ипят на зубах, как песок, причем годами. Тогда она выучила, что если у мужчины есть идеал внешности и ты в него не вписываешься, то это может привести к неудаче. Потом в Риме она стала спутницей кардинала Луиджи Арагонского, моего отца.
— Погоди, это же о твоей матери рассказывают какую-то забавную историю про дорогу?
— Ну это старый анекдот. Но правдивый! Папа Лев Х решил проложить новую дорогу в Риме, и на ее строительство были направлены подати, которые платят жрицы любви всех сортов. И вот улица замощена, мама идет по ней, и тут ее толкает какая-то разодетая дама, из богачей или знати, и требует уступить дорогу. Мама раскланивается: «Донна, простите меня, конечно же, у вас больше прав идти здесь первой, чем у меня». Эта шутка передавалась потом из уст в уста, и это помогло маме запомнить, насколько важна репутация.
— Так, значит, потом были и другие щелчки по носу?
— У любого взрослого их много, если только он разумен. В Риме мама держала дом, куда приходили многие, в особенности священники. Как ко мне сейчас — приятно проводить время за беседами между собой, ужинать, слушать музыку. К этому времени она научилась прекрасно петь и музицировать — вы, интеллектуалы, такие избалованные, любите, чтобы женщина, встречающая вас лаской, вдобавок и плясала красиво, и на стол умела накрывать изысканно, и беседу поддерживать.
— Что плохого в том, чтобы везде искать красоту?
— Мама очень умна, но ее раздражало, что те разговоры, которые порой эти попики-поэты вели у нее за обедами, слишком умны и наполнены непонятными именами старых покойников. Она чувствовала, что ей не хватает образования: примерно тогда она только научилась писать. А потом у нее родилась я. И когда я немного подросла, мама поняла, что хорошей куртизанки из меня никак не выйдет.
— Интересный вывод! — мямлит ее собеседник, из позы которого в данный момент совершенно очевидным образом следует, что куртизанка из Туллии — непревзойденная.
— Я подросла и оказалась тощей, угловатой. Носатой! Очевидно было, что не сделаю карьеры красотой и сладостностью. Но было ясно, что я все быстро схватываю и отлично запоминаю. Копить приданое, выдать меня замуж? Меня, внебрачную дочь куртизанки от священника? Конечно, можно, но мать не желала мне такой судьбы. Она тоже считает, что свобода — лучше, даже с позорными налогами и дурацкими законами против проституток.
— Честно тебе скажу, чтобы терпеть супругу с твоим резким языком, нужно, чтобы у нее было огромное приданое и очень влиятельные родственники, — отвечает ее собеседник.
— Конечно. Я не подарок. Женщина не должна быть подарком. Итак, ее друзья, умнейшие люди Рима, собрались на консилиум. И придумали, как спасти мою будущую карьеру куртизанки: меня стали растить как принцессу, как флорентийскую аристократку: «Наша Тереза будет умнее писательницы Кристины Пизанской!»
— Тереза?
— Ведь святой Туллии не существует. «Туллий» — это номен Цицерона. Мне сменили имя в честь великого римлянина и стали учить риторике. И философии. И литературе. И латыни, конечно. Музыка и танцы казались на этом фоне уже просто отдыхом. Слава богу, в список предметов для обучения вас, аристократов, не входит рисование: мое детство и без того было тяжелым, полным дисциплины и кучи преподавателей. Мать же и ее многоопытные подруги рассказали мне те женские секреты, которые докторам наук неизвестны.
— Тайны прикосновений и поцелуев.
— Нет. Ты говоришь про элементарную науку. Есть вещи намного сложнее. Главное, чему они меня научили, — как не терять голову от любви к мужчине. И другим нюансам.
— Например?
— Ты хочешь все мои тайны выведать? — со смехом отвечает куртизанка. — Например, про то, как чередовать жар и холод во взгляде при знакомстве с новым поклонником и в каком ритме надо появляться и исчезать в жизни того, кого хочешь завоевать, чтобы он загорелся азартом.
— О господи. Опаснейшее оружие! И что случилось, когда ты вступила в профессию?
— Попы оказались правы: таких, как я, еще не было. Вы привыкли, что монашки пишут гимны, а благородные дамы сочиняют эпистолы и поэмы. Как покойная Лукреция Торнабуони — мать Лоренцо Медичи, как маркиза Виттория Колонна или графиня Вероника Гамбара. От девок ожидают услаждения взора и слуха. Но отнюдь не равноправной беседы.
— Фехтовального поединка словами и цитатами, ты хочешь сказать. Я слышал, как ты диспутируешь.
— Мужчинам нравится мне проигрывать в спорах. Они удивляются, потерпев поражение от женщины. Эта неожиданность их бодрит. Они догадываются, что мне сладко подчиняться.
— Это древняя рыцарская традиция — поклонение Прекрасной Даме. Мы делаем это веками! Вспомни песни трубадуров.
— Нет, дорогой, как ты наивен… дело тут отнюдь не в рыцарстве. Это называется немного по-другому. Я тебе потом покажу. Древние римляне знали толк в этом занятии.
— А расскажи мне о Филиппо Строцци. Как он относился к твоей поэзии? Я знал его, еще когда он жил здесь и не вступил в войну с Козимо Медичи за власть над нашим городом.
— Он нравился мне. Когда он бежал в Рим из Флоренции и мы познакомились, он рассказывал о ваших местных поэтессах. Кажется, Флоренция была единственным городом, где до меня уже имелись просвещенные куртизанки, писавшие стихи. Такого не было даже в античности. Ваша публика более изысканная, чем римская, кавалеры такие образованные, поэтому традиция возникла. Забавно. Строцци рассказывал мне о женщине, которую полюбил Никколо Маккиавелли в двадцатые годы, — певица, куртизанка по имени Барбара. Они обменивались стихотворными посланиями.
— Это Барбара Салютати. Она и сейчас здесь живет. Вышла замуж и больше не пишет стихов.
— Ха! — говорит Туллия и потом, помолчав некоторое время, продолжает: — У меня тоже был муж. Но запретить писать стихи он мне не мог. Впрочем, может быть, дело не в запретах, а просто в отсутствии вдохновения.
— И свободного времени, если Господь благословит тебе чрево, и пойдут дети, особенно подряд, — добавляет ее собеседник, счастливый супруг и отец одиннадцати детей.
Потом, вдохновленный теми эмоциями, которые порождает в нем эта необыкновенная женщина, чьи строгие серые глаза горят даже в темноте, как у кошки, он высказывает необыкновенную, невиданную идею:
— Послушай, мы должны издать сборник твоих стихов. Пусть Барбара Салютати и другие какие-то куртизанки сочиняли раньше тебя. Но ты станешь первой, кто напечатал собственную книгу!
— Я никогда не думала о подобной возможности, — несколько ошеломленная, отвечает Туллия. — Она кажется мне удивительной. А какие-нибудь женщины уже печатали свои стихи?
— Не знаю. Никогда не задумывался об этом… Ах, да! Конечно же, Виттория Колонна, муза Микеланджело, — я читал ее сборник. Но там сплошной Иисус, Мадонна, стигматы, Божественное воздаяние.
— Да-да! Так и положено благородной даме!
— Ты себе позволяешь более тонкие и изящные стихи, дорогая.
— Мы сделаем этот сборник. Ты ведь оплатишь печать, да? Там будут лучшие тексты из тех, которые я сочинила.
— Разумеется.
— Нет, это еще не все. А также (мне кажется, это будет очень правильно и уместно) в этот сборник надо поместить те стихи, что посветили мне другие. Мужчины. Покойный Строцци, кардинал Ипполито Медичи, Джироламо Муцио и все остальные. Путь все видят, как они меня воспевают. Что я пишу так же хорошо, как они! Иногда лучше. Правда, ваша местная звезда Бенедетто Варки недавно вернулся в город и еще ничего мне не написал. Мы незнакомы, приведи его ко мне в гостиную. И Бронзино! Почему он мною пренебрегает?
— Ты хочешь, чтобы он написал твой портрет?
— А разве он берет посторонние заказы? Герцогская семья ему на это время оставляет?
— Иногда бывает.
— Интересно, — Туллия задумывается на минуту, но потом продолжает: — Нет, наверно, это было бы дорого. Мне не нужно. Я больше думала о нем как о поэте — он ведь, как Микеланджело, тоже пишет стихи. А тот создал такой прекрасный венок сонетов в честь Виттории Колонна… Такое бы хорошо смотрелось в моем сборнике, правда ведь? Нет, твоя идея просто гениальна!
На этом беседа прекращается, поскольку собеседники ощущают себя крайне довольными интеллектом друг друга и в одну и ту же секунду решаются это продемонстрировать. У покровителя Туллии, однако, успевает мелькнуть в мыслях, что, при всех своих связях, в отношении художника он ей помочь не сможет.
Тем временем Аньоло Бронзино, сын мясника, достигший своим искусством невероятных высот, истинный аристократ духа, ученик Понтормо, учитель Алессандро Аллори, направляется в свою мастерскую.
Алессандро Аллори. «Троица». 1571 г.
Монастырь Сантиссима-Аннунциата (Флоренция)
ЕДИНСТВЕННЫЙ СОХРАНИВШИЙСЯ ПОРТРЕТ БРОНЗИНО — ФРАГМЕНТ ФРЕСКИ, ВЫПОЛНЕННЫЙ ЕГО УЧЕНИКОМ И НАСЛЕДНИКОМ АЛЛОРИ (СПРАВА, С БОРОДОЙ). В ЛЕВОЙ ЧАСТИ ФРЕСКИ ОН НАПИСАЛ ПОРТРЕТ ПОНТОРМО (УЧИТЕЛЯ БРОНЗИНО). ПОРТРЕТЫ ОБОИХ ХУДОЖНИКОВ «ВСТАВЛЕНЫ» В АРХИТЕКТУРНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ В КОМПОЗИЦИИ «ТРОИЦА» — СЦЕНЕ, В КОТОРОЙ БОГ-ОТЕЦ ПОДДЕРЖИВАЕТ ТЕЛО СЫНА. ТАКОЙ СПОСОБ ИНТЕГРАЦИИ ПОРТРЕТОВ В РЕЛИГИОЗНЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ СУЩЕСТВОВАЛ ИЗДАВНА НАРАВНЕ С «ПОРТРЕТАМИ В ТОЛПЕ», ОДНАКО БЫЛ МЕНЕЕ ПОПУЛЯРЕН ИЗ-ЗА СВОЕЙ ДЕМОНСТРАТИВНОСТИ, «НЕСКРОМНОСТИ». К СОЖАЛЕНИЮ, ФРЕСКА НАХОДИТСЯ В ПЛОХОМ СОСТОЯНИИ И ЛИЦО БРОНЗИНО ПОКРЫТО ЦАРАПИНАМИ.
Бронзино слышал о Туллии д’Арагона и даже несколько раз видел ее. Но тезка Цицерона никакого впечатления на него не произвела. Свои сонеты раньше, в молодости, он посвящал любимому учителю, научившему его всем наукам — как живописи, так и идеалам античной дружбы; теперь же он посвящает их своему ученику Алессандро Аллори, прекрасному и умному юноше.
Женщинам — никогда.
Кроме герцогини Элеоноры, конечно же, дай бог ей здоровья. Она только что разрешилась от бремени пятым младенцем: девочка, крещеная Лукрецией, присоединяется к старшим братьям и сестрам в детской под присмотром нянь и кормилиц. Никто пока не знает, что ее, как и большинство других отпрысков Козимо и Элеоноры, ждет несчастливая судьба, ранняя смерть. Восемь детей вырастут у герцога, и почти все будто прокляты — женоубийцы и убитые мужьями, братоубийцы и убитые братьями. Но пока что — они пухлые младенцы, и великий Бронзино, не изменяя своей холодной манере, пишет их щечки, кудряшечки и пальчики, сжимающие погремушки, цветы и птичек.