— Все чужой, ни один собака из наша часть нет. — Он взглянул на Яшку, улыбнулся, а потом вдруг, поддернув вещмешок, сказал: — Ну, я пошла искать попутный транспорт. Прощевай, — Шарип сжал Яшкино плечо и ушел.
А Яшка остался стоять на месте, будто его пригвоздили. Он мешал людям, его толкали, но Яшка не двигался и все смотрел в ту сторону, куда ушел Шарип. Тоскливо и одиноко вдруг сделалось на душе, словно его обманули, обидели.
«А что он, обязан со мной возиться? — стал рассуждать Яшка. — У него свои дела, свои заботы. Он торопится скорее в свою часть…»
Медленно поплелся Яшка по перрону, миновал ошарпанный кипятильник с большой надписью на стене «Горячая вода» и пожилой теткой за стеклом, поравнялся с наспех сколоченной деревянной уборной. Хоть и не хотелось — зашел. Переступая через густо налитую хлорку, поморщился от кислого запаха. Вышел, поддернул штаны и не повернул к станции, а спустился с платформы, узкой тропинкой пошел дальше. Сожженные и разбитые дома пугали своей пустотой. Тут же валялись кверху колесами обгорелые скелеты вагонов. Робко покрикивали маневровые паровозы, позвякивали буфера.
Огляделся Яшка и только теперь заметил, что наступает ночь. На маленьком паровозике, остановившемся неподалеку, тускло горели фонари, прикрытые щитками. Паровозик постоял немного, пискнул два раза и, тяжело отдуваясь, укатил. Стало совсем тихо и одиноко. Яшка повернул обратно, к людям.
В деревянном бараке, выстроенном на пустыре вместо разбитого вокзала, было полно народу. Инвалиды, женщины, дети, старики при тусклом свете маленьких лампочек у самого потолка непрерывно суетились. Одни уже укладывались на ночлег, другие поднимались, выходили. Над всеми висел густой и тяжелый табачный дым. Время от времени сквозь сплошной гомон раздавался умоляющий женский голос:
— Хоть курить бы выходили! Задохнуться можно…
Никто не отвечал, каждый был занят своим делом.
Высмотрел Яшка свободное местечко у самой стены, стал пробираться. Переступая через лежащих прямо на полу, он покачнулся и наступил кому-то на ногу. На него заворчали: «Шпана еще тут разная шныряет… Погибели на вас нету…»
Покраснел Яшка, хотел огрызнуться, да сдержался: сам виноват, наступил на человека. Уж лучше промолчать.
Добрался до намеченного местечка, сел, привалившись спиной к стенке, обнял на коленях свой вещмешок, осмотрелся. Напротив, на узле, сидит молодая женщина с ребенком, подозрительно косится на Яшку. Он отвернулся, вроде увидел что-то интересное, но все время чувствовал, что женщина не спускает с него глаз. «За жулика, наверное, принимает», — подумал Яшка и снова взглянул на нее. Она быстро одернула подол, забегала растерянно глазами, стала усиленно трясти свою девчонку, хотя та тихо дремала у нее на коленях. Чтобы не видеть и не беспокоить женщину, Яшка уткнулся лбом в вещмешок, сделал вид, что ему хочется спать и ни до кого нет дела.
Невольно прислушался к разговору справа. Ворчливо жаловалась соседке старуха:
— Ишо придумали — санпропускник какой-то. «Иди, бабка, и все, не дадим билет, — говорит, — без справки». Ой, боже мой, и что за напасти!.. Иде тот пропускник, и што оно такое? Показала мне одна гражданка и посоветовала: «Высуньте пятерку, вам справку и дадут», — «Иде ж мне пятерок набраться?» — думаю. Ну иду. Сидит там девушка, я — к ней, даю ей троячку: «Мне справочку…» Она взяла деньги — и в ящичек, а мне два рубля сдачи и талончик. «Женское отделение — налево», — сказала и уже к другим оборотилась: «Кто следующий?» Стою я и не знаю, как опять к ней подступиться. «Мне бы справочку», — говорю. «Идите помойтесь — получите справку». И так строго на меня. Ну, делать нечего, пошла. Отобрали у меня одежу, унесли, а мне дали номерок и тазик: «Иди, бабка, мойся». Помылась, ничего. Несут одежу, а она как есть вся горячая, даже с подпалинами кой-где. И што, думаю, спортили одежу. Издеваются над людьми, да и только. Кто это вот придумал и кому это нужно — купать всех? Так, лишь бы людям головы морочить. Отправляли б поскорее, а дома я и сама помылась бы. Вздумали — чистоту соблюдать, кому она…
— Э, старая, по-глупому ворчишь, — отозвался мужской голос. Женщины притихли, и тот продолжал: — Для вас же стараются. Нет чтобы спасибо сказать, недовольство проявляют.
— За что же спасибо? — удивилась старуха. — Если б они накормили досыта…
— «Накормили»! — передразнил ее мужчина. — А то подумала, почему такая война прокатилась в один конец и в другой, такая разруха, голод, можно сказать, а эпидемий — ни тебе тифа, ни холеры, ни чумы какой-нибудь не было? Почему? А ведь они, эти эпидемии, как чуть человек отощал, так и пошли косить народ. Первым делом вошь наседает, а потом и все прочее. А?
— Что правда, то правда, эпидемиев не было, — согласилась старушка. — В царскую войну, помню, не то так другое приключится…
— Вот то-то! А ты «накормить»! Накормить всех — где набраться, война еще не кончена. А от заразы надо народ спасать, потому, если она заведется, покосит людей побольше, чем война, чем голодуха.
— Что правда, то правда, — вздохнула старушка.
Яшке понравился мужчина — здорово растолковал. Случись ему идти в санпропускник, наверное, под стать той старухе ворчал бы и возмущался. А теперь будет знать, что к чему.
Вскользь затронутый разговор о еде напомнил Яшке, что он уже давно не ел. Сразу вдруг засосало под ложечкой, вкусно запахло хлебом. Неудобно было располагаться тут с едой, но посмотрел вокруг — кто хотел, все ели без стеснения. Достал и он банку, приставил нож, ударил сверху кулаком, пробил жесть. Шибануло в нос тушенкой, глотнул слюну, улыбнулся от удовольствия. Шварк, шварк… — обрезал крышку по кругу до половины, отвернул осторожно, чтобы не поранить пальцы, поставил возле ноги на пол. Потом откромсал скибку хлеба и, доставая вилкой кусочки мяса, принялся есть. Хорошо ему: хлеб, консервы, а главное — нож: тут тебе и вилка и ложка. Жаль, из понимающих никто не смотрит. Одна девчонка таращит глаза. Да что она смыслит? Ей бы куклу.
— Мам, есть хочется… — проговорила девчонка.
— Молчи, глупая. Стыдно так…
— Есть хочется…
Яшка перестал жевать. Вовсе не на нож, а на хлеб глядела девочка голодными глазенками. И тогда Яшка подцепил на вилку сколько мог мяса из банки, положил его на хлеб, подал ей. Та схватила и тут же стала есть, не спуская с Яшки своих больших черных глаз.
— Глупая… Спасибо хоть скажи дяде.
— Спасибо, — прошептала девочка.
Отрезал Яшка еще скибку, намазал тушенкой, протянул матери.
— Не надо, — сказала та быстро. — Разве всех накормите? Вам не останется…
— Берите, банка большая, — стукнул Яшка вилкой по банке. — Хватит и мне.
— Ну, спасибо.
Угостил Яшка людей и будто сам богаче стал. Почувствовал себя сразу взрослым и сильным. И то, что его называли на «вы», тоже было приятно, хоть и очень непривычно.
— Вы далеко едете? — спросила женщина.
— В Ковель приехал. Брат раненый в госпитале лежит.
— Виделись?
— Нет. Только приехал. Еще госпиталь надо найти. А вы?
— Домой пробираемся. Немцы в Германию угоняли, а по дороге я заболела. Они и выбросили меня в кювет. Люди подобрали, выходили.
— И девочку? — удивился Яшка.
— Нет. Дочку я себе недавно нашла, — сказала она, заглядывая ребенку в глаза. — Папка и мамка у нее погибли.
— Их фашисты застлелили и хату спалили, — сказала девочка.
— Все знает, — вздохнула женщина и продолжала: — Вот я и взяла ее себе, будет мне дочкой.
— А ты — мама.
— А я мама. Верно, доченька.
Поговорили. И стало после этого как-то уютнее. Подложил Яшка под голову котомку, свернулся калачиком, быстро уснул.
И приснился Яшке сон. Даже и не сон вовсе, а просто явственно привиделось, как они с матерью ходили за хлебом.
Холодной, вьюжной зимой разбудила она его на рассвете. Вещи были собраны и увязаны еще с вечера. Из харчей они смогли взять только несколько вареных свеколин да картошку. Хлеба не было совсем.
Андрей оставался дома, его брать в дорогу нельзя: немцы таких, уже взрослых парней, вылавливали и угоняли либо на постройку дорог, либо еще куда-нибудь, а то и в самую Германию. Наши уже крепко поколачивали немцев под Сталинградом, и потому немцы были особенно злые.
— Вставай, сыночек…
Как не хотелось Яшке вставать, все же поднялся быстро, оделся. Поверх шапки мать повязала его своим платком. Он вертел головой — стыдно и неудобно, но мать настояла на своем:
— Никто тебя не увидит… Да и не перед кем совеститься, кому ты нужен? У каждого свое горе. К тому же, пока развиднеется, мы будем уже вон где…
Ледяной ветер обхватил ноги, забрался снизу под пальто, в рукава. Яшка вздрогнул, пробежался, пообвык немного, и вроде ничего. Поскрипывал снег под ногами, под полозьями санок. Шаг за шагом — скрылся дом, потом улица, а потом и Васильевка растаяла в предутреннем мареве. Когда рассвело, они были уже далеко в поле. И вдруг увидел Яшка, как на большую дорогу со всех концов стекаются черные цепочки людей. Голод поднял их с мест, и идут они из городов, с рудников, с заводских поселков; кто тащит за собой санки, кто несет на спине свои пожитки, и все идут в деревню за хлебом. Сколько ж нужно деревень, сколько хлеба надо запасти, чтобы хоть один раз накормить всех?
Теперь уже Яшка с матерью не одни на дороге. Сзади, спереди — кругом люди, идут, торопятся. Одни обгоняют их, других они опережают. Будто даже и весело идти наперегонки. Только никто не веселится, все суровые, молчаливые. А когда увидел Яшка на обочине мертвого старика, тоже сник. Страшно сделалось, уставать стал. Где под низок, мать сажала его на санки и везла, а на горку он впрягался вместе с матерью, помогал ей.
К вечеру прибились к заброшенной ферме, зашли в коровник. А там уже народу битком — ни встать, ни сесть. Но делать нечего, не оставаться же на улице. Пробрались вглубь — расступились добрые люди, дали местечко — присели. Ноги ломит — не знает Яшка, куда их деть. Пожаловался матери. А что она может сделать?