ее, просила у всесильного неба защиты, но не для себя — для родной земли, говорила, что согласна после смерти, если это поможет отчему краю, сделаться самою последнею, всеми презираемой тварью. А потом замолчала и долго ждала ответа, но небо было холодное и далекое, и малого облачка не сыскать на огромной поверхности, и старуха воскликнула с горечью:
— Что же ты молчишь, небо?!
Подождала немного и снова начала говорить, но теперь уже с добрыми духами, они, казалось, окружили ее и со вниманием слушали, большие и маленькие, совсем бестелесные. Их можно увидеть только в последний свой час, во все же остальное время можно лишь почувствовать их слабое дыхание возле щеки, они не перебивали, но, когда старуха замолчала, с грустью поведали, что бессильны помочь: пришедшее нынче на родную землю, суровое и жестокое, выше их и сильнее.
— О, бурхан, — сказала старуха. — Что же мне делать?..
И опять никто не ответил, и она сникла, боль в лице сделалась такой выразительной, будто имела живую оболочку, и когда Бальжийпин увидел старуху, выйдя из юрты, испугался и протянул руки, словно бы желая дотронуться и взять часть ее боли себе. Впрочем, он так бы и сделал, но старуха отвела его руки и зашла в юрту. А скоро там оказался Бальжийпин.
— Ты уходишь? — спросила старуха.
— Да, ухожу… Я не могу без людей, и я устал прятаться. Я не хочу больше прятаться. Ты пойми меня…
— Я знала, что ты уйдешь, — сказала старуха. — Тебе нельзя долго оставаться на земле, духи могут рассердиться…
Старуха еще ни разу так не говорила с ним, и он был растерян, что-то происходило, и не только с ним, а и с нею, хотелось понять старуху, но не знал, как это сделать, догадывался, что слова тут не помогут, стало больно. И не в силах сдержать в себе то большое и горькое, бьющее через край, что жило в нем, он обхватил голову руками и застонал…
— Что с тобою?.. — спросила старуха.
Она была удивлена: у людей ее племени не принято так откровенно выражать свои чувства, и Баярто при жизни, если даже ему было очень плохо, старался не показывать виду. Правда, не всегда получалось так, как хотел, и она но каким-то едва уловимым признакам, про которые и сама не смогла бы сказать, догадывалась, как ему нынче плохо. Она подумала так и смутилась, и этот человек не был для нее чужим. Как же получилось, что, не желая того, попыталась отделить его от прежнего Баярто? Грех-то какой!.. Вольно или невольно выразила неудовольствие духам: они дали Баярто облик другого человека, но позабыли вложить в него прежнюю душу.
Старуха вздохнула и, помедлив, опустилась на колени, дотронулась слабою рукою до головы Бальжийпина, волосы у него были такие мягкие и шелковистые, улыбнулась неизвестно чему, скорее тому, что ей было приятно знать, что человек, сотворенный духами, такой слабый и беспомощный, и она хотела бы помочь. Всю жизнь, кажется, только и стремилась к тому, чтобы быть полезной для кого-то, нравилось жалеть и говорить ласковые слова, но так получалось, что все, копившееся в сердце, оставалось неистраченным: Баярто нс нуждался в жалости, а более никого не было рядом. Впрочем, так ли?.. Она любила, когда смеркается, выходить из юрты и подолгу бродить по близлежащей тайге, жалеючи, говорить с деревьями, рассказывать им про все, что случалось с нею. Казалось, деревья слушали и одобрительно качали ветвями и, напротив, досадливо пошумливали, когда что-то не нравилось. Она не говорила об этом Баярто, он наверняка не одобрил бы ее. Уж она-то знает, что не одобрил бы. Баярто полагал, что все в жизни заранее предопределено, и малая травинка не может сетовать на свою судьбу, и она нужна кому-то, и в этой надобности способна найти радость.
— Всяк на земле живет на особый лад, — говорил Баярто. — И только нужно понять эго и ничего не рушить, особенно человеку, который решил, что ему до всего есть дело. Есть ли?.. А не вернее ли будет сказать, что он придумал это? И он сотворен духами и смертен. Так отчего же венцом природы почитаться ему, а не столетнему дереву или могучему лесному зверю?..
Баярто поклонялся природе и здесь черпал свою веру. Не хотел, чтобы рушили лад, который изначально существует в природе, считал: чем меньше человек вмешивается в нее, тем лучше. И он жил в окружении природы, как часть ее, пускай и разумная, а все ж слабая, на удивление беспомощная, не способная защитить себя от беды, совладать с которой гкксилам и малой травинке. А еще говорил, что ко всему в природе надо относиться ровно, не выделяя ничего в особенности, не жалея и не радуясь. В этой одинаковости, с которой Баярто относился ко всему сущему, старухе виделся какой-то смысл, но и теперь он был неясен, а уж тогда, много лет назад, и подавно; случалось, обижалась на Баярто, но ни разу ни единым словом не обмолвилась про это.
Старуха сидела возле поникшего Бальжийпина, он, кажется, немного успокоился и теперь смотрел на нее с грустью, — и думала про злого дракона, который пришел нынче на землю и поедом ест ее, и боль не остывала, хотя, может, сделалась не такою острою.
Но вот Бальжийпин поднялся и сказал:
— Я ухожу…
Она не сразу поняла, а потом с трудом встала на ноги, молча кивнула и проводила Бальжийпина до полога юрты. Сначала хотела выйти на лесное подворье, но раздумала: бог знает, что через минуту-другую станется с тенью Баярто, а ей не хотелось бы видеть этого, пусть облик этого человека будет с нею до последнего ее часа.
Старуха прошла на женскую половину юрты, недолго постояла у лежанки, мучительно вспоминая что-то, лицо сделалось и вовсе сморщенным и маленьким, сказала с волнением:
— Да, я еще не побывала в Шаманкином улусе. Как же это?..
Хотела выйти из юрты, но тут же почувствовала, что у нее недостанет сил, вздохнула, опустилась на неразобранную постель. Лежала и смотрела на дерево под окошком, а видела совсем другое. Может, она уже обрела способность проникать в тайны, недоступные живому человеку?.. Старуха провела рукою по влажному лбу и убедилась, что не померла еще, но это не обрадовало, скорее — удивило. Собственно, зачем ей оставаться на земле? Она уже исполнила все, что было написано на роду, и даже больше того: добрые духи смилостивились и дали возможность перед смертью встретиться с Баярто, пусть и в облике другого человека. А теперь Баярто ушел и она должна умереть.
Старуха смотрела в окошко, и разные видения вставали перед глазами, были ярки и удивительны, но не они интересовали ее, а маленький, слабый, едва дышащий огонек, подле которого мелькали какие-то тени, неожиданно разрастаясь до немыслимо огромных размеров или же, напротив, делаясь крохотными, едва приметными. Она глядела на огонек и со страхом думала, что скоро он погаснет, и тогда тени начнут сталкиваться, теснить друг друга, а потом, очутившись в кромешной тьме, обезумеют. Ей было жаль теней, наверное, и они когда-то были людьми и еще не забыли про давнюю привычку проводить время у слабого огня, будь то костерок в лесу или же тлеющий очаг в юрте. Глядела на огонек, который делался все меньше, меньше, и боль, что жила в душе, как и этот огонек, словно бы ужималась, сокращалась в размерах, как будто была не живая и трепетная, а всего лишь губка. Но по мере того как боль делалась меньше, росло смятение, и это было яростное смятение, много сильнее боли, билось в груди, клокотало, рвалось на вольный воздух.
— О, боги! — воскликнула старуха, всецело подчиняясь этому смятению. — Я не хочу, чтобы огонь умер!..
Но огонь с каждою минутою делался слабее, он был один во всем видимом пространстве, и это напомнило о собственном одиночестве. Странное это было одиночество, мало похожее на то, которое угнетает. Пришло, спокойное и грустное, когда все время стараешься понять, отчего душа болит, болит, очень скоро старуха свыклась с ним и, даже когда в юрте появился человек, в котором узнала Баярто, не захотела расстаться с ним. Свыкшись, что все время одна, старуха сумела сыскать в этом что-то важное для себя, без чего сделалось бы плохо, что-то большое, представляющее возможность увидеть разом всю свою жизнь и жизнь близких людей, которые переступили черту. Внимательно следила за тем, что проходило перед внутренним взором, случалось, радовалась, но чаще недоумевала, с высоты прожитых лет на многое смотрела по-другому, и порою находила в этом какой-то смысл, и тогда лицо светилось особенным торжеством. В своем одиночестве она по сути дела не была одинокой, не покидало ощущение, что она постоянно с людьми, которых любила. Старалась сохранить в себе это ощущение даже и в те минуты, пускай и редкие, и они случались в ее жизни, когда вдруг исчезало чувство сопричастности ко всему, чем жила прежде. Не любила такие минуты, которые с каждым годом делались все длиннее, боялась, что наступит день, когда уже ничего не сумеет вспомнить, и тогда придет одиночество, которое угнетает.
Огонь за окошком дрогнул, рассыпался на мелкие дрожащие лепестки, исчез… Старуха вздохнула, сказала негромко:
— Теперь, однако, умру…
Не хотелось глядеть в глухую неподвижную тьму за окошком, но отвернуться не было сил, а закрыть глаза, чтобы не видеть, отчего-то не удавалось. Чудилось… Словно бы из тьмы, из самой середины, напомнившей непроглядное на реке улово, тянулись чьи-то руки… Пыталась оттолкнуть их и не могла… Маленькие руки, а хваткие, в их ладонях зажаты долины и реки, солнце и небо, вся земля, на которой жила. Странно, отчего это огромное и дорогое сердцу уместилось в ладонях? Она-то думала, жизни не хватит, чтобы пройти всеми дорогами родной земли. Тут что-то неладно, подумала старуха, и попыталась приподняться, чтобы получше разглядеть, что же там, за окошком. Не сразу, но удалось. Долго ничего не могла рассмотреть, только руки, маленькие и хваткие… Но вот увидела и самого человечка, шустрого, с лисьей мордашкой, с трудом вспомнила, где видела его. Шла как-то из Шаманкиного улуса, усталая, но довольная собою: отыскала-таки старого охотника, что жил вдали от людей, вместе с ним сходила в рощу, возле которой хувараки сожгли Баярто. Долго стояла у черного, с потемневшими ветвями дерева, а потом, попрощавшись со старым охотником, пошла обратно. Тогда-то и встретила шустрого человечка, увязался за нею веселый, говорил: