И молнией прорезало Гришины мысли: «Да, вот и судьба! Встретиться на фронте…»
— Еще есть вопросы? — Председатель собрания поднял руку, останавливая аплодисменты.
Все стало ясно до предела, Григорий больше не колебался.
— Я хочу сказать! — Он стремительно встал.
— Пожалуйста.
Прогромыхав ботинками вдоль оркестровой ямы, взлетев по ступенькам на сцену, он остановился у стола, одергивая китель.
Спокойно и выжидательно смотрели на него члены президиума.
— Володечка! Да что это он?!
Фролов глянул на решительное, побледневшее лицо друга и только отмахнулся от Наташи.
— Товарищи!
Голос Григория дрогнул. Тысячи почти неразличимых во мраке лиц были перед ним. Он ощутил себя как бы на полочке гигантского микроскопа, который просвечивает насквозь и многократно увеличивает все его мысли, желания, побуждения, и он почувствовал, как в душе его исчезло все мелькавшее, второстепенное, чтобы сконцентрироваться на том главном, что достоверно объяснило бы тысячам людей, почему он решил выйти на ярко освещенную сцену и встать под их выжидающие взгляды. И, уже почти не волнуясь, он сказал:
— В эту грозную минуту надо помочь нашей стране. Она первая пошла к народной свободе. Если мы не защитим ее, мы предадим все человечество, все поколения, сколько их ни будет. И еще: надо сделать что-то самое правильное для себя. Самое важное. Нельзя, чтобы жизнь прошла просто так. — Он подумал мгновение и пояснил — Как трава растет. В общем, я прошу записать меня добровольцем в Красную Армию.
Он глянул в улыбающиеся глаза председателя и, не слыша ни грома аплодисментов, ни резкого свиста, ни возгласов, направился назад к лесенке.
— Товарищ, — громко и весело остановил его Фрунзе. — Вы забыли сказать нам, как вас зовут и откуда вы.
— Далматов Григорий. Технологический, первый курс.
— Спасибо, товарищ! — Он крепко пожал ему руку.
— Что ж, записываю Григория Далматова. — Председательствующий быстро занес несколько строк на чистый лист бумаги.
— И меня! — Фролов опрометью ринулся навстречу Григорию. Толкнув невзначай его плечом в грудь, он быстро взобрался на сцену.
— Товарищи! — громко закричал он. — Докладчик верно говорил: помочь надо Красной Армии. Пиши, товарищ председатель: Фролов Владимир Федорович, с Обуховского завода, ученик токаря, восемнадцать лет.
К выходу с шумом, демонстративно начали пробираться некоторые студенты, опять с разных сторон раздался свист, но уже лес рук забелел в зале в ответ на вопрос председательствующего, кто еще хочет записаться добровольцем в Красную Армию…
Медленно шли Григории и Наташа из театра. На город опускалась снежная сиреневая мгла. Белели заиндевевшие деревья и решетки вдоль набережной. На Исаакиевской площади при свете костров красногвардейцы бежали с винтовками наперевес, кололи соломенные чучела. Наташа взяла Григория под руку, крепче прижалась к нему. Молча они пересекли площадь. С большого плаката на гостинице «Астория» прямо на них глядел рабочий в солдатской гимнастерке и спрашивал: «Ты записался добровольцем?»
— Это я-то? — спросил его Гриша. — Записался. Только что записался.
— А как же я? — произнесла Наташа. Они остановились. Гриша повернулся к ней, взял ее лицо в ладони. Доверчиво и укоризненно смотрели на него огромные глаза.
— Если бы я не записался, ты меня презирала бы. И я презирал бы себя. А когда я вернусь, я приду к тебе и скажу: Наташенька, вот я вернулся. И мы поженимся.
Две пары глаз придвинулись одна к другой: сурово и требовательно, почти жестоко смотрели карие, страдальчески-задумчиво вглядывались в них голубые.
— Уезжаешь! А я?
— А ты… А ты… — прошептал он, — дождись меня. Обязательно дождись!
Они медленно пошли к Невскому. На улицах было пустынно, только у продовольственных магазинов стояли длинные темные очереди притопывающих на морозе молчаливых людей. Покрылись узорами замерзшие стекла нетопленых петроградских квартир. Лишь кое-где дымили из жестяных форточек трубы «буржуек».
— Так что же мне делать, Гришенька? — задумчиво спросила Наташа.
— Жди меня здесь. Из города не уезжай. Держись своего госпиталя.
— Из города не уезжай, — повторила Наташа. — Ты же знаешь мою мать. Она мечтает любыми путями перебраться в Англию, к отцу.
— А может быть, он вернется?
— Нет, он из Англии не уедет. А в госпитале все смотрят на меня как на буржуйскую дочь. Разве они знают, о чем я думаю, как тебя люблю, как в рабочем кружке других слушала и сама выступала?.. Ой, милый ты мой, ничего-то я не знаю, что будет! Ничего!..
Они подошли к ее дому, остановились.
— Гришенька, только ты один у меня и есть! Мама стала такая злая, скрытная. К ней всё ходят бывшие офицеры, даже один генерал. Большевиков они ненавидят, шипят. Ну как это можно? Разве такой, как этот Михайлов-Фрунзе, для себя старается? Ведь он для всех живет, а тут как змеи шипят…
Они стояли на мраморных ступеньках подъезда. Странная полутьма — серая, морозная, белесая — окружала их, неуловимо изменяя очертания знакомых домов.
