бражении? Я не сразу умею ответить, я в смятении, и слезы бегут у меня по щекам. Я не знаю, что творится со мною, но на сердце боль, острая, рвущая его на куски, и я бегу куда-то, бегу… Задыхаюсь, падаю, подымаюсь и опять бегу… Куда? Зачем?.. Разве уйдешь от того, что на сердце? Очнулся уж далеко от Байкала, в тайге, у высокой скалы, и там тоже увидел маяк и не сразу вспомнил, что зовется он Кобыльей головою. Этот маяк поставили в начале века по подсказке Мефодия Игнатьевича Студенникова, и по сей день стоит, но случалось, что и падал, это когда обрушивалась сарма и рвала железо. Но стихал ветер, и маяк снова появлялся на скале и одноглазо светил в темноту.
Я долго стоял у этого маяка, а потом нехотя побрел обратно, чернотропьем, к Байкалу. Подумал, что Сафьян Крашенинников, наверно, не очень-то любил приходить сюда. Ему конечно же не глянулось тусклое свечение маяка, вызывало беспокойство. А Колька Ланцов, добрый разбойник; по слухам, часто наведывался в эти места и подолгу просиживал на скале, раздумывая о жизни. Судя но тому, что говорят про него в легендах и преданиях, он был славный парень, хотел, чтоб люди не испытывали нужду, не маялись на опостылевшей работе, а были веселы и богаты, все, от мала до велика. И оттого часто выходил на Кяхтинский тракт, что, огибая скалу, спускается вниз, с тем чтобы, поплутав по тайге, очутиться в рабочем поселке. Он выходил на Кяхтинский тракт, останавливал купеческие обозы, брал, что понравилось, а потемну относил все в ближайшую деревню. Случалось, завалящий мужичонка проснется поутру, выйдет во двор, глянет, а на завалинке, под окошком, там, где он потемну оставил краюху черствого хлеба, кринку молока, еще что-то стоит, вроде б горшочек с узорами и цветочками, явно не русской работы. Глянет, подойдет поближе, запустит руку в горшочек, а там серебряные и золотые монеты, и захолонет на сердце от радости, поклонится на четыре стороны, скажет тихо:
— Ай, спасибо, Коля Ланцов, знать, прослышал про напасть, что свалилась на мою голову, и решил подсобить.
И не прозвучит в голосе удивление, а только радость, возьмет горшочек с монетами и поживет хоть маленько всласть.
То же самое нередко и в бурятском улусе случалось, и скажет глубокий старик, шаря слепыми руками по стене, где висит конская сбруя:
— Ай-я-яй, однако, Коля тут мало-мало сидел Ланцов. Жалко, поди, стало старика, потому и оставлял…
Колька Ланцов — забайкальский Тиль Уленшпигель, говорили про него разное: и что суров да крепок и со злыми богатеями лют на расправу. Верно что, лют, потому как народный заступник. В огонь шагнуть и не обжечься?.. Никто не видел Ланцова ни разу, а чины полицейской управы говорили, что и сроду не хаживал по земле, а все знаемос про него — людская выдумка, кому-то, видать, больно хочется, чтоб жил в здешних краях. Но какая же это выдумка?.. Отчего тогда в Акатуйской тюрьме на высоченной каменной стене буквы кровью писаны?.. Будто светятся буквы, далеко видные: Н. К. Ланцов, значит, Колька… Каторжные сказывали, удалой парень, всего-то и посидел с недельку, как привезли да в железа зап жали. Силы, видать, неимоверной, растянул те железа, оборвал, ушел… И памятку по себе оставил для жандармов: буквы, кровью писанные. Странное дело, как ни пытались жандармы стереть их, ничего не получалось, и по сию пору горят красно.
Не знаю, был ли Колька Ланцов на самом деле, нет ли, случается, и я сомневаюсь. В какую деревню ни придешь, старики сейчас же на кладбище ведут и могилу показывают под пожелтевшим от времени крестом деревянным, скажут:
— Стало быть, тут он лежит. Колька-то Ланцов-то…
И в Акатуй я езживал, и там про него говорят:
— Удалой был парень, великой души… А теперь, значит, на нашем кладбище почивает.
И ту стену видел, правда, уж порушенную, и буквы, верно что, красные… Подивился, что не смоет их дождем, не выжжет знойным забайкальским солнцем. Стойкого долгожительства буквы! А может, их кто-то подкрашивает, когда они начинают отцветать? А может, легенда про Кольку Ланцова и теперь надобна людям? Стоял он за слабых и сирых, а еще за родную землю крепко. Сказывал улигершин, которого я слушал в середине пятидесятых годов в одном из улусов Прибайкалья, что-де было у Кольки Ланцова великое уважение к отчему краю, а пуще того, к священному сибирскому морю, не позволял обижать, делать ему худа. Пришел как-то к бурятским рыбакам, а они жалуются: мол, Байкал-батюшка шибко оскудел, и омуль на другую сторону, баргузинскую, ушел, и нерпа сделалась пугливою — не подойдешь близко. А все потому, что много на нашем берегу злого люда развелось, это те, кто «железку» строит, и тайгу жгут, и речушки губят. Вот рыба, да и зверь норовят уйти отсель подале.
Услыхал Колька Ланцов и, что б думали, сделал?.. А вот что… Вышел однажды потемну из тайги в облике хозяина сибирского моря — мастер был на превращенья, улигершин сказывал, в ласточку мог оборотиться, а то и в скалу, вроде б вечером ничего не было подле улуса, а к утру — глядь, скала высится. Ну, значит, вышел Колька Ланцов, и не узнать его, огромный, под самое небо, в руке посох, постоял у Байкала, а потом сдвинулся с места и скоро оказался в рабочем поселке — то-то шуму сотворилось, крику! — возле конторы прошел и по улице, где стояли бараки, и все это время говорил:
— Станете забижать Байкал-море, на самое дно опущу и уж не сыщете дороги обратно!
После этого случая, верно что, тише стало, присмирел барачный люд, да и те, из начальства, тише сделались и уж не так баловали… А Колька Ланцов исчез, погиб ли, нет ли, не знаю. Но сказывал улигершин, что не погиб, а превратился в скалу, и эта скала далеко-далеко в тайге, и никто не найдет к ней дорогу. То и жалко. Не догадывается, поди, Колька Ланцов, что творится нынче на Байкале, а иначе пришел бы, чтоб постращать тех, кто по виду вроде б люди, а как приглядишься получше, так и поймешь — нелюдье…
Дивные эти рассказы про заступника за людей и за отчую землю! Уж чего только нету в них, добрые и светлые, живут меж разных народов, и каждый из этих народов, будь то буряты иль эвенки, находит в них свое, близкое сердцу. Вот и приятно, что находит.
Был ли, не был ли на земле Колька Ланцов? Скорее, не был, из народной фантазии он, которая беспредельна, потому-то и память о нем так крепка.
Я стоял на берегу Байкала и думал об удивительной судьбе человека, который и не жил вовсе на земле, а только в памяти народной, она и создала его образ и приписала ему деяния, не по плечу смертному. А потом пошел туда, где в последний день тысяча восемьсот шестьдесят первого года случился провал — и пять улусов оказались на дне моря. Я поименно вспомнил тех, кто погиб в страшный, показавшийся людям судным, день. Это и бурят первого Чернорудского рода Ангин Мороев, отправившийся, запрягши быка, в Налетовскую каргу за дровами и там придавленный вырванными с корнем из земли деревьями, и купецкая дочь Екатерина Суворова, оказавшаяся в трех верстах от берега и пришибленная льдинами, и дочь инородца Болута Филиндеева — Тыржу, упавшая в трещину, что в одночасье образовалась в земле.
Что же это было? Предостережение людям, пришедшее от Байкала: дескать, помните про то, что случилось, и не делайте мне худа, иначе опять могу наказать?… Ил и другое? Старики сказывают: другое… Не злопамятен Байкал, хоть и суров, и не в его власти вершить суд, иное у него на уме — подсоблять людям, когда они в беде, не оставлять своею милостью.
А в тот раз вышло так… Появилась в здешних местах диковинная птица, огромная, огнекрылая, вот летит по небу, а чудится, будто шар красный, раскаленный до самого нутра, движется, и тотчас вокруг жарко делается, душно. Бывало, что и прикоснется птица крылом огненным к сосне, и через малое мгновение та вспыхивает ярким пламенем, и бежит это пламя, пожирает деревья. И уж от едкого дыма скоро дышать стало трудно даже в улусах, что стояли на самом берегу сибирского моря. Растерялись люди, не знали, что делать… Тогда-то и вспомнили на совете родовичей про Кольку Ланцова, заступника: нс откажет, найдет как помочь. Пошли на его поиски самые старейшие, долго бродили по тайге, но степи, уж и сил нету идти, и тогда пали на землю в отчаянье. Тут-то и услыхали вроде бы как из-под самой земли, из нутра ее, голос:
— Ладно уж, подсоблю. Изгоню беду…
Поняли старейшие, чей это голос, обрадовались…
А дальше, по слухам, было так. Превратился Колька Ланцов, выйдя на волю из подземного царства Эрлик-хана, в могучего богатыря, сделал из ста деревьев боевой лук и стрелы и пошел на охоту. Отыскал ту птицу посреди огненного дыма, прицелился… И не рассчитал, по убил птицу — ранил, упала она не в волны Байкала, а, пролетев маленько, на прибрежную землю, и от удара этой птицы не выдержала земля, провалилась… Оттого, значит, и зовется то место Провалом.
Слышал я эту легенду от старого карыма, который уж и сам не помнит, сколько ему лет, вроде бы за сто: в старину, случалось, не делали запись в церковной книге про год рождения, главное, чтоб месяц стоял, день. Не считали свои лета. Коль есть в руках силушка — и ладно, работает человек, не больно задумываясь, что ждет через год-другой. Сидоры да Ефимы, Игнаты да Исаи и не русских кровей вроде бы, хоть и начали свой род от первых еще казаков, объявившихся в Сибири, но и не азиатских тож, смешаные-перемешаные, с горячей кровью и с гордостью истинною, про которую всяк в России знает, сибиряками кличутся, люд, значит, сибирский… Поставь его рядышком с теперешним россиянином и в удивлении будешь: разница меж этими людьми немалая, и не только с виду — скуласт сибиряк, смуглолиц и в глазах жжение ярое, но есть и еще что-то, и это не сразу увидишь, а только когда приглядишься, гордость в сибиряке за землю, на которой возрос, тихая вроде бы, но все ж не утайная, а еще грусть в глазах, вот про нее-то теперь же и скажешь. Откуда она, грусть эта?.. Не было ж на вольной земле, хоть и резанной кабинетами да монастырскими уставами, ярма помещичьего, так придавившего российского мужика, что и по сию пору, случается, мает, и другого чего не было, к примеру, гонения за веру — бок о бок, не враждуя, жили люди разных исповеданий, не толкуя про то, чей бок лучше. Так отчего ж грусть? Может, от неоглядных просторов, таежных ли, степных ли, что радуют, а вместе смущают, есть в них что-то нездешнее, и затомит вдруг болью и поведет бог весть в какие дали, и пойдешь, следуя зову сердца, в ту сторону, где истаивает горизонт, и не скоро еще очнешься и скажешь: что это со мною?.. И повернешь обратно, и недоумение застынет в глазах, и растерянность, подумаешь: «Что же мне, теперешнему человеку, про самую малость знающему, не ясно еще, отчего на сердце так все замирает?..