Красный свет мерцал и плясал на стенах сарая, вопли пони взлетели еще на октаву и резко затихли.
Человеческие голоса хором испуганно ахнули.
Среди треска дров – или самокруток – послышалось мокрое чавканье, будто в той проклятой развалине раздирали что-то большое.
Нападающее существо продолжало тараторить, перемежая этот звук бульканьем жидкости в крупном горле. Наконец и этот звук заглох, потом затих, словно зверь снова удалился под землю.
Собравшиеся в здании издали негромкий благоговейный возглас.
Подземные толчки прекратились.
Стив, едва переставляя дрожащие ноги, развернулся, собравшись уходить. И в тот же миг из сарая вырвались три собаки, ревущие точно псы из самой пасти ада, и, прижимаясь к земле, стремительно бросились на него.
Стиву удалось добраться до деревьев, начинавшихся за загоном для пони, но тут ему на спину с гневным рыком запрыгнул первый пес. В лицо дохнуло мясной вонью. Стив рухнул на колени, во влажные листья и жирную красную почву. Ему представилась львица, схватившая газель за ляжки.
Он стряхнул пса, но вторая собака тут же вцепилась ему в предплечье, а для таких челюстей кости были все равно что палочки, вокруг которых обвиваются помидоры. Зверь легко прокусил куртку, кожа натянулась под клыками, а в следующий миг зубы вошли в мясо, точно вилка – в тесто.
Стив задыхался, и пар от его дыхания таял в чернильном воздухе. Деревья, темное небо, крапива и ежевика смешались у него перед глазами, а собачий лай и рык заглушали все, даже рев крови в голове. Уничтожить его – вот чего они хотели, чему служили в это мгновение их желтые клыки.
Стив заехал камерой в морду одной из собак; сверкнули черные десны, слюнявые челюсти на руке разомкнулись, фиолетовый язык свернулся, будто моллюск. Собака отступила и затрясла головой, пытаясь чихнуть.
С рукава укушенной руки капала черная кровь – это жизнь вытекала из его тела. Стив резко втянул воздух через зубы, готовый заплакать по-настоящему – его прокусили насквозь. Еще никогда Стива не кусали собаки.
Он заковылял дальше, два раза упал на пни, но встал на ноги. Продираясь сквозь колючий кустарник, он разодрал штаны, и теперь яйца овевал холодный ветер.
Собака снова схватила его под коленкой, пронзив клыками и жир, и мышцы; вся нога до самого бедра вмиг превратилась в сплошное кровавое месиво. Псина упиралась задними лапами, пытаясь затормозить Стива и не желая разжимать челюсти; тогда Стив потащил зверя за собой вниз по склону, среди деревьев. Взъерошенный пес с остекленевшими глазами волочился следом, прижав уши к голове.
Другая псина нацелилась на окровавленное предплечье в порванном рукаве – а это то же самое, что схватить копейщика за древко и стащить с лошади: считай, он мертвец. Вот и собака напрягала могучие шейные мышцы, чтобы уронить Стива лицом вниз.
«Горло… Хочет горло…»
Он не мог ни говорить, ни кричать – только скулить. Даже в уме слова не складывались в предложения. Не осталось ничего, кроме тьмы, черных пастей и зубов, отрывающих мясо от кости, запаха влажных листьев, навоза и холодного воздуха, овевавшего хрупкое тело обессилевшего, испуганного, попавшего в беду мальчика.
Но Стив продолжал двигаться вперед, пользуясь склоном и силой земного притяжения, чтобы из темного леса попасть в более светлое поле за ним.
«Я… пони…»
Он выпал из леса в навоз, запутался в траве и приземлился на четвереньки, ощутив коленями влажную почву. Стив неловко попытался стряхнуть собак, вцеплявшихся в его плоть с жутким влажным чавканьем, но напрасно. Перед глазами горело яркое белое сияние, но Стив с ревом двинулся дальше.
В приливе сил он поднялся вместе с двумя собаками, присосавшимися к нему, точно огромные пиявки. Третья пара челюстей вгрызалась в лодыжку. Обе ноги сзади вымокли, а на заднице в штанах зияла одна огромная дыра.
Боль не отпускала Стива, но адреналин позволил ему сделать еще десять шагов от границы леса и позвать на помощь. Однако все три псины не отпускали, стремясь загнать, утомить человека.
«Обучены».
Стив каким-то образом умудрился не выпустить камеру из рук, подняв ее над головой, будто шел по пояс в воде. Тогда он со всех сил опустил камеру на голову псу, который грыз предплечье, – тот заскулил и попятился бочком. Один глаз у собаки закрылся.
– Не трогай мою собаку, мудак! – заорал человеческий голос. Стив с трудом обернулся, вместе со своим бессильным телом волоча шлейф из собак, свисавших с его конечностей, и увидел красных людей. Остатки сил вытекли из ног, будто теплая вода, и он сказал, глядя в небо:
– Твою же мать.
Красные – их было по крайней мере дюжина – со взъерошенными напомаженными волосами и гневными алыми лицами медленно, терпеливо сопровождали Стива, едва продвигавшегося в долину. Красный народ, взяв его в кольцо, бесшумно плыл, точь-в-точь как овцы, днем сопровождавшие его движение вверх; и точно так же, как безразличная скотина, жуткие туземцы спокойно наблюдали за невыносимыми страданиями, не пытаясь их никак облегчить. Стиву казалось, что в больших белых глазах он видит радость от его мучений.
По ногам прокатывались горячие волны резкой боли, смывавшей жизненные силы; при очередном шаге в ступне что-то чавкнуло, но Стиву не хватало духа посмотреть. Адреналин иссяк, и он шел все медленнее. Он позвал маму, но голос сорвался.
Бородач с черным камнем в жилистой руке шагнул ближе – ухмылка на крысиной роже обнажала кривые зубы, точь-в-точь как у его собак. Молочно-белый шрам рассекал глаз незнакомца. Он заехал черным камнем прямо Стиву в лицо.
Хрусть.
Перед глазами Стива все затряслось, потом потемнело. В черноте плавали белые точки. Затем зрение наполовину вернулось, и он увидел слюну, текущую из его рта. «Чем пахнет?» Кажется, Стив чувствовал запах собственных мозгов.
Собаки продолжали тянуть и рвать – одна перекусила какие-то крупные нервы в ноге, и по коже пошли «иголки», каких он прежде никогда не чувствовал. Ступня похолодела и онемела, и Стив потерял равновесие.
«Небо, собаки… Все красные смотрят…»
От усталости у него помутился рассудок, в голове завертелся бешеный вихрь мыслей и воспоминаний. Разум противился происходящему здесь и сейчас, одновременно отказываясь осознавать, что такое «сейчас» и куда оно ведет. Странные мысли будто уносили Стива из его тела: вот они с двоюродным братом в детстве в одинаковых плавках бегут по песку, смеясь. «Помоги нам, Гэри», – прошептал он.
«Вон, вдалеке… Море…»
Вот его мать в коричневом свитере, который Стив последний раз видел тридцать лет назад; к шерсти приколота деревянная лакированная брошка в виде совы. Мама утерла большими пальцами слезы с его веснушчатых щек.
«Я умер. Мама…»
И темнота.
14
Шейла, такая же эффектная, с такой же идеальной прической, одеждой и макияжем, как всегда, искала в ящиках бутылочку воды в дополнение к бумажному платочку. Кэт обычно приходила в роскошный офис начальницы не для того, чтобы поплакать, но в этот раз не прошло и нескольких секунд, как платочек понадобился.
Очки редакторши отражали солнечный свет, бивший в окна, и Кэт лишь иногда видела ее глаза. Однако в те моменты журналистка ясно читала во взгляде Шейлы неловкость. Кэт решила – она и раньше это замечала, – что начальнице не часто приходилось поддерживать своих расстроенных подчиненных.
Шейла предпочитала «тихую жизнь» – такого мнения придерживалось семь лет назад большинство в «Л&С», когда Кэт начала там работать внештатно. Изданием владел богач по имени Адриан – муж Шейлы, который поддерживал журнал, потому что тот был проектом его жены. Шейла оказалась не худшим начальником: она проявляла неизменную учтивость и редко поддавалась гневу. Может, редактор и выделяла любимчиков, но эта ее черта шла только на пользу Кэт, резюме которой всегда очень впечатляло начальницу.
С самого начала Шейла совершила ошибку, решив, будто Кэт – из того же теста, что и остальное ее окружение: будто она – такая же мажорная it-girl, только постарше, которая после шикарной жизни в Лондоне, можно сказать, ушла на покой в Девон и продолжала заниматься журнализмом только в качестве хобби.
Как и у многих других состоятельных личностей (а Кэт в своей работе иногда встречала по-настоящему богатых людей), представление об «иной жизни» у Шейлы оказалось очень неполным. От обычного мира и толпы, борющейся за выживание «там, снаружи», ее отделяли бесчисленные невидимые границы: имя Шейлы даже украшало корпус восемнадцатиметровой яхты мужа, стоящей в Диллмуте. Как только Кэт поняла, что Шейла – светская львица, не переносившая конфликтов и одержимая контролем (пусть это проявлялось и в пассивной форме), как все в ней и в журнале стало гораздо понятнее. Все, кто угрожал пузырьку, в котором жила Шейла, подвергались анафеме: либо она делала вид, что их нет, либо перекладывала эту трудность на широкую сеть своих знакомых.
От Кэт в их совместной работе требовалось только соглашаться со всеми мыслями и высказываниями Шейлы. Свои идеи она предлагала начальнице исключительно походя и наедине, и эти идеи всегда соответствовали представлениям Шейлы о том, что интересно жителям ее мира. Таким образом Кэт сумела добиться в «Л&С» процветания для себя.
Их издание было нацелено на людей состоятельных, способных позволить себе предметы роскоши и дорогой досуг. Бо́льшая часть читателей либо вышла на пенсию, либо держала здесь только дома для каникул. Настоящим новостям в «Л&С» места не было – ни многочисленным кризисам в местной Национальной системе здравоохранения и в девонских домах для престарелых, ни падающим зарплатам и малочисленным школам, ни отсутствию вложений в инфраструктуру и нехватке жилья по нормальным ценам. Все это не касалось читателя.
Подписчики получали свой экземпляр в запечатанном полиэтиленовом пакете, несколько месяцев любовались элегантными столами в спа, отелями, кабинетами частных дантистов и оранжереями с панорамным видом на море, после чего смысл существования журнала исчерпывался.