— Не шевелись! — она положила ладонь на его губы. — Я буду слушать, что говорит твое сердце. Какое сильное! Молчи! — Прильнув щекой к его шинели, она замерла.
— Люблю! Люблю! Навек! Навек! — стал ей подсказывать Григорий.
— Уеду! Уеду! Уеду! — печально возразила она и быстро выпрямилась: мимо проходил высокий мужчина в бекеше, в серой каракулевой папахе.
— А, Наташенька! — неожиданно остановился он. — Здравствуйте. Мама дома? — Его глаза с недобрым интересом остановились на Грише. — Эх, молодость, молодость! И мороз ее не берет… — И он скрылся в подъезде.
— Это тот самый генерал, знакомый отца — Авилов. Он-то больше всех и уговаривает маму уехать от большевиков, обещает ей свою помощь… Гришенька! Я пойду, а то он наговорит на меня маме, чего было и не было. До встречи! — Она поцеловала Григория в щеку и побежала наверх. Оглянулась, помахала рукой и вот уже исчезла за поворотом лестницы.
Если бы они знали, сколько событий, и каких событий, вторгнется в их жизнь после этого расставания!..
На медной дощечке выгравировано: «Н. М. Турчин». Наташа открыла хитроумным ключом высокую дубовую дверь и вошла в прихожую. Рядом с шубой матери висели мужские пальто: бекеша Авилова и два других — одно с бобровым, другое с каракулевым воротником.
— Кто там? Наташа? — услыхала она голос матери. — Заходи, деточка!
В большой комнате с тремя зашторенными окнами стояла ореховая мебель, обитая розовым шелком. Весь пол устилал богатый персидский ковер. В углу громоздилась красного дерева горка со старинным саксонским фарфором, в другом углу — рояль. На стенах висели картины в тяжелых золоченых рамах.
Рядом с матерью на диване сидел пожилой, незнакомый Наташе человек в черном костюме. Авилов в углу стоял с другим, тоже незнакомым Наташе, темноволосым мужчиной отличной выправки. «Какое красивое и неприятное лицо», — подумала девушка.
— Знакомься, доченька. Это мистер Уильямс из Лондона, большой друг нашего отца.
Сделав книксен, Наташа пожала его крепкую руку.
Надеюсь, у отца вашего нет поводов расстраиваться из-за своей милой дочери… — добродушно произнес англичанин без каких-либо даже признаков иностранного акцента.
— Штабс-капитан Безбородько! — представил Авилов своего соседа.
Подтянутый сухопарый брюнет лет тридцати подчеркнуто вежливо склонил перед Наташей голову и четко сдвинул каблуки. Она сделала быстрый книксен и перед ним. Безбородько пристально посмотрел ей прямо в глаза.
— Деточка, вот тебе письмо от папы, можешь почитать его у себя, у нас тут серьезный разговор, не для маленьких.
Наташа молча вышла к себе, не затворив, однако, дверь в гостиную. «Нет, мамочка, сколько ты ни молодись, а я уже не маленькая и судьбу свою знать хочу!»
Первым заговорил англичанин:
— Смею заметить, миссис, что ваша дочь удивительно хороша. Я сказал бы — подлинная русская красавица в духе Васнецова. Очевидно, мягкий, ласковый характер?
— Мягкий? Ласковый? — Мать саркастически рассмеялась. — Вероятно, мистер Уильямс не имел счастья воспитывать собственную дочь? Э, да что тут рассказывать, это надо самому пережить. А сейчас еще с большевиками завела знакомство, ходят вокруг какие-то подозрительные субъекты, того и гляди обворуют!
— Вот как? Тем больше имеется у вас оснований прислушаться к мнению своего благоверного супруга. У нас по достоинству оценили его знания. Он очень настойчиво просил меня переправить вас с дочерью на территорию, занятую нашими друзьями, откуда вы свободно можете ехать в Лондон.
Я продолжу доводы господина Авилова, принимающего столь большое, как я понял, участие в ваших делах. (Послышалось недовольное хмыканье Авилова.) Разумеется, чисто дружеское участие, господни Авилов? Ну, я шучу, шучу! Или у вас большевики отшибли чувство юмора, господа? Итак, вы узнали сейчас о тех боях, которые, возможно, произойдут за Петербург и, возможно, будут идти на его улицах. Это опасно, мадам. Надо решаться!
— О Господи! — голосом, полным отчаяния, произнесла мать. — Бросить все, ехать на край света, поймите меня…
— Госпожа Турчина! Мы хорошо понимаем вас, но мы понимаем также и чувства вашего мужа, крупного инженера и очень ценного знатока артиллерийского оружии, в том числе морского. Его спокойствие — это важное государственное достояние. Мы гуманисты, люди цивилизованные и не можем далее волновать этого человека!
— Надежда Александровна! — горячо заговорил Авилов. — Пожалуйста, выслушайте меня. Единственный случай! Господин Безбородько в ближайшее время получит в свое распоряжение вагон первого класса. Направление Самара — Уфа. Упакуйте все ценное в чемоданы. Вам с дочерью предоставляется целое купе. Из Уфы с помощью верных людей вы переедете на лошадях линию фронта и попадете в расположение войск адмирала Колчака. Далее, через Омск вы добираетесь до Владивостока, а затем — в Лондон. Соглашайтесь, Надежда Александровна!