— У меня такое чувство, — сказал он, помедлив, — что мы все на земле братья, и только на какое-то время позабыли про свое родство.
Но Мария не хотела соглашаться:
— А что же братья побили тебя?..
Сафьян по сразу ответил: конечно же она была права, но в том-то и дело, что те, в толпе, отдалились в его сознании, сделавшись чужими и недобрыми, и нс про них он теперь говорил, а про кого помнил и знал… Но мысль эта была так сложна, что не только Мария мало что поняла из его слов, и сам он, высказав ее, еще долго пребывал в смущении.
В юрте скоро стало тепло, сыскалось и поесть, старики повеселели, и малец, кажется, тоже очнулся от недавнего страха. И только Мария все повторяла:
— Я боюсь… Боюсь…
А ночью в юрту ввалились жандармы:
— Вяжи его! Поджигатель!..
Не дали Сафьяну проститься с Марией. Но может, это и к лучшему?.. Он не мог смотреть в ее глаза, обезумевшие. Было страшно. А малец выполз из юрты и еще долго глядел ему вслед.
— Я вернусь, сынок, — негромко и упрямо сказал Сафьян. — Вернусь. Ты жди…
30
Марьяна ходила по старым лесным тропам, не задерживаясь подолгу па одном месте, точно искала кого-то, хотя это было не так. Просто ей доставляло удовольствие встречаться с новыми людьми, которые, как и она, погорельцы. В лесу нынче было много народу, валили деревья, рыли землянки…
Однажды она повстречала в тайге мужа, и не одного — с женщиной, н но удивилась, не смутилась, и он, кажется, тоже не почувствовал волнения, во всяком случае, ей так подумалось, подошел, поздоровался, спросил устало и как-то безразлично:
— Отчего же ты не уехала? Ведь ты собиралась уехать.
— А я раздумала… Кто меня ждет в Верхнеудинске?
— Поезжай, поезжай… Там у нас дом…
— У тебя дом. А у меня в целом свете ничего и никого нет.
Муж строил что-то, и она спросила, что он строит, ответил: избу, станет жить здесь, пока заново не подымут поселок. И она может остаться здесь, места всем хватит!.. Она с удивлением посмотрела на него и рассмеялась, и он смутился и опустил голову, и ей стало жалко его… Было грустно столько лет жила с этим человеком, но ни разу нс поинтересовалась, каково у него на душе? Не трудно ли? Не горько ли?.. И не потому, что была недобрая и холодная, хотя, наверное, такою тоже была, но не всегда же! Сделала над собою усилие, чтобы увидеть теперь уже словно бы отдалившиеся, сделавшиеся чужими, про которые и помнить не хочется, годы. Не сразу, по это удалось ей, поняла, что и тогда могла пожалеть и сказать доброе слово, но так уж получалось, что ни разу не возникало причины поступить подобным образом хотя бы по отношению к мужу, которого если и не любила, то уважала и признавала за ним право находиться рядом с нею.
«Да, да, в том-то и дело, что не возникало причины!..»
— Так ты не хочешь ехать в Верхнеудинск? — спросил Мефодий Игнатьевич.
— Н-нет, — не сразу сказала Марьяна, — Не хочу…
— А что же ты будешь здесь делать?
Марьяна помедлила, развела руками:
— А что здесь делают все остальные?.. Вот и я тоже… и я…
— Сумасшедшая!..
Странно, у нее и мысли не возникало, что она и муж, теперь уж, конечно, бывший, ведут себя как-то не так… и говорят бог весть о чем, а только не о том, что поломало их прежнюю жизнь.
Марьяна изредка оценивающе смотрела на возлюбленную Мефодия Игнатьевича, и этот ее взгляд был напряженный и жесткий, боялась за бывшего мужа, а что как он не будет счастлив и с этою, другою?.. Не хотела, чтобы так случилось.
— Я пойду, — сказала она.
Мефодий Игнатьевич напросился проводить, и они долго шли по таежной тропе, и он жаловался на время, такое жестокое, которое разворошило прежнюю жизнь и разбросало людей в разные стороны.
— Проклятое время… — говорил он. — Я пока мало что понимаю в нем. Но я все же пойму. Вот увидишь, пойму…
Однажды Марьяна очутилась на узкой, узорно петляющей меж сосен тропе и долго шла по ней, заснеженной и едва различимой средь белого пространства, пока не наткнулась на свежий бугорок земли, долго стояла, грустя, а когда пошла дальше, услышала чьи-то голоса. Спустя немного увидела на берегу Байкала юрту, подошла, открыла полог… В юрте жили какие-то старики и незнакомая женщина с ребенком. Увидела их, попросилась переночевать, и женщина сказала:
— А хоть и навовсе оставайся! — помедлив, добавила: — Нынче у каждого своя беда. Вон и у меня мужа забрали жандармы, и разное такое говорят про него — ужас прямо, а он никому не делал зла…
Она назвалась Марией.
— Поживи маленько, а там видно будет.
И Марьяна осталась, она ничего не умела делать, но ей и не надобно было ничего делать. Мария везде поспевала сама, да и старики умели спроворить и тоже не сидели сложа руки. Вначале Марьяна думала, что про нее никто не знает, но это оказалось не так. Однажды старики, думая, что она ушла, заговорили про нее, и были в их разговоре слова:
— А че возьмешь-то?.. Барынька… Но, видать, нынче тако время, что и барынька не сыщет себя.
На берегу Байкала, на высоком одиноком дереве жила какая-то большая черная птица, не ворона, нет, и не орлан, Марьяна сразу бы узнала их, это была другая птица, часами просиживала на дереве, изредка спускалась на землю и ходила промеж деревьев. Марьяна, бывало, сталкивалась с нею на тропе, и тогда робела и норовила свернуть, то же самое старалась сделать и птица. Но со временем обе привыкли и уже не торопились разойтись, случалось, подолгу разглядывали друг друга, пока и вовсе не обзнакомились. Теперь, если Марьяна не заставала птицу на дереве или на тропе, начинала волноваться и успокаивалась, когда птица прилетала. А потом научилась говорить с нею, точнее, говорила Марьяна, а птица слушала…
— Мне грустно и хочется плакать. Но я нс плачу. Не знаю почему, но я не плачу…
Птица слушала и, казалось, понимала, ободряюще хлопала крыльями.
— Спасибо тебе, милая. Спасибо… — говорила Марьяна.
Помедлив, начинала рассказывать про свою жизнь, и вместе с птицей, во всяком случае, так думала, удивлялась, какою неразумною и бестолковою, а подчас и попросту жестокою бывала прежде, и совестилась, и стыдилась.
— Господи, как нехорошо, как дурно!.. Но, честное слово, я думала, поступаю правильно, отвечая на чью-то недоброту тою же монетою. Но нынче я так не думаю, хотя не знаю, как поступила бы, случись теперь встретиться со злом. Я уж не такая, как прежде, но и теперешняя я никакая. Вот именно — никакая… Я все брожу, брожу по земле, себя ли ищу в людях, в себе ли все, что видела от них доброго?.!
Она и впрямь была «никакая», что-то удивительное произошло с нею, она если и не утратила себя, то на время забыла, кто она такая… и, встречаясь, с людьми, приветливо здоровалась и, если приглашали к костерку на чашку чая, охотно соглашалась, когда же видела в чьих-то глазах неприязнь, старалась скорее уйти, словно бы ничего не заметила. В этих своих скитаниях она мало-помалу теряла себя, становясь, по собственному ее разумению, «никакою», а на самом деле мягче и добрее, чем была раньше, чуткою ко всему, что происходит вокруг.
А потом она встретила на таежной троне большую черную птицу, которая скоро сделалась понятной, наверное, как раз в силу своей одинокости и отчетливо зримой неприкаянности, которая виделась в том, что птица порой бывала скучной, вялой, но вдруг становилась энергичной и подолгу кружила в небе. В разное время суток и птица была разной, лишь оставалась неизменной ее одинокость.
— Я тоже одна, — говорила Марьяна. — Но эго меня не огорчает. И ты не огорчайся.
Птица слушала и будто догадывалась, о чем говорит Марьяна. И Марьяна начала чаще рассказывать о своей жизни, куда ходила нынче и с кем встречалась… И скоро так привыкла к этому, что когда однажды не нашла птицу на всегдашнем месте, страшно удивилась, принялась искать… И нашла, только не в тот день, когда открылась пропажа, на другой… Птица, простреленная, лежала на снегу, уже и не черная, а словно 61.1 полинявшая, серая. Марьяна увидела ее и не поверила, думала: это другая птица, и все же присела на корточки и долго смотрела, а потом смахнула с нее снег, и птица снова стала черной, глядела на Марьяну круглым неживым глазом. Марьяна не выдержала и заплакала, жалея птицу. А спустя немного ее жалость словно бы раздвинулась, и Марьяна, кажется впервые за то время как ушла из горящего дома, подумала, что она нынче осталась одна, и зря она храбрится и говорит, что это ее не огорчает… Неправда! Ей бывает горько и скучно… Она подумала так и еще сильнее заплакала и уже не хотела никуда идти, возле птицы просидела до глубокой ночи, наверное, оставалась бы тут и дольше, когда б не пришла Мария и не сказала:
— Что же ты, миленькая, потерялась?.. А я жду, жду тебя, а все нету… Собралась тогда и пошла…
Взяла Марьяну под руку и повела в юрту, и та не сразу очнулась, а потом рассказала о птице, с которой сдружилась, о том, что увидела ее нынче простреленную. Смутившись, добавила:
— Что ж будет-то со всеми нами? Я раньше не думала об этом, а вот теперь боюсь. Пропадем мы… Не нужные никому во всем свете.
— Ах, миленькая, о чем ты?.. — едва ли не с обидой воскликнула Мария, — Иль мы такие уж слабые, и сразу сломаемся?.. Да нет же, нет! Терпи, миленькая, и верь!..
Пришли в юрту, долго сидели у тускло горящего очага, и теперь уже Мария рассказывала про свою жизнь, и то, что открывалось перед Марьяной, было удивительно и так не вязалось со всем, что знала о жизни, как понимала ее, что она растерялась, а потом хотела бы пожалеть Марию, но не сделала этого, почувствовала: Мария не приняла бы ее жалости, обиделась, и все с тем же напряженным вниманием продолжала слушать.
— Я поняла, — говорила Мария, — нам, бабам, одно и остается — терпеть, что б ни случилось, какие б напасти ни пали на голову. И я научилась терпеть, а потом поняла и другое: на нас, бабах, род человеческий держится, — нельзя нам подолгу пребывать в отчаянии, надо жить, хотя, по правде говоря, порою так хочется взять и бросить все и пойти куда глаза глядят…