Вскоре возле Яшки появился сосед, потом — второй, третий. У двоих, как и у Яшки, руки были подвязаны, у третьего забинтована голова. Он долго мостился, сбивал солому в матраце к изголовью, поднял пыль.
— Ой, друг, кончай молотить, — откашливаясь, сказал ему Яшкин сосед.
— Надо же окоп свой оборудовать, — отшутился тот, но бить матрац прекратил.
— Отвыкай от окопа, пока прокантуемся в госпитале, война кончится.
— О чем жалеешь?
— А я не жалею. Но обидно — в Берлине не побываю. Хотел Гитлера, гада, собственноручно приласкать. От Сталинграда шел…
— Это да, обидно… Но он удерет, наверное, паразит.
— Куда?
— К тем же американцам. Вишь, какую тактику взяли: с нами воюют, а в плен стремятся к американцам.
— Капиталисты. Ворон ворону глаз не выклюет. А Гитлера мы у них отберем. Мы будем его судить. У нас больше на это правов.
Разговор внезапно прекратился, кто-то спрашивал какого-то Воробьева.
— Воробьев есть у нас в вагоне? — спросил сержант. — Молчат, значит, нет.
И когда сестра уже ушла, Яшка сообразил, что искали его, зашевелился, проговорил:
— Я тоже Воробьев.
— Так что ж ты молчишь? Эй, красавица, есть у нас один Воробей, только молодой еще…
Яшка приподнялся на нарах, выглянул и увидел девушку, которая помогала ему одеваться. Только теперь он рассмотрел ее как следует: полненькая, круглолицая, глазки узкие и очень ласковые. Ровная, во всю ширину лба челочка свисала до самых бровей, прямые волосы были рассыпаны по плечам. Низкая челочка и узкие глаза делали ее похожей на татарочку. Она смотрела на Яшку и смущенно улыбалась. А потом хмыкнула каким-то своим мыслям и спросила:
— Ты Воробьев? — И тут же, не дожидаясь ответа, подняла к Яшке руки: — Что ж я спрашиваю? Вылитый Андрюха! Ты — Яша?
— Да-а… — как-то неуверенно проговорил Яшка.
— «Да-а»… — передразнила она его и засмеялась. — «Да-а…» И голос Андрюхин!
Забыв о боли, Яшка сполз с нар.
— Вы Андрея знаете?
Девушка прикрыла ресницами глаза и кивнула.
— И где ихний госпиталь — тоже знаете? — Яшка достал порядком истрепанный конверт, протянул сестре. — Этот вот госпиталь?
— Это я писала… — воскликнула она обрадованно, а у самой на ресничках слезы блеснули: — Наш это госпиталь!
— А где он, Андрей? Где? — заволновался Яшка, полез обратно из вагона, потянул вслед за собой узелок.
— Ой, Яня! Какой ты!.. Да нет его здесь! Давно эвакуировали в тыл… — Она не сводила глаз с Яшки. — Андрюха говорил, что ты робкий, а ты вон куда добрался. Ну, братья!
Кто-то из солдат вмешался в разговор:
— Что, Галя, родственника встретила? Садись, поедем с нами в Россию.
Она ничего не ответила солдату, даже не повернулась в его сторону, а только хмыкнула, и всем было ясно, что она согласна поехать, но не может. Яшке нравилась ее привычка хмыкать — делала она это как-то очень по-своему: прищурит глаза, немножко вытянет подбородок и еле заметно кивнет головой, словно ягодку глотнула. А на губах в этот момент у нее такая родная и понятная улыбка, что и слов никаких не надо.
— Где он сейчас? — допытывался Яшка. — Он не писал вам?.
— Писал, — сказала девушка и покраснела. — Обо всем писал. И о тебе тоже. Беспокоится. Ты его больше не ищи. Как поправишься, домой пробивайся. Он скоро выпишется из госпиталя, и его, наверное, демобилизуют. Домой, Яня, домой возвращайся…
— По вагонам! — разнеслась команда.
Галя забеспокоилась:
— Ай, что же это я? Хотя бы на память что-нибудь подарила. Пиши мне, Янечка, по этому адресу, — она вернула Яшке конверт и стала горячо целовать его в щеку — в одну, в другую, в губы. Яшка смутился, стоял, втянув голову в плечи. Потом она помогла ему забраться в вагон. — Прощай, Яня!
— До свиданья!
Поезд медленно тронулся, а Галя все не отставала от вагона, шла рядом, не спуская с Яшки глаз, в которых блестели крупные слезинки.
— Привет Андрюхе передавай…
— Ладно, — пообещал Яшка, а у самого в горле запершило, жалко оставлять девушку: такая своя и про Андрея знает.
Поезд набирал скорость, и Галя стала отставать. И вдруг она что-то вспомнила, пустилась догонять вагон:
— Нож возьми, Яня! В тумбочке лежал. Твой нож?
— Мой!.. — обрадовался Яшка не столько ножу, сколько возможности переброситься с ней еще хоть словом.
Галя бросила нож, сержант ловко поймал его, и она тут же отбежала в сторону, чтобы дольше видеть Яшку. Пока не скрылась из виду, все махала ему рукой.
Нож заинтересовал солдат, он переходил из рук в руки, и каждый отзывался о нем с похвалой. А Яшка все думал о Гале — какая она: с первой ведь встречи всю душу перевернула. Добрая, ласковая… И звать стала по-своему — Яня, Андрюха. Чудно. Их так никогда никто не звал. А хорошо: «Яня, Янечка»… — повторял про себя Яшка, и было ему немножко смешно и приятно.
САНИТАРНЫЙ ПОЕЗД
Солдатам нож дал целую тему для разговора, и они все еще не могли успокоиться.
— На такие штуки фриц горазд.
— Готовились к войне, все продумали: котелки, ножи, фляжки. А у нас вначале котелки были еще, наверное, времен Суворова, в которых солдаты сами себе кашу на кострах варили.
— Вообще русский солдат самый выносливый. Что в харчах, что в одеже — было б тепло да сытно. А то и впроголодь. А немец — ему давай шоколад. Одеколон, гад, таскает с собой. Взяли одного офицера, а у него портмоне с застежкой. Так что ж, вы думаете, там было? Ножнички, пилочка для когтей, зубочистка. Культурный, гад, а людей вешал. По фотографиям установили.
— То что! Вот мы генерала одного захватили — было дело! Ну с ним, понятно, ласково обходились — важная птица. Харчи ему получше и все такое прочее. А он недовольство заявил: плохо обращаются. Что такое, в чем дело? Оказалось, на двор их благородия не могут сходить, нужна ему специальная бумага. Туалетная называется.
Поднялся хохот. Солдаты смеялись уже не над генералом, а над теми шутками, которые сами придумывали и приписывали генералу.
— А мы ему немецких газет с картинками, — продолжал рассказчик. — На, читай, «Иллюстрирте» какое-то. Бумага хорошая — плотная, гладкая. Не нравится!
— Американцы тоже такие.
— Ну не скажи.
— Что «не скажи»! Они только техникой берут. Разбомбят все, а потом идут. А вон в Арденнах немцы наперли чуть, они и драпанули. Слышал я, у них в дивизии больше половины людей обслуживанием заняты: парикмахеры, прачки, увеселители. Даже батальон каких-то пастерилизаторов.
— Сочиняй! Какой же он солдат, если за него прислуга все делает?
— Так и я о том же.
Разговоры то серьезные, то шуточные не умолкали.
Сержант был старшим в вагоне, он сопровождал раненых и заботился о них как добрая няня. Когда все угомонились и поезд, постукивая, отсчитывал километры, оставляя позади себя поля и перелески, сержант стоял, облокотившись о перекладину, курил самокрутку, смотрел на пробегавшие мимо деревни, говорил вслух:
— Чудно живут, хуторами. Вон изба, да аж вон где… Попробуй объедини их в колхоз…
— Делянки… Все поле в делянках. Чудно, давно такого не видел.
— Пашет. Лошадкой пашет свой лоскуток. Один в поле…
Солдат с перевязанной головой переложил матрац к краю, тоже смотрел через открытую дверь, любовался природой.
— Откуда будешь, отец? — спросил он у сержанта.
— Я-то? Орловский я. Город Новосиль слыхал? Нет? — сержант подумал, согласился: — Оно, конешно, город маленький… Но, сказывают, древний. Татары еще жгли его, крепостью был наш город. Сказывают, в старину звался просто Силь, а потом, как татары сожгли его, русские заново отстроили и назвали Новый Силь. Так и пошло. А сам я из Заречья, село под Новосилем такое есть. Места у нас хорошие: речка под горой течет — Зуша, леса. Земля добрая, чернозем. Помню, копали ямы под столбы для электричества, глубокие ямы, а до глины так и не докапывались — все чернозем. Хлеб родит, картошки вот такие бывают, — сержант зажал цигарку зубами, сложил два кулака вместе, показал солдату. — Ей-богу, не вру.
— Не пришлось побывать дома? Как там?
— Не. За всю войну ни одна дорожка не привела взглянуть. — Он помолчал. — Да что ж там, оно известно как: немец побывал, так уж тут добра не жди. Пишут — бабы одни да инвалиды с фронту стали вертаться.
— Сеют, наверное, сейчас ваши?
— Сеют, если есть что сеять.
— Папаша, у тебя, видать, махорочка отечественная? Угостил бы? А то смерть как надоели трофейные сигареты. Они ж не из настоящего табака, эрзац.
— Это как же «эрзац»? — удивился сержант, доставая кисет.
— Морскую траву польют никотином — вот тебе и табак.
— Тьфу, гадость, придумают же, — сержант подал кисет солдату: — На, закури, сделай одолжение. Настоящая, кременчугская. Кто еще имеет желание, курите, — пригласил сержант.
Солдат отсыпал себе в клочок газеты махорки, кисет протянул соседу:
— Будешь? А ты, сын полка?..
Догадался Яшка, что тот к нему обращается, сказал:
— Я не курю.
— Не совращай, он ишо дите, — сержант отобрал кисет, передал на другую сторону.
— А ты правда сын полка? — не унимался солдат.
— Нет…
— То-то я вижу: без обмундирования, вроде как гражданский.
— Не тревожь его, — вступился за Яшку сержант, — тяжело ему. — Он подошел, потрогал Яшку за ногу, спросил: — Может, есть хочешь, сыночек? Так ты того, не стесняйся, попроси — я тебе помогу.
— Нет, не хочется пока…
— Ну смотри… А то не таись, будь по-простому, тут нее свои. — И он снова обратился к солдату: — А тебя в голову ранило? Редко с перевязанной головой встречал.
— Повезло мне, папаша. С пробитыми головами остаются на месте.
— Да, повезло, верно.
Кисет переходил из рук в руки и возвратился к хозяину изрядно отощавшим. Закурили почти все, и разговор после этого снова оживился. Теперь уже говорили о том, какие случаи бывали на фронте. Один рассказал о солдате, которому пуля попала в лоб и прошла под черепом, не задев мозг. Солдат тот будто бы быстро вылечился и снова пошел на передовую воевать. Рассказчику не верили. Но его поддержал Яшкин сосед: