ИЗОБРАЖЕНИЯ БИТВЫ И ПОБЕДЫ В НЕЙ СТАЛИ ПОЯВЛЯТЬСЯ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО. ПЕРВЫЕ ИЗ НИХ НАПОМИНАЛИ МОРСКИЕ КАРТЫ С ПРИРИСОВАННЫМИ КОРАБЛЯМИ, НО РАЗВИТИЕ ШЛО БЫСТРО, И ВСКОРЕ ПОЯВИЛИСЬ НАСТОЯЩИЕ МОРСКИЕ БАТАЛЬНЫЕ КАРТИНЫ. (ТАКИМ ОБРАЗОМ, МОРСКОЙ ПЕЙЗАЖНЫЙ ЖАНР ЗАКРЕПИЛСЯ РАНЬШЕ СУХОПУТНОГО). ЗДЕСЬ МЫ, ОДНАКО, ПРИВОДИМ ИСТОРИЧЕСКУЮ КАРТИНУ XIX ВЕКА, КАК ОБЛАДАЮЩУЮ БОЛЬШИМ ЭМОЦИОНАЛЬНЫМ НАКАЛОМ, ЧЕМ РАБОТЫ СОВРЕМЕННИКОВ. ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ НА БИОГРАФИЮ ЕЕ АВТОРА: ХУАН ЛУНА — УРОЖЕНЕЦ ФИЛИППИН, ДОБИВШИЙСЯ БОЛЬШОГО УСПЕХА В ЕВРОПЕ, А ТАКЖЕ ЧЕЛОВЕК, УБИВШИЙ СВОЮ ЖЕНУ.
Все началось с того, что он встал на якорь в порту Катании и стал грузиться. Его корабль был небольшим — двухмачтовая бригантина, увы, не галеон и даже не каррак, зато — его, личный. Полностью в его собственности, до последнего гвоздя. Впервые Орацио ходил на своем личном корабле как капитан, не в чьем-нибудь подчинении. Для этого пришлось вкалывать: хотя фамилия его была достойной и известной в Генуе с XII века, Орацио принадлежал к обедневшей ветви семьи, которая называла себя Ломеллино. Старшей ветви, звавшейся теперь Ломеллини, в делах везло больше — лет сорок назад испанский король даровал им и другому роду — Гримальди концессию на добычу кораллов у острова Табарка у тунисских берегов. А вот Орацио, как и его отцу с дядьями, приходилось наниматься и копить гроши. Господи, как он надрывался, чтобы заработать на эту покупку, причем треть суммы все-таки пришлось одолжить и вскоре надо будет возвращать с процентами.
Корабль был не новеньким. Прежний владелец, большой поклонник Боккаччо, переименовал его из «Элоизы» во «Фьямметту», забыв, что на море с такими вещами играть нельзя — два раза на судне вспыхивал пожар. Орацио, чтобы не ломать традицию, переименовал его в «Лидию», потому что так звали возлюбленную Квинта Горация Флакка, которого он, конечно, читал — чем еще заняться в долгих плаваниях приличному человеку, как не чтением латинских классиков, помимо пьянства?
В тот вторник на борт пришвартованной «Лидии» поднялся кавалер лет тридцати и представился Асдрубале ди Амилькаре Ангишола. «Значит, у вас в семье увлекаются карфагенской историей, — с сочувствием подумал Орацио, — бедный „Гасдрубал, сын Гамилькара“. А брата твоего, наверно, зовут Ганнибалом». Его собственный младший брат, умерший во младенчестве, был назван Омеро в честь греческого поэта, и поэтому Орацио всегда жалел детей, рождавшихся у эрудитов, считая, что ему более-менее повезло: его имя уже удивления не вызывало.
Асдрубале сообщил, что его благородная родственница, невестка покойного принца Патерно, желает отплыть в Геную на «Лидии», первом из кораблей, следующих на север. Орацио показал ему каюты, предназначенные для пассажиров, договоренность об оплате была достигнута, и довольный клиент ушел.
— Ну что ж, примем на борт принцессу, — пробормотал под нос капитан.
Он понятия не имел, что это за княжество такое — Патернское, пришлось уточнять на берегу. Оказалось, это большой кусок сицилийской Катании под властью фамилии Монкада.
— Звучит скорее по-испански, — сказал он. — Они из тех, кого Габсбурги здесь недавно наделили землями?
— Нет, — ответили ему. — Старинная местная династия.
— Замечательно, — обрадовался капитан. Со времен своего путешествия в карибские страны он недолюбливал испанцев и их владычество над половиной мира, хотя союз с ними Генуи и обеспечивал его родине такое процветание.
В положенный день дама взошла на борт. При ней был родич Асдрубале, шесть человек прислуги разного пола и много сундуков. Занятый отплытием, Орацио не вглядывался в принцессу, отметив только, что она отнюдь не юна и наряжена все-таки по испанской моде — вся в черном, жесткий корсет, юбка колоколом, кружевной воротник, подпирающий щеки. «Тут, конечно, не пофлиртуешь», — мелькнула мимолетная мысль.
Через несколько часов вестовой пригласил его к обеду. По контракту пассажиры столовались за капитанским столом. Орацио стеснялся своей сервировки — он не мог позволить себе дорогой посуды и приборов, но хотя бы продукты были свежими и кок искусен.
Асдрубале к столу не вышел — сразу же после отплытия он позеленел и слег. Капитану сообщили, что к обеду выйдет только принцесