— Не погуби… Иль мало для тебя мой мужик исделал?..
Не любил Лохов, когда поминали бывшего старосту, а пуще чего другого было не по нраву, когда записывали того в благодетели. Поморщился, выгнал жену Ознобишина.
Обо всем позабыл Филимон, люди так думали, что позабыл, и укоряли заглазно, шепчась по подворьям. А он словно бы пи про что не догадывался, гнул свое, насаждая на деревне власть молодую и дерзкую, ни с чем не считающуюся. Крепко уверовал, что власть на деньгах держится, а деньги у него были, и, по нынешним временам, когда Россия ввязалась в войну и теперь не выпутается, немалые. Захотел бы купить весь деревенский-сход, и купил бы. А что?.. Была и такая задумка, не от ума, конечно, шальная… Спасибо, жена отговорила, и не потому, что забоялась, не в пример мужичьим бабам, тертая, живо проведавшая про свое теперешнее положение, а денежку жалко бросать. «А ну тя! — сказала мужу. — Окотись!»
Над всем деревенским миром нынче зависла власть Лохова, стараются попять ее мужики иль хотя бы приноровиться к ней, да не все умеют. И потому нет-нет да и съедут с родного подворья и, вздыхая тяжко: «Рушится все, ломается, господи!..» — станут искать себе другую долю. Найдут ли?..
Тяжела власть Лохова, и малой борозды в мирском поле не проведешь без его согласия. А коль супротивничать начнешь… Жил на деревне удалой мужичок, ему слово, он в ответ два, почитал себя грамотеем, читать-писать умел бумаги разные, до всего своим умом дошел… Надумал тягаться с Лоховым: я, дескать, про него такое пропишу, загремит кандалами… Варнак Филька-то, каких свет не видывал!.. Может, и впрямь варнак? Вскорости нашли умника на речном плесе близ тайги-матушки с проломленною головою, лежал на затверделом, с морозу, песке, глядел в небо большими и в смерти не утратившими удивления глазами. Закопали мужичка чуть в стороне от того места, где нашли, подумали про Фильку неладное, да тут же и постарались из головы выкинуть, про что подумали. Какой он нынче Филька? Филимон Лохов он власть… Издавна так: «Коль власть порешила, уж мы…» Рабское что-то. А попробуй сдвинуть это, привычное, с места, враз обломают руки, а то и в смутьяны запишут и со двора сгонят. И даже здесь, в Сибири, где вольна душенька делать, что захочется притомившейся, коль речь заходила о власти, которая всегда от бога, мрачнели в лице, норовили отойти в сторону.
Лохов довел жену бывшего деревенского старосты до последнего унижения: пошла по дворам и везде кричала:
— Люди добрые, гоните из деревни Фильку, всех вас исделает своими работниками. Аспид… кровопивец… зверь!..
— А, ты ишо и бунтовать?.. — сказал Филимон, прослышав про это, и в тот же день пошла в уезд бумага с казенным гербом, а спустя малость согнали с родного подворья горемычную, иди, сказали, мир велик, авось не пропадешь…
Недолго ждал Лохов, въехал в просторную старостову избу и зажил на диво, помягчев сердцем. Вроде бы чего хотел, добился, и сладко глядеть, как ломают перед тобою шапки и кланяются низко и слова говорят искательные. Верно что, сладко… Однако с чего это вдруг проснется он посреди ночи, лежит тогда с открытыми глазами и долго не поймет, что с ним?.. Нет, не тени убиенных тревожат, тех теней не боится Лохов, видел одну из них, приходила, слабая, трепетная, на малом ветру сломается, спросил у нее строго:
— Чего тебе?..
Затрепыхала, а потом вдавилась в белую стену, словно бы опасаясь за себя, трепетную, так и стояла, пока не рассмеялся Лохов и не воскликнул зло:
— Че, взяла, окаянная? Сгинь!..
И стон послышался, по вскоре оборвался, исчезла тень. С тех пор не приходила больше, и Лохов мало-помалу позабыл про нее. Нет, не это тревожило, другое… Ловкие люди попадались на «железке», и среди мелких рядчиков были такие, что деньгу загребали, какая Лохову и не снилась. То и мучило, что были люди половчее его: а что как всю загребут, до копеечки, и ничего не оставят? С них станется!.. Бывало, так всю ночь и не закроет глаз, а чуть свет заседлает каурого и на «железку» метнется… Нынче Лохов не жил с артелью, все больше дома, знай себе, наезжал… Дело у него поставлено ладно, за всем есть догляд, и рабочие не больно-то своевольничали, спасибо соседу-рядчику, обучил уму-разуму, за любую провинность Лохов снимал с заработка своевольца копеечку. И артельные тоже, было время, дивились: свой вроде бы, а давит пуще чужого. С чего бы?..
Когда б все ответы лежали на виду! А то ведь и сам Филимон едва ли скажет, что случилось с ним, отчего так скоро забылся тот, на крови замешанный, страшный день?.. А ведь и горько было, и стыдно, даже не хотелось жить, боязно было жить. Но скоро в душе затвердело, заупрямило, ни про что другое и знать не хочет, только про денежку, которая лежит в тайном месте, па отчем подворье. Не к чему ходить
Лохову к тому месту, вся денежка давным-давно считана-пересчитана, а что-то подчас будто толкнет в спину, ноги от страха сделаются деревянные: что, как выследил кто-то, увел денежку из-под носа?.. Плетется тогда к тайничку, ищет дрожащими руками. И находит, конечно. Кто ж может знать про лоховский тайничок? Жена попервости и то не знала, но приметила беспокойство мужа и велела сказать… А потом взяла под свою руку тайничок, и Лохову сделалось спокойнее на душе.
