Спи, мой мальчик, спи, родной мой,
Пусть увидится тебе небо синее….
Он слушал песню и уже думал о другом. Живое и сильное, это другое, стояло перед ним так ярко, так близко… Отец его, добрый человек, не раз давал советы жителям степи, знал в монгольской грамоте и писал прошения даже царю, и за это его уважали в улусах, бывало, что приносили на праздник белого месяца — сагалган айрак и таран, однажды сказал:
— Велел ширетуй идти тебе в дацан. Станешь хувараком, сын мой. А я уж ничего не могу дать тебе.
И он не ослушался, учился исправно и многое узнал, пришлись по душе старинные книги, его непросто было выпроводить из тайного, глубоко под землею, хранилища человеческой мудрости. А когда подрос, разрешили надеть ярко расцвеченный пояс с изображением богов и словами из молитв, символ причастности к святому таинству. И он был доволен, на великих хуралах[9] со старательностью исполнял все, что поручалось. Но странно, в этой старательности не чувствовалось глубокого, от сердца, послушания, которое не оставляет места другим чувствам, и ширетуй, человек проницательный, заметил и остался недоволен, велел следить за каждым шагом молодого монаха, по малейшему поводу наказывал строго, внушая, что только в послушании и отречении от соблазнов может открыться истина.
Бальжийпин не возражал и все же, оставаясь наедине со старинными книгами, пытался найти в них другое… Поразительно, с самого начала осознанной жизни старался понять не тайну обряда, которая приводила в трепет людей, а то, что стояло за этим обрядом, смысл, предназначение высокое… И не чувствовал волнения, когда, готовясь к хуралу, надевал праздничный халат из желтого шелка и прикасался к хуралу. Даже в среде буддийских монахов, людей спокойных и сосредоточенных на какой-то одной мысли, отличался особенной отрешенностью. Однажды, сопровождая ширетуя, оказался в Иркутске и гам встретился с чиновником по особым поручениям при генерал-губернаторе Восточной Сибири, говорил с ним. Доржи, сын Банзара[10], так звали чиновника, пришелся по душе, что-то было в нем необычное, яркое, какое-то упрямое нежелание следовать в суждениях за привычными канонами, удивительная раскованность, освобожденность от условностей, которые на него самого так давили…
Столько лег прошло, а Бальжийпин все еще помнит встречу с сыном бурятского казака, тогда в душе сдвинулось что-то, тесно стало в монастырских стенах, неспокойно па сердце, хотелось чего-то иного… Но были книги и стремление познать истину, которая заключена в них, и это до поры до времени удерживало от случайного, могущего вызвать неудовольствие высшей духовной знати, шага.
Часы, проведенные среди книг в темных подземных коридорах буддийского монастыря, были лучшими часами жизни. Ни раньше, ни позже он не испытывал того удовольствия, которое получал, перелистывая старинные книги.
Со временем он остро почувствовал пропасть, которая пролегла между самим учением и религией, выросшей на основе этого учения, и хотел бы поделиться с кем-то сомнениями, но рядом были люди, как раз больше всего старавшиеся запомнить обрядовую сторону дела и мало интересовавшиеся самим учением. И он все больше и больше замыкался в себе, в конце концов настолько свыкся со своим одиночеством, что оно стало казаться естественным, научился говорить с самим собой, спорить… Порой настолько увлекался, что забывал, где находится, и тогда-духовные отцы бывали недовольны и говорили, что ему многое надо сделать, чтобы очистить Душу, и он соглашался и сам верил в очистительную силу великого таинства, о котором так много говорится в учении и которое лишь одно способно сделать человека счастливым
Впрочем, он не знал, что такое счастье Привык жить, преодолевая себя и находя в этом удовлетворение, случалось, с волнением думал, что сталось бы с ним, если бы дорога, по которой идет, была бы ровной и гладкой. Этого он боялся
Однажды он узнал, что умер отец, хотел бы съездить в род ной улус и похоронить. Но Ширетуй Гамба[11] сказал, что это сделают другие, а он обязан служить только высшему существу, отказавшись от всего земного и в этом служении находить успокоение для души. Потом он узнал, что провожал отца в царство тени шаман. Старик так и остался верен старым обычаям. Бальжийпин догадывался, что отношение к нему со стороны священнослужителей сделается строже. Так и случилось. Теперь он не мог свободно проходить в подземные кельи, где хранились старинные книги, при исполнении обрядов от него требовали предельной точности, если он допускал оплошность, строго наказывали. А потом его позвал Ширетуй Гамба и сказал, что он должен пойти в родной улус и свершить суд над человеком, который не желает подчиняться священным законам.
Бальжийпин знал шамана, был тот уважаем за то, что не делал людям зла, старался помочь, а если случались плохие годы, терпел нужду вместе со всеми и ничего не требовал для себя. Баярто называли добрым шаманом, и в этом Бальжийпину виделась высшая справедливость.
Молодой монах не хотел причинять Баярто зла. За годы пребывания в монастыре понял, что все сущее на земле есть благо, а тут предложили совершить насилие и не только над человеком, который стал неугоден духовной власти, а над самим собою. Он не мог, не желал быть исполнителем злой воли…
Пришел хозяин юрты, Бальжийпин с трудом отвлекся от раздумий и посмотрел на него.
— Пойдем, — сказал молодой бурят.
Бальжийпин торопливо поднялся, хозяин отыскал дэгэл: «Возьми…» И они вышли из юрты.
Все так же тускло светило солнце, Бальжийпин вспомнил, как час-другой назад, когда шел по степи, было неспокойно и одиноко. Теперь он чувствовал совсем другое, перебрал в памяти прошлое и не нашел ничего, что бы смутило. Конечно, случалось и ему ошибаться, но всегда он оставался верен себе, тем жизненным установлениям, которым следовал… Здесь он был тверд. Но и мысли не допускал, что это дает основание свысока относиться к людям, не похожим на него. В любом случае, будь это встреча с разуверившимся во всем аратом, или торговцем, для которого высшее наслаждение — пересчитывать золотые монеты, Бальжийпин оставался самим собою, умел не показать смущения или неудовольствия. Впрочем, он научился не удивляться даже в самых неожиданных ситуациях, полагая, что это чаще бывает неприятно собеседнику.
Бальжийпин шел за молодым бурятом по узкой таежной тропе, а она, зацепившись за горный ручей, не хотела расставаться с ним, быстрая и неожиданная, вдруг сворачивала вправо, и тогда глазам открывались крутые склоны, зеленоватые от пробившегося сквозь каменистую землю мха, то брала влево, и тогда приходилось пробираться сквозь колючий, жесткий кустарник. Но Бальжийпин не замечал ничего, весь был в раздумье, лицо у него светилось, а порою делалось грустным и усталым, и тогда молодой бурят, оглянувшись, покачивал головою, но потревожить не смел.
Тропа вывела в кедровник, изжелта-серые деревья смыкались над головою густыми кронами. Сюда едва ли ступала людская йога, разве что случайный охотник забредет или суровый тунгус пробежит, зацепившись зорким глазом за легкий, едва приметный след зверя. Кедры стояли таинственные и нетронутые, и это, видать, не очень-то им по нраву, во всяком случае, когда Бальжийпин, отвлекшись от нелегких мыслей, посмотрел вверх, он подумал именно об этом. Видать, скучно им в таежном нелюдье.
— Скоро будем на месте, — сказал парень и опустил на землю туго набитый до самого верху кожаный тулунок. — Вот тропа кончится — свернем к Байкалу.
Он посмотрел на Бальжийпина, и глаза у него были неспокойные и на смуглом лбу собрались тонкие нити морщин
— Ты боишься, что я?.. — вздохнул Бальжийпин.
— Нет, нет! — воскликнул парень, — Другое тревожит. Когда уходил от старика, мне показалось, что он болен.
Байкал открылся им как-то неожиданно, сразу, вроде бы шли но тайге усталые, ничего не слышали, кроме легкого шелеста ветвей, и вдруг коснулся слуха дерзкий, упрямый шум, в лицо пахнуло морской свежестью. Бальжийпин, позабыв про усталость, обогнал парня и. неловко переставляя ноги и понимая, что это вызовет у спутника невольную улыбку, но ничего не. умея поделать с собою, заспешил к белому каменистому берегу. А потом долго стоял и глядел, как, сшибая друг друга и пенясь, накатывают волны, а разбившись о камни, не торопятся уступить место другим, таким же крутым и ярым, искристые и высокие, словно бы на мгновение-другое зависают в воздухе и уж потом, ослабнув в стремлении подняться выше, падают и разбиваются об острые камни
Чувство причастности к чему-то великому и таинственному владело Бальжийиином, возвышало в собственных глазах. Такое чувство, он помнит, испытывал, когда листал старинные книги и стремился постичь их смысл, и пусть не всегда это удавалось, а все ж ощущение собственной значимости, которое высшее буддийское духовенство считало недостойным священнослужителя, не проходило. Нет, конечно же Вальжийиин не отделял себя от всего, что есть на земле, считая, что и он часть вселенной, но он хотел бы стать частью мыслящей, способной послужить добру, а не замыкаться в одном послушании. К этому призывали знания, что сумел вынести из подземных коридоров буддийского храма.
Байкал тоже был для него книгой, и он не однажды делал попытку понять его. Но эти попытки кончались неудачей, мысли, вроде бы и возвышенные, и сильные, достигнув неведомого предела, вдруг обрывались, и было непросто собрать их и устремиться вперед… Он мог бы смириться и отступить, но что-то гораздо сильнее и значимее обыкновенного человеческого упрямства, а от него он не был избавлен, мешало.
Он думал о Байкале, о том, что стоит за пределами зримого и является носителем какой-то удивительной силы, которая в состоянии управлять древним сибирским морем, как о живом существе, но не было в этих мыслях благоговения, а только интерес. Он не знал, откуда в нем эго. Может, от отца, всю жизнь что-то искавшего, мучимого сомнениями и так и не обретшего покоя: отдав сына в буддийский монастырь и одно время искренне возлюбив святую Лхасу, он, умирая, все же попросил, чтобы его похоронили но старому обычаю. Не может, и не от отца, а от Баярто. Бальжийпин больше и встречал таких людей, как бывший шаман. Кажется, тот и сам не всегда верил в возможность помочь каждому, кто просил помощи, Случалось, говорил об этом, а еще о том, что он не всесилен и людям надо больше верить в себя, может, тогда им и не понадобится помощь.