблей и маузером. Остро вглядываясь в лица, он стал приближаться к шеренгам. Рядом с ним шел спокойный, крепкого сложения молодой командир в кожаной куртке — комиссар Фурманов, как узнали они потом.
— Равнение на середину!
И вдруг в тишине все услыхали, как Чапаев, полуобернувшись, к Фурманову, бросил насмешливым тенором:
— Нагнали молокососов!
— Что ты, Василий Иванович, — ответил Фурманов. — Это же красные орлята из самого Питера. Они, как их отцы, ничего не боятся. Подучить, правда, нужно будет.
Чапаев неуловимо быстро улыбнулся в усы, шагнул вперед и вместо приветствия звонко прокричал:
— Красные орлята с самого Питера! Кто из вас коня не боится и в конной разведке готов служить — три шага вперед шагом… арш!
Замерли шеренги, словно окаменели, — любой команды ждали, только не такой.
— А ну-ка, сынки, раздайсь! — Вперед, звонко печатая шаг, вышел Еремеич — с проседью в длинных усах, морщинистый, сутуловатый.
— Орленок! — фыркнул Чапаев. Командиры рядом с ним широко заулыбались. Григорий с Володей переглянулись и, не раздумывая долго, стали рядом с Еремеичем. Синие глаза Чапая с усмешкой ощупали комичную пару: долговязого и коротыша. Вслед за ними вразнобой вышло еще около тридцати человек, подравнялись. Чапаев не торопясь обошел их, пристально рассматривая каждого, дошел до правофлангового — Еремеича, снова насмешливо фыркнул как бы про себя:
— Орленок!.. В армии раньше служил?
— Так точно.
— Пехота или артиллерия?
— Драгун. Конная разведка.
— Харрашо! А что скажешь про остальных?
— Ребята вострые, ловкие, грамотные: питерские.
— Красные орлята, одним словом?
— В самый раз.
— А что же вы, старый солдат, среди молодежи оказались? — вмешался Фурманов.
— Направлен Петроградской партийной организацией.
— Член партии?
— С девятьсот восьмого года.
— Как звать-величать?
— Иван Еремеевич Иванов.
— Иван Иванов, значит? Самая Расея, — подколол Чапаев.
— Так точно. Еремеич по-заводскому, — спокойно ответил тот.
— Я комиссар дивизии, — сказал Фурманов, — зайдите завтра ко мне. — И он отошел вместе с Чапаевым. Тот озабоченно покручивал усы:
— Ну, как, комиссар, подойдут? Ох, побыстрее бы их подучить, мне лихие разведчики вот как нужны! — Чапаев полоснул себя по горлу.
— Знаешь что, Василий Иванович, а ты прикажи к каждому из них на неделю или на полторы опытного кавалериста приставить. Индивидуальная подготовка всегда дает большой толк. Вот и получишь добрых разведчиков.