Мефодию Игнатьевичу казалось, что возле Александры Васильевны он стал таким, каким был бы, если бы не обстоятельства. Но он ошибался, не знал, что подчас все, находящееся вне нас и чему мы вынуждены подчиняться, сильнее собственной нашей сути, а может, уже и неотделимо от нее.
Студенникову было хорошо с возлюбленной, мог говорить обо всем, что приходило в голову, но мог и подолгу молчать, размышляя, и никто не сердился, не обвинял, будто-де пытается отстраниться. Случалось, вскакивал со стула и подбегал к Александре Васильевне, говорил:
— Любовь только и есть. Все остальное — пыль…
И она соглашалась:
— Да, миленький. Да…
Ему было хорошо с нею, так хорошо, что нет-нет да и тревожила мысль, что это ненадолго и скоро все сломается. Он гнал эту мысль от себя, но она снова приходила. Однажды потемну разлетелось стекло на кухне. Александра Васильевна побежала туда, следом за нею Мефодий Игнатьевич, но у окна уже никого не было, толпа отдалилась, и все же услышал долетавшее оттуда, злое:
— Любовница подрядчика!.. Сука!.. Чтоб ей!..
Сделалось тоскливо, мысль прежняя, устоявшаяся, затревожила, обнял Александру Васильевну и долго стоял так, не умея унять растолкавшееся сердце.
Так продолжалось до той ночи, когда сразу с трех сторон загорелся рабочий поселок и злые языки взбунтовавшегося пламени поднялись до самого неба, с легкостью необыкновенной перекидываясь на все новые и новые избы и пристрои. Мефодий Игнатьевич и Александра Васильевна узнали про пожар не тотчас же, а спустя какое-то время, когда все за окошком сделалось красным, а потом и пол в комнате окрасился, загудело вокруг, затрещало. Проснувшись, Александра Васильевна долго не могла понять, что случилось, спрашивала:
— Че это такое, миленький? Че?..
— Видать, подожгли нас, Сашка, — медленно отвечал Мефодий Игнатьевич. — А зря. Зря они…
Он думал, возлюбленная закричит, застенает, и последние часы жизни сделаются невыносимыми, но та лишь улыбнулась виновато и прижалась к его груди:
— А и ладно. Помирать, так вместе, не страшно…
Мефодий Игнатьевич не спрашивал у себя: за что люди поступили с ним так жестоко, иль творил он только зло?.. Нет, не спрашивал, уже давно понял: не везде надобно искать причину…
А в избе меж тем делалось все жарче и жарче, и бог знает что толкнуло Мефодия Игнатьевича к двери. Подошел, приналег плечом и чуть не упал на крыльцо.
— Сашка, — сказал с удивлением. — Отворено…
И не было в голосе ничего более, кроме удивления и легкой досады, уже смирился с неизбежностью. И возлюбленная тоже не выразила радости. Неспешно оделись и вышли на подворье, которое взнялось слабым, не струйким пламенем, а скоро оказались на улице, сплошь запруженной людьми. Странно, находясь в избе, ни Александра Васильевна, ни Мефодий Игнатьевич не слышали людского гомона, который был нестерпим, в первую минуту словно бы оглохли и не скоро еще совладали с собою.
Люди шарахались из стороны в сторону, толкали друг друга, было слышно:
— Знать, хозяевы подожгли поселок, чтоб расправиться с нами.
— Хозяевы, истинно…
Какой-то неказистый мужичок, очутившийся возле Мефодия Игнатьевича, вдруг отпрыгнул в сторону, завизжал:
— Братцы, а ить ентот-то подрядчик!..
Подступили, дышали в лицо жарко, одурелые от горя
и злобы. Мужичок, изловчась, ткнул Мефодия Игнатьевича кулаком в лицо. И тотчас Александра Васильевна истошно закричала, схватила мужичка за ворот курмушки, оторвала от земли, враз сделавшегося и вовсе маленьким, побледневшего, швырнула в толпу.
— Ну, баба!.. Дает!..
— И впрямь сильна!..
Загоготали, схлынули. Сказал кто-то:
— Это ж Студенников. Блажной ли, лукавый ли, кто разберет? Но да бог с ем. Пущай живет… Пущай топчет землю.
