— А теперь, комиссар, пойдем на митинг, — сказал он, — а после митинга бойцы хороший концерт обещают…
Площадь у старой церкви забита народом. До чего же быстро меняются в жизни обстоятельства: еще утром с этой колокольни свирепо и растерянно огрызался пулемет белых, на площади гулко рвались гранаты, стремительными перебежками продвигались бойцы, а вот сейчас в глубокой тишине красноармейцы и крестьяне слушают докладчика. Командующий четырьмя армиями стоит на двуколке. На нем защитного цвета гимнастерка без знаков различия, глаза у него молодые, светлые, круглая короткая бородка окаймляет простое веселое лицо, фуражка военного образца — в руках.
Более часа говорил Фрунзе. Начал с того, как питерские рабочие добились в Октябре победы. Рассказал, как власть перешла к народу, что получили рабочие и крестьяне в результате создания советской власти. Как Россия вышла из войны. О первых декретах Ленина. О причинах гражданской войны. О высадке иностранных интервентов и о том, как буржуазия всего мира помогает русским помещикам и капиталистам. Просто и доходчиво даже для неграмотных бабок и древних дедов он пояснил, чего хотят белогвардейские заправилы, рассказал о положении на фронтах, о тех трудностях, с которыми встречаются войска на фронте.
— Заканчивая свой доклад, — говорил Фрунзе, — как член ВЦИКа и как член партии большевиков, от имени Советского правительства и Центрального Комитета нашей партии, поздравляю вас с первой крупной победой. За тринадцать дней боев с момента перехода наших войск в контрнаступление на отборные войска белого адмирала Колчака героическими усилиями Южной группы армий, и в первую очередь славных полков двадцать пятой дивизии товарища Чапаева, достигнуты огромные результаты. Разбиты шестой, третий и второй корпуса белой армии генерала Ханжина. Враг отброшен на восток на 120–150 верст. Освобождены сотни сел и несколько городов. Враг еще силен и коварен. Ему усиленно помогают Америка, Англия, Франция и Япония. Но все равно ничто не спасет белую армию Колчака. Каждый удар наших войск, каждое освобожденное село и кусок земли приближают нашу окончательную победу. Недалек тот день, когда красные знамена революционной армии придут на окраины земли нашей. Но надо помнить, что враг еще не добит. Еще немало усилий затратит трудовой народ России, чтобы завершить победу. Враги наши будут разгромлены. Победа будет за трудовым народом!
— Ура! Ура! — гремит на площади.
— Да здравствует товарищ Ленин! Да здравствует советская власть! — В воздух взлетают сотни шапок.
Фрунзе становится на ступицу колеса, но на землю ему спуститься не дают: десятки могучих рук, как пушинку, подбрасывают его в воздух — раз, и другой, и третий!
— Ошалели, чумовые! Отставить! Отставить! — Сиротинский и Кутяков отбивают у разгорячившихся бойцов командующего и ведут его к скамье — смотреть представление. Двуколку быстро откатывают, и зрителей от центра оттесняют — образуется площадка. Передние зрители ложатся, садятся, чтобы задним было виднее, и наконец общий гомон стихает.
На середину выходит клубный активист с белокурым чубом на лбу — Ваня-телефонист из штаба дивизии.
— Товарищи! — зычно возглашает он. — Начинаем наше представление всем на удивление. Занавеса нет, приглашаем верить на слово!
В круг живо вкатывают тачанку. К борту прибито два плаката: «Земля и фабрики — помещикам и капиталистам» и «Рабочим и крестьянам — плетка и веревка». В тачанку забирается «адмирал Колчак» — боец из агитбригады с приклеенными усами и огромными эполетами, а впрягаются в нее еще трое, наряженные соответственно под попа, буржуя и помещика. Под общин хохот они везут «Колчака» по кругу.
— Давай, давай, Петруня! — раздаются насмешливо-сочувственные выкрики в адрес «Колчака». — Гони-погоняй их в хвост и гриву, чертей гладких, когда еще на них и поездишь!..
Ведущий вскакивает в повозку и с чувством начинает декламировать:
Богатей с попом брюхатым
и с помещиком богатым
из-за гор, издалека,
тащат дружно Колчака.
Радость сытым, радость пьяным,
кнут рабочим и крестьянам.
Пыль вздымая сгоряча,
тащит тройка палача.
Гремят бурные аплодисменты, а ведущий командует:
— Запевала, ко мне!
Из толпы выбирается улыбчивый худощавый парнишка, его знают, встречают возгласами, аплодисментами. «Акафист!.. Акафист давай!» — несется отовсюду крик.
— Сейчас будет объявлен и исполнен наш приговор над Колчаком, — торжественно объявляет ведущий.
Запевала влезает на тачанку, серьезнеет, откашливается и возлагает руку на «Колчака». Тот к вящему удовольствию зрителей ужимками изображает панический ужас.
— Во бла-жен-ном у-спе-нии… — низко загудел могучий, едва ли не с пароходное гудение бас.
Две старушки в первом ряду дружно крестятся. «Колчак» в страшных корчах ежится и испускает дух. Взрыв восторга колеблет ряды зрителей.
— Вечный покой подай, го-споди! — плывет низкий печальный голос.
Старушки снова усердно крестятся.
— Сибирскому Верховному правителю, его высокопревосходительству, — повышая тон, поет боец, — белому адмиралу Колчаку со всей его богохранимой паствою, чиновниками, золотопогонниками и всеми его поклонниками, прихлебателями веч-на-я, ве-е-е-чна-я па-амять!
— Вечная память, веч-на-я па-мять, ве-е-е-чная па-а-мять! — дружно грянула сотнями голосов масса бойцов.
Растерявшись, старушки крутит головами во все стороны.
Кутяков наклоняется к Джангильдину и кричит ему на ухо:
— Чапаев сильно уважает этот акафист!
— Ага! — сияет тот и дружески шлепает Кутякова по колену. Кутяков жмет его ладонь, твердую, как железо, оба радостно смеются, глядя друг на друга.
А запевала торжественно провозглашает:
— Всем контрреволюционерам, имперьялистам, капиталистам, разным белым социалистам, эсерам-карьеристам, монархистам и прочим авантюристам, изменникам трудовой России, от утра и до ночи, — он замахивается на «попа», «буржуя» и «помещика», они падают «замертво» наземь, — всей подобной сволочи, — бас набирает нечеловеческую силу, — ве-е-ечная, ве-е-ечная па-а-а-мять!
— Ве-е-ечная, ве-е-ечная па-а-а-амять! — согласно подхватывают все бойцы. Мгновение — и тишина раскалывается криками и аплодисментами.
— А сейчас будет русская плясовая! — объявляет ведущий. «Поп» и «буржуй» укатывают «Колчака», и на середину круга выходит боец с гармонью и в косоворотке, за ним другой боец — в сарафане, с платочком. Он жеманится, изображая красную девицу, и старается незаметно поправить грандиозных размеров тряпичную начинку на груди — «бюст». Декораторы снаряжали его от всей души. Восторгу зрителей нет предела, комментариям — один другого хлеще — нет конца.
Вдруг «девица» задрала подол, достала из брючного кармана платок и трубно высморкалась. Грохнул совсем уж отчаянный хохот, многие, визжа и вытирая слезы, в полном изнеможении садились на корточки. «Девица» непонимающе огляделась и, хлопнув себя «в прозрении» по бедрам, хриплым, прокуренным голосом произнесла:
— Извиняюсь, добрые граждане и товарищи! Совсем забыл, што бабу играю!
— Михаил Васильевич, — осторожно тронул Сиротинский за плечо смеющегося командующего, — срочная шифровка.
Фрунзе незаметно выбрался из толпы и направился к штабу…
— Дело непростое, Михаил Васильевич, — сказал Куйбышев, — читайте.
— От Новицкого? Ну-ка. «Только что получено агентурное сообщение от подпольного ревкома Уфы о выделении резервного корпуса генерала Каппеля и особого украинского полка им. Шевченко в район Белебея. Согласно полученным данным, за достоверность которых ревком ручается, генерал Ханжин принял решение нанести нам контрудар на Бугуруслан — Бузулук, в тыл и фланг нашей ударной группе»… Так, так, так… Молодцы подпольщики. Это подтверждает данные нашей разведки о подходе к Белебею одного полка Каппеля. — Фрунзе развернул карту. — Интересно может получиться. Ну что ж, спасибо этому дому, пойдем к другому. В путь, Валерьян Владимирович: завтра утром мы должны быть в Бузулуке. Товарищ Сиротинский, вызывайте Кутякова и Джангильдина. Надо попрощаться…
Утром следующего дня в Бузулуке, в полевом штабе Южной группы, состоялось совещание, на котором Фрунзе смело предложил немедленно повернуть три дивизии на Белебей: 25-ой развернуться на сто восемьдесят градусов и ударить по Белебею с севера, 31-ой повернуться на девяносто градусов — одновременно нанести по нему удар с запада, 24-ой дивизии нацелиться на Белебей с юга. Маневр сложный, но возможный, а для корпуса Каппеля, оказавшегося неожиданно атакованным сразу с трех сторон, — гибельный.
— Да, его превосходительство Ханжин не лыком шит: все время стремится к хитрым маневренным действиям, — заметил Новицкий. — Но я гляжу, силы свои разбрасывает. На этом мы его и возьмем. Каппель окажется в западне.
— Федор Федорович, дело нашей с вами чести так сочетать движение дивизий, чтобы к Белебею они подошли одновременно, — очень серьезно сказал Фрунзе. — В результате мы разгромим Каппеля, погоним его и на его плечах ворвемся в Уфу. Засиделся там генерал Ханжин!
Новицкий кивнул, задумчиво и сосредоточенно глядя на карту.
— Товарищ командующий, — в дверях стоял взволнованный адъютант, — срочная телеграмма из штаба фронта.
Фрунзе прочел телеграмму и, что было с ним чрезвычайно редко, бросил ее на стол, выругавшись шепотом.
— Черт знает что! Это же срыв всего и вся! — Он быстро зашагал вдоль вагона. — Прочтите!
Куйбышев распрямил листок и прочел вслух: «Получением сего 5-я армия и приданные ей 25-я и 2-я дивизии переподчиняются мне для действия в северо-восточном направлении против Северной армии Колчака вместе с 2-й и 3-й нашими армиями. Комфронтом Самойло».
Все были ошеломлены. Воцарилось молчание. Поскрипывали лишь сапоги Фрунзе, который стремительно ходил взад-вперед.
— Что ж, будем опротестовывать? — спросил Куйбышев.
— Приказ нелеп в высшей сте