А старики тут как тут, спрашивали с тревогой:
— Куды енто ты собралася, милушка?..
Мария улыбалась глазами одними, а лицо строгое, закаменевшее словно бы на какой-то мысли, которая все точит, точит, но попробуй узнай про эту мысль, когда и сама не поняла про нее всего. Видела: пораскидало людей после пожара, нарасшвыряло но разным местам, кто мог и кому было куда, уехали, а кому некуда ехать, ютятся нынче по таежным увалам и распадкам, маются, а все ж не падают духом, хотя есть и такие: встречалась с ними, утешала, но все без толку, потерянные среди людей, живут лишь давешним, а про то, что ожидает, не думают. Глядя на них, поняла Мария: то и ломает людей, что смотрят только назад. Когда б не поняла этого, может, и самой было бы так же худо, может, и про нее подумали бы: потерянная и уж не найдет себя…
Но нет… Случается, конечно, вдруг муторно сделается, и тогда скажет тихо:
— Сафьянушка, родненький, где же ты нынче?..
И не услышит ничего в ответ, заплачет, выйдет из юрты и долго будет стоять и смотреть в тусклое, с синими капелюшами звезд, небо и думать про Сафьяна, про судьбу его горемычную и реветь в голос. А скоро и старики выйдут из юрты, и Марьяна, начнут утешать и говорить слова добрые и мягкие, но не словам поверит, а тому, что на сердце засветится ярко. Спросит:
— А где же сынок-то?.. Спит ли?..
И в безрадостном дне Мария научилась находить отраду, бывает, что и возликует, встретив на заре ясно солнышко, забежит в юрту, разбудит сына, скажет трепетно:
— Смотри, солнышко подымается…
И в тайге порою увидит не только людские тропы, и опять возликует:
— Зайчата спроворили тропку! Знать, не все еще повыгнаты из своего дому, живут, стало быть.
В самой малости, подчас едва приметной глазу, Мария научилась находить отраду, тем и жила, и близких склоняла к тому же. Марьяне, от которой у нее нынче нс было утаек, говорила:
— А чего ты скучаешь, милая? Глянь-ка, снежок-то как поутру блестит! А небушко-то какое! Небушко-то!..
Марьяна вначале не принимала неправдашнюю, как ей казалось, радость Марии, удивлялась, откуда идет она, никому, в сущности, ненадобная, но в конце концов поняла, что это не так, и радость, пускай искусственно подогретая, не такая уж и беспризорная, а нужная, хотя не всегда и не всем… Старикам, к примеру, иль не нужная, вдруг да приметят ее в глазах у Марии, и сделаются веселыми, и про печали-заботы позабудут на время, и начнут сказывать про давешнюю жизнь, где и с легкою грустью, а где и с улыбкою, тогда и у Марьяны на сердце полегчает и тоже сноровит вспомнить что-то…
— Вот и ладно, — скажет Мария. — Жить будем. Чего ж!..
Была та радость как щит от бед и напастей: не каждая и пробьет, порою и отскочит, не совладавши…
Мария находила отраду в утешении слабых — стариков ли, Марьяны ли, — но себя утешить не умела и, сокрытая от других глаз, случалось, обливалась горькими слезами, кляня судьбу-невольницу. Но стоило появиться кому-то, сейчас же менялась и виновато терла глаза:
— Эк-ка, соринка попала!..
Быстро приноровилась к этой, прежде казавшейся чужою и неласковою, земле, а еще к людям, к их говору, и теперь сама, не замечая, а точнее, не всегда замечая, сделалась истинною сибирячкою и уж сказать умела не хуже другого, так что люди и подумать не могли, что из чужих краев. Вышел срок, отпущенный Марии на поселение, и жандармы перестали беспокоить. А может, потому и не беспокоят, что не до этого, другое накатило, не совладаешь сразу… Бушует и ярится, не сегодня, так завтра захлестнет. Людишки какие-то появились в тайге, незнамые раньше, ловкие, увертливые, в кровь собьешь ноги, а не угонишься за ними, вздымают притихшее было пламя народного гнева.
Так и жила Мария в заботах и хлопотах, в ожидании перемен ли, зорьки ли вечерней, которая выблеснется золотою чудо-рыбкою, поманит к себе и угаснет, не успевши при-несть тепла. Мария мало думала про себя, все про других… На прошлой неделе встретила мальчика и девочку и не в одежке, которая по погоде, — в рубище… коленки ободраны, руки сочатся кровью. Встретила детей на таежной тропе, стала спрашивать: откуда да куда путь держат? Мальчонка оказался пошустрее и, зыркая черными, цыгановатыми глазами, сказал:
— Батяня сгорел, а маманя померла на прошлой неделе…
Услышала, заревела в голос, пугая ребятишек. Но скоро успокоилась, привела их в юрту. С тех пор живут вместе…
От чужого горя и себе клок… Это и грело в Марии. Марьяна дивилась ее проворству и той истинно русской доброте, которую не увидишь сразу, а попробуй-ка обойтись без нее, тотчас же сделается стыло и одиноко, и не одному, всем сразу. И тайно завидовала Марии, не смогла бы стать такою же, в душе что-то, и самой не подвластное, противилось.
Однажды Мария и Марьяна собрались в тайгу за сухостоинами: зима-то еще крепко держится… Ребятишки не захотели отстать и тоже пошли… Небо было низкое и морозное, звенящее. А может, это звенело не в небесной тверди, в деревьях?.. Дзинь-дзинь…
— Слышишь ли, Мария?
— Слышу, — отвечала та негромко, и в лице у нее прояснивало, и трепетно делалось.
Дзинь-дзинь-дзинь… Снег под ногами похрустывал, и верховик, запутавшийся в кронах деревьев, нашептывал что-то…
А сухостоин в тайге не так уж и дивно: замаялись искать… Хотели передохнуть, посидеть на валежине, но туг увидели чье-то зимовье. Ребятишки побежали к нему, проваливаясь в снег. Следом пошли Мария с Марьяной.
Ладное зимовье, и хворост припасен. Затопили печечку, скоро сделалось тепло. Ребятишек разморило, заснули на полатях. Возле них пристроилась Марьяна и тоже вскорости задремала. Мария посидела у печечки, греясь, вышла из зимовья. Возле крылечка валялась чья-то меховая, из ондатры, шапка, нагнулась, взяла в руки, отряхнула от снега, и вдруг заныло сердце… Почудилось: видела на ком-то эту шапку, но долго не могла вспомнить. И все же вспомнила и заволновалась, разбудила Марьяну, сказала:
— Шапка-то знаешь ли чья?.. Друг был у мужа. Христею звали. Так я думаю, Христина шапка-то.
— Ну и что?
— Сафьян долго искал Христю и не нашел…
Марьяна слушала, и странное у нее было чувство, словно бы знала сгинувшего посреди таежного нелюдья, говорила с ним. Это чувство узнавания не однажды приходило и прежде, и тогда думала о человеке, которого сроду не видела, а только слышала про него, с упорством необыкновенным, чего никак не могла ожидать от себя, и постепенно он делался понятным, а уж если раз в жизни встречала кого-то, и вовсе казалось, что знает про него едва ли не все. Она вдруг подумала, что люди как-то связаны между собою, и для того, чтобы понять другого, совсем не обязательно увидеть, жить с ним бок о бок, достаточно поискать в душе своей…
— Муж не нашел Христю. Жаль!.. Славный был человек, вроде бы веселый, а в глаза заглянешь, и неспокойно сделается. Такие у него были глаза.
— Да, да, конечно, — сказала Марьяна. — Я догадываюсь…
Мария с недоумением посмотрела на нее, но промолчала. Спустя немного, вышли из зимовья. На тропе повстречали низкорослого, угрюмого человека. Если бы не знали его, испугались бы… Но Мария знала и это лицо, широкое, темное, и рыскающие глаза… Назарыч… Появлялся в поселке, бывало, и в избу заходил, привечала, порою и чайком угощала. А что делать? Не выгонять же!..
Он увидел в руках у Марии шапку, спросил, пуще обычного щуря глаза:
— Шапка? Откуда?..
— Подле зимовья сыскала. Тут, недалече…
Спросил и про то, знает ли она, чья шапка… Мария промолчала, пошла дальше, а следом за нею потянулись Марьяна с ребятишками. Не оглядывались, а чуяли: долго еще стоял на тропе Назарыч, глядел им вслед недобро.
А ночью в юрту ввалились солдаты, все перевернули вверх дном, искали что-то… И еще через день пришли. И еще…
— Да что вам надобно-то? — спрашивала Мария, но в ответ слышала злое, нерассуждающее:
— Молчи, баба!..
И Марьяне не дали слово сказать, и все приходили, приходили, и скоро стало казаться, что глаза эти, ищущие, настырные, по всему лесу: куда ни пойдешь, там и они, и преследуют, и преследуют…
— Нету моченьки жить, господи!.. — сказала старуха.
Скоро и Мария поняла: нету… Надо уходить отсюда. Но куда?..
С тем и ступили на тропу и пошли, две русские бабы, а подле них малые дети, старики. Люди глядели на них, кто с любопытством, а кто и с досадой, случалось, спрашивали:
— Куда вы?..
И, не дожидаясь ответа, те, кому нечего терять, пристраивались за ними, говоря беззаботно:
— И мы попытаем счастья. Чего ж!..
Марьяна, казалось бы, совсем позабыла про то, кем была прежде, и в мыслях не возникало свернуть с этой, бог весть куда ведущей троны и вернуться в свое прошлое, с нею случилось удивительное, но в сущности обыкновенное, часто происходящее с людьми, не утратившими в себе доброе и светлое, дремавшее до поры до времени и не казавшее миру своего лика, в душе ее подобно стронувшейся после зимней дремоты реке все шевельнулось с места, забурлило, заиграло яркими блестками и покатило, покатило… Попробуй-ка остановить это вечно происходящее, яростное и не подвластное никому движение!
Марьяна остро почувствовала себя нужной, и это новое для нее чувство грело. Она шла в толпе, а то вдруг оказывалась позади и помогала слабому и немощному.
— Потерпи, — говорила. — Осталось немного…
Говорила с убежденностью, которой в другое время удивилась бы. Неоткуда было ей взяться: Марьяна, как и все в толпе, не знала, куда идут…
Мария шла впереди и едва ли слышала, о чем говорили в толпе, а говорили там разное и про края диковинные, сразу же за Байкалом, где им, бедолажпым, отыщется место, и про свои сомнения: а что, как не пустят в те края, что тогда?.. Мария несла на руках, загрубевших и сильных, сына и все шла, шла… В арестантских ротах битая — не убитая, в огне горевшая — не сгоревшая, в воде тонувшая — не утонувшая, шла но таежной тропе русская баба, силу в себе чувствуя немалую, данную ей землей-матушкой, не во благо, нет, во спасение рода человеческого.