Ах, душа!.. Неугадливая она у Филимона, словно бы сбита с пути-дороженьки, ведать ни про что не ведает, лишь про себя, и слышать ничего другого не желает. Закоснела в своем неведенье, но эго сладостное неведенье, бывало, нашептывала па ухо: «А чего нам про других-то думать? Мелкотье. Не чета нашему брату! Нам с прочими пристало знаться. К примеру, с Иконниковым, шустрый старичок, денежку тоже любит страсть как! А слыхать, благородных кровей…» Чудно, но случалось, и Лохов думал про себя: А может, и я тоже из благородных?.. Но сейчас же и придавливал эту мысль: тю нас!.. Лешай!.. Только и осталось, кажется, от прежнего Лохова, что нет-нет да и задолеет привычный страх: не дай-то бог, прознают про мои мысли, разом всего лишат, богачества мово! Потому как в жизни всяк должон быть на своем месте. Знай про это и не суй носа, куда не просют! На этом земля держится.
А про то место свое, на самом низу, Лохов старался не вспоминать, словно бы и не было времени, когда побродяжкою бродил-шастал по земле, пребывая в великом страхе, стоило подумать о тяжелом, в кровь раздирающем бока, с горькою солонцою, гибком кнуте матерого Назарыча. Дивно, что это удавалось, а может, и не дивно вовсе, поверил в свою звезду, померклою казалась, от века стоящею: и матушки словно бы не было с извечной слезою в голосе, и батяни-разбойничка, лютого на расправу, никто впереди его рода не стоял, только он, как хлеб в поле над прочим разнотравьем, всему голова… Назарыч теперь сделался у Лохова в деревенских делах помощником, следил за порядком, а пуще — за хозяйством, которое за малое время стало справным, на загляденье. Недолго тешился Лохов видом «чистой денежки», придерживая про запас, скоро понял, что в деле ей быть надежнее. Впрочем, в том, теперь уже семейном тайничке, не убывало, вмиг восполнялась недостача. Филимон, по совету Иконникова, с которым на удивление быстро сошелся, не бросил артель, правил ею умело и строго и за деревнею успевал доглядеть. Назарыч до сей поры был не при деле: Студен-ников постарался… Чудит подрядчик! Ну да бог с ним! Перемелется — мука будет. А Назарыч ловок и расчетлив, и словом не попомнит Филимону про его прошлое. И ладно, что не попомнит. А иначе не удержаться б и подле Лохова. Учтив с хозяином, подобострастен, понимает с полунамека. А для деревни острастка, душа Назарыча для мужиков за семью запорами, про что гадает-думает, неведомо никому, зорко стережет хозяйский интерес. Это и держал в уме Лохов, когда брал к себе Назарыча: при других-то дворах богатых, сибирских, приметил, всенепременно есть такой человек А чем он, Лохов, хуже?.. К тому ж приятно, что Назарыч теперь ему служит верой-правдой. Бывало, что и поглядывал на него и усмехался лукаво: дескать, во какая перемена в жизни случилась. Но то ли еще сдеется, погоди, пес!.. Что ж, и это держал в уме, когда звал к себе Назарыча.
Подымался Лохов с постели чуть свет: это голодранцы могут поваляться, им спешить некуда, а он не имеет права прохлаждаться, дел невпроворот. Выходил во двор, потягивался важно, а Назарыч тут как гут, словно бы не ложился с вечера, слушал, что хозяин скажет, а говорил он о разном, к примеру, о вдове бывшего деревенского старосты, что не нашла ничего лучше, как удавиться на воротах сходни, про ее парней, которым велено было убираться из деревни, чтоб не вводили людей в смущение, окаянные.
— Ты в уезд сбегай, — говорил Лохов, — По начальственным местам пройдись, разузнай, че там думают про удавленницу да про ее парней, чай, доброхоты донесли уж. Грамотеи, чтоб их!.. И гостинничков не запамятуй, сунь в ручку, со вчерашнего приготовлены. А я уж в артель подамся, догляжу, людишки и там нынче избалованы.
Да уж, избалованы, все шепчутся, шепчутся… Слыхать, и к ним приходят разные умники, настрополяют против власти идти, тьфу!.. Это ж надо, власть им не по нутру. Ну, годи!..
Садился в кошеву, откидывался на гибкую спинку.
— Ну, тронули!.. — говорил бойкой саврасой Лошаденке и выезжал за ворота.
Снег с неохотою, натруженно как-то скрипел под полозьями, солнце тоже словно бы не по своей воле подымалось над едва различимыми поутру гольцами. Ветер опахивал лицо, щекотал вздорно, слабый ветер, не пробиться ему сквозь меховую доху, которая на Филимоне. И посильнее ветры отступали.
Лохов не сразу ехал в артель, а очутившись в рабочем поселке, правил в контору, к Иконникову. С недавних пор это у него вроде привычки… Заходил в контору, недолго сидел у Иконникова, слушая про новости на «железке», мотал на ус разное, о чем раньше понятия не имел. Но случалось, не слушал, делал вид, что увлечен беседою, а про себя думал о другом, к примеру, о том, что ухватистый старичок Иконников, и преклонные лета ему не помеха, по второму кругу живет. «Вон и я…» Но дальше этого не шли мысли, не хотелось ворошить старое: что было, быльем поросло. Чуялась в Иконникове душа сродная, на этот, второй круг одна путь-дороженька вывела их, со всех сторон правильная, всяк живет, как умеет.