Проволокли Иконникова, взлохмаченного, старого, в дюжих руках и пуще ставшего серым, в картузе, съехавшем на затылок. Иконников увидел Мефодия Игнатьевича, забился в чужих руках, как подранок на зоревой волне, одно только шепча:
Мефодий Игнатьевич подался было к нему, но кто-то с силою надавил на плечо:
— Погодь, хозяин, коль жить хочешь.
Александра Васильевна взяла возлюбленного за руку, потянула прочь от толпы.
А поселок все горел, горел, яростно и зло, и полянка на возвышении близ упадающей к Байкальской котловине глухомани, где стояли эти двое, светилась, а в трехстах саженях от них плавились, разбухали, делаясь все более искривленными. раскаленные металлические рельсы, в недобрый час опоясавшие тело земли.
— Что это? Что?.. Иль очищение?., — шептал Мефодий Игнатьевич, жадно глядя, как неистово, с какою-то одуряюще веселою силою гуляет по рабочему поселку разноязыкое пламя. — Иль вправду очищение? Сашка!.. Сашка!..
— Не знаю, миленький, — тоже шепотом отвечала Александра Васильевна. — Не знаю…
28
Темнота, одна лишь темнота была вокруг него, и так не день и не два, много больше, и все же в душе у Бальжийпина жила надежда, но, может, не надежда, а что-то другое, и тоже светлое и умное: мол, не надо отчаиваться, скоро все переменится, и опять у него над головою засияют небо и солнце, звезды… Здесь, глубоко под землей, в своей мрачной тюрьме, он никого не видел, не слышал людского голоса, и это поначалу больше всего мучило, ходил из угла в угол, стремясь отыскать хоть какую-то трещину, но стены были холодные и гладкие, и пальцы, сделавшиеся легкими и чуткими, не могли ничего нащупать…
Раз в сутки высоко над ним открывался люк, и тонкий, дрожащий, готовый при малейшем прикосновении к нему поломаться, луч дневного света проникал в подземелье, и Бальжийпин протягивал руки, и пальцы делались розовыми и веселыми, он сам чувствовал, веселыми, и становилось теплее на сердце и не так одиноко, и он всякий раз с беспокойством ждал, когда охранник опустит чашку с едой и закроет люк.
Первое время Бальжийпин ни о чем не думал, а только о своем несчастье, и это было худо, появлялась жалость к себе, отринутому, мучила, подтачивала силы, отчаянье нарастало, копилось, пока не захлестывало всего, до кончиков пальцев на ногах, и тогда он падал на колени и, простерши руки в глухую, пугающую темноту, кричал, а может, и не кричал, а выл волком… В эти минуты он не помнил себя, ничего не хотел знать про себя, во всякую пору спокойного и сдержанного, понимающего мирскую тщету возвыситься, не упасть, обрести такое, что в состоянии поднять над другими… Он делался не похожим на себя, а может, и в самом деле это был не он, а кто-то еще, живущий в нем, слабый и трусливый, кого и пожалеть не грех?.. Но отчего же тогда он не знал про себя, другого, и только здесь, в темнице, увидел и ужаснулся?.. Иль впрямь, чтобы узнать все, надобно хоть раз оказаться в теперешнем его положении?..
Да, случалось и такое, когда стоял на коленях и выл волком… Но и тогда не терял способности наблюдать за собою словно бы со стороны и дивиться и ужасаться, тем не менее наблюдения были какие-то слабые и безвольные, и не они помогли снова сделаться человеком, их только и хватало на то, чтобы дивиться и ужасаться, но было в нем еще что-то, сильное, неуступчивое, благодаря чему он в конце концов взял себя в руки. Первым делом решил проверить, велика ли темница, в которую заточили, и осторожно, боясь споткнуться, стал ходить из угла в угол, от стены к стене. А еще спустя немного надумал прощупать руками стены: вдруг сыщется какой-нибудь тайный ход?.. Черт-те что приходило в голову, и движения делались торопливые и жадные, но стены были гладкие и холодные. Впрочем, и каменный пол тоже был ровен и холоден.
Бальжийпин понял: без посторонней помощи отсюда не выйти, и им снова завладело отчаяние, но уже не то, прежнее, это отчаяние было тихое и спокойное, не требовало от него каких-либо физических усилий.
— Ну, вот и все. Твой круг завершен, человек…
Это отчаяние преодолеть оказалось значительно труднее, чем то, прежнее, было всеобъемлющее и жило не только в сердце, а еще и во всем, что окружало Бальжийпина, и в дальнем углу виделось, и в ближнем, а разве нет его в тяжелом сыром воздухе темницы?.. Всюду лишь отчаяние, так, не похожее на то, что знавал раньше, чем жил. А может, тьма, нависшая над ним, окружившая со всех сторон плотно и неуступчиво, и есть отчаяние?..
Бальжийпин не знал, день ли нынче за стенами тюрьмы, мочь ли?.. И это было хуже всего, наводило на мысль, что время остановилось. Теперь он удивлялся, что относился ко времени, как к чему-то извечно данному, не вызывающему и малого беспокойства: идет себе, и ладно… Но очень скоро удивление переходило в смущение; а потом в растерянность, и тогда думал, что сам повинен, что время остановилось. Он не дорожил им там, на земле, не лелеял и не берег, и вот теперь расплачивается за это. Странно, время для него сделалось едва ли не одушевленным предметом, готов был поклясться, что в прежние годы не однажды встречался с ним, видел, и только теперь, к несчастью, запамятовал, как выглядит. Он подолгу ходил по темнице и все силился вспомнить, иногда казалось, что это усилие не напрасно: какие-то образы, неясные, смутные, маячили в неближнем отдалении, и он спешил им навстречу, но вот беда, стоило подойти поближе, как те отодвигались от него. И так продолжалось не один раз и не два, он, случалось, сильно уставал, гоняясь за временем, а может, и не за временем, а за призраком, обретшим черты сделавшегося одушевленным времени.
Он не знал, ночь ли за стенами тюрьмы, день ли?.. И это мучило, наполняло смутной тревогой, думал, что он жил на земле не так, не понимая многого и мало к чему стремясь. Если бы начать все сначала, он стал бы жить по-другому, непременно радовался бы восходящему солнцу, старался понять: отчего так ярко в душную июньскую полночь горят звезды?.. Какой же он был слепец, когда не замечал этого, увлеченный делами, которые, конечно, тоже надобны, а все ж и они лишь малая часть бытия!
И впрямь, если бы начать сначала!.. Но понимал, что это невозможно, и остается одно — ждать и надеяться. Но ждать, ничего не делая, было мучительно. Только чем же он мог заняться здесь, в глухом каменном мешке, куда не проникает и малый луч света?.. Не сразу и не вдруг, а постепенно обретая в себе что-то, силы какие-то, прежде и самому неведомые, глубинные, в существе ли, в душе ли, которая есть продолжение существа, он осознал, что даже и в этом положении можно сыскать занятие, что отодвинуло бы от края… Сначала он продался воспоминаниям, и это были далекие воспоминания, касавшиеся еще тех лет, когда мало что знал про себя, когда только учился понимать жизнь. Эти воспоминания были слабые и обрывочные, проносились в сознании словно облачка, гонимые ветром, и тем волновали, неясные, вдруг да и вставала перед глазами молоденькая черноволосая девушка и о чем-то спрашивала, он силился вспомнить, о чем же спрашивала, и не мог, и оттого, что не мог, делалось неспокойно, но это беспокойство не угнетало, а возвышало надо всем, что случилось, и обещало встречу… Он, выросший в дацане и не знавший женской ласки, никогда более не встречал ту девушку, но теперь казалось, что она все годы неотступно следовала за ним, жила его заботами и тревогами. А может, так и было?.. Разве физическое ощущение близости сильнее близости духовной, которая лишь и способна единить людей? Странно, Бальжийпин и прежде не мог вспомнить лица девушки, ее походку, но это ничего не меняло, она оставалась в памяти и, когда случалось загрустить или смутиться при встрече с чем-то недобрым, сейчас же возникала перед глазами, желанная и неугадливая и не делавшая попытки как-то приблизиться к нему. Может, потому она и была дорога, что не совершала таких попыток, а если бы совершила хотя бы раз, могло случиться и так, что потеряла бы в его глазах, стала обычною, то есть такою, какою не хоте