— Куда это ты так рано?
— Лешку нашего сегодня на фронт провожаем, — сообщил я ему.
— Так сразу и на фронт? — усомнился он, сузив глаза и моргая опаленными ресницами: Митька курил.
— А что?
— Еще, брат, надо подучиться.
— Чему учиться? Что он, стрелять не умеет? Много ты понимаешь, — обиделся я и пошел прочь. — Скажи в школе, что я сегодня не приду.
— А сегодня занятий не будет, — радостно объявил Митька. — Школу закрыли.
Я не поверил его словам.
— Почему?
— Учителя уже уехали. Фронт приближается.
— И ты радуешься?
Митька не зная, что ответить, насупясь, выпалил:
— Дурак.
— Сам ты дурак.
Мы разошлись.
Когда я вернулся домой, там уже сидели кое-кто из соседей и Лешкина одноклассница — Маша. В мирное время проводы в армию — веселье на весь поселок, а теперь все молчали и лишь изредка тихо переговаривались между собой. И тут впервые у меня по-настоящему защемило сердце: я почувствовал, что действительно приближается что-то большое, тяжелое, неотвратимое. Из головы не выходили Митькины слова: «Школу закрыли». Как же теперь без школы? И Лешка уходит… Стало мне как-то одиноко, сиротливо. Я протиснулся к Лешке, уткнулся ему в грудь головой и заплакал.
Лешка растерялся, не зная, что со мной делать.
— Ну, а ты, ты-то... — теребил он меня. — Вот уж от кого не ожидал, — Он старался улыбнуться, но не мог, губы у него дрожали, и в голосе тоже слышались слезы. — Перестань, такой большой…
Мне стало стыдно за свою слабость, я быстро вытер глаза, проговорил:
— Это я так.
В это время вошла бабка Марина. Она, правда, была не совсем бабка, а только так, прикидывалась старушкой: ходила медленно, набожно скрестив руки и склонив голову, и все вздыхала да крестилась. Зевнет и тут же непременно перекрестит рот, а как икнет, так обязательно скажет:
— Ох, господи, кто ж это меня вспоминает?
На лице у нее ни единой морщинки, щеки розовые, лоснящиеся. Губы тонкие, плотно сжаты. В белом платочке она выглядела совсем молодо.
Бабку Марину никто из соседей не любил, все знали, что она очень хитрая и жадная.
Она посмотрела на Лешку, покачала с самым сокрушительным видом головой и прошептала:
— Собираешься?.. Ох, детка, детка!.. — она обернулась к маме: — Куда ж они пойду-ут? И дождь, и грязь, и холод, и голод…
Мама начала плакать.
— Да ты, деточка, хоть вперед-то не лезь, — опять обратилась бабка к Лешке.
— Да не говорите вы глупостей, — отмахнулся он, еле сдерживая себя.
— Ты сердишься: молодой, не знаешь в жизни ничего хорошего… Жить бы только, — она вытерла концом платка глаза, хотя они были совсем сухие, и снова обернулась к маме: — Я уж бога молю, чтоб он окружал скорее, чи што, хоть бы дети дома остались… — Он — это значило «немец».
Лешка не выдержал.
— Как вы смеете? Уходите сейчас же отсюда…
Бабка Марина, оторопев, быстро отступила к двери и уже оттуда, глядя на маму, обидчиво проговорила:
— Вырастила… Кормилец называется. Этот накормит, жди, — и она скрылась за дверью.
— Ну что ж, пора? — произнес Лешка, ни на кого не глядя. — Время. — Он подошел к матери. — До свиданья, мама.
Мама обняла Лешку и громко заплакала причитая.
Лешка очень не любил этого. Он, хмурясь, усадил маму на стул и стал уговаривать:
— Зачем же так? Ну можно плакать, но зачем обязательно эти причитания?
— Ты не очень-то нападай на нее, — вступилась за маму тетя Вера. — Думаешь, ей легко переносить? Отца кулаки, паразиты, убили; теперь вас растила, растила, и вот провожай на смерть…
Лешка досадливо поморщился:
— На какую там смерть?.. Не плачь, мама, успокойся. Береги себя: у тебя я не один, еще Петя есть, а без тебя он пропадет.
— Ты, Лешенька, себя-то береги, — мама подняла на него глаза.
— Как? Вперед не лезть? — в голосе его послышалась усмешка.
Мама покрутила головой.
— Перестань шутить. Ты знаешь, о чем я говорю…
Эти слова тронули Лешку:
— Спасибо, мама, — прошептал он и, смахнув слезу, продолжал громче: — Ты не ходи к военкомату, оставайся дома.
— Нет, я пойду, провожу до конца…
Пока мы добрались до военкомата, все измокли: дождь шел по-прежнему, холодный, мелкий. Но я знал, что к вечеру вернусь домой, обсушусь и согреюсь, а каково Лешке? Где он будет сегодня ночевать? Неизвестно. Может, на улице, под дождем. Правда, он одет в теплую, ватную стеганую куртку, но обувь у него совсем не для похода и тем более не в такую погоду. В летние полуботинки с калошами, наверное, давно уже набралось через край воды. Мне было жалко брата, и я в эти минуты не отходил от него ни на шаг.
Возле военкомата было очень много народу. Я еще никогда в жизни не видел столько людей. Мобилизованных вызывали по фамилиям, строили в колонны, сопровождающим вручали документы, и колонны одна за другой покидали площадь, выходили на старый Бахмутский шлях, по которому когда-то давным-давно чумаки ездили за солью, направлялись на восток… Женщины плакали и долго шли вслед за колоннами. За поселком многие из них отставали и возвращались домой, а некоторые, несмотря на дождь и грязь, провожали своих близких и родных вплоть до Горловки и даже до Славянска.
— Станьте где-нибудь под дом от дождя, а я пойду узнаю, — сказал Лешка маме и тете Вере и направился к зданию военкомата.
— Мешок-то оставь, еще наносишься, — посоветовала мама. — Потом возьмешь его.
Лешка послушался. Я пошел вслед за ним.
— Ты-то куда? Вернись! — крикнула мама.
Но я сделал вид, что не расслышал, и не отстал от брата. Лешкины друзья, которые так же как и он, ждали все это время «особого распоряжения», были уже здесь. Завидев Лешку, один из них закричал:
— Назаров, сюда! Туда не ходи, военком приказал здесь ждать. Тебя уже спрашивали, мы сказали, сейчас придешь.
Не успел он рассказать всего, как к их группе подошел высокий военный, наверное военком, и с ним какой-то мужчина в железнодорожной шинели и форменной железнодорожной фуражке. Форма, конечно, еще не говорила, что он железнодорожник: у нас в пристанционном поселке почти все ходили в такой одежде потому, что в каждой семье обязательно кто-нибудь работал на транспорте. Он шел вслед за военным и чему-то улыбался. Улыбка его была нелепой, тем более что для веселья не было никакой причины.
«Такой дядька, а улыбается, как дурачок, — подумал я о нем с неприязнью. — И глаза какие-то блеклые…»
— Назаров? — спросил военный у Лешки.
— Да, товарищ военком.
— Вещи где?
— Там, у матери. Сейчас сбегаю…
— Не надо, — остановил его военком. — Вот что, хлопцы, вещи свои отправьте пока домой: будете работать в военкомате, не справляемся.
— А когда же на фронт? — не выдержал Лешка. — Я не останусь…
— Приказ надо выполнять без обсуждения. Ясно?
— Ясно.
— Ну вот. Забирай, Никитин, — приказал военком гражданскому и тут же пошел в здание военкомата.
Никитин еще больше заулыбался и даже подмигнул ребятам.
— Ничего, — сказал он успокоительным тоном, — лишнюю ночь переспать дома в тепле неплохо.
Лешка его не слушал: я видел по его лицу, что он очень недоволен приказом военкома и не знал, что делать.
— Работа несложная, — продолжал Никитин, — будете выписывать повестки в деревне в военно-учетном столе.
«Деревней» у нас называли второй поселок, хотя он почти ничем не отличался от первого. Разница была лишь в том, что в Андреевке Первой находилась станция, много каменных железнодорожных и шахтных домов, среди них возвышались даже двухэтажные, а в Андреевке Второй, в «деревне», дома были главным образом одноэтажные, частные, с приусадебными огородами и садами.
У нас тоже, как и у большинства «деревенских», имелся огород и сад.
Услышав, что Лешка остается дома, я поспешил сообщить об этом маме, но она не поверила мне.
— Не понял что-нибудь. Какая сейчас работа, когда вот уже слышно, как гудит земля?
Земля действительно гудела: непрерывно слышались далекие глухие взрывы. Но я все же не мог понять недоумения матери и не знал, чем ее убедить. А мама продолжала говорить, уже не обращаясь ко мне, просто думать вслух:
— Надо без повесток объявить всем мужикам и уводить их, пока не поздно.
К нам подошел Лешка.
— Что там? — спросила мама.
— Опять отсрочка, — проговорил он недовольным тоном.
— Только детей изводят: то брать, то не брать… — мама побледнела и покачнулась.
Лешка поддержал ее.
— Эх, мама, говорил, останься дома, — укоризненно сказал он.
— Ничего…
— Идите потихоньку домой, вечером я приду, — проговорил Лешка.
Тетя Вера взяла маму под руку, а я не без удовольствия взвалил себе на спину с помощью Лешки его мешок, и мы направились домой.
Дома мама сразу же легла в постель: она не пошла на работу, тяжело заболела.
На другой день маме стало хуже. Я побежал в аптеку за лекарствами, но она оказалась закрытой. И когда откроется — неизвестно: объявлений никаких не было. Я уцепился за подоконник, взобрался на карниз и заглянул в окно. Полки, где когда-то стояли пузырьки, лежали коробки, склянки разные, были совсем пусты. На полу валялась бумага. Я понял, что аптека больше не откроется, и, вздохнув, спрыгнул на землю. Что же делать? Заведующий аптекой — всем известный и всеми уважаемый добродушный старичок Иосиф Борисович — жил во дворе. Я решил зайти прямо к нему, но и здесь встретил такую же пугающую пустоту. Мне стало страшно в этом опустевшем дворе, где дом был оставлен жильцами, и я поспешно выбежал на улицу. Какая-то женщина спросила у меня:
— Что, никого нет?
— Нет, — сказал я.
— Наверное, уже эвакуировались.
Это слово было для меня совсем новым, значения его я не знал, но сразу почувствовал страшный смысл, заключенный в нем. Пустота в аптеке, в доме Иосифа Борисовича, мои чувства и растерянность как-то сразу определились этим новым, трудно выговариваемым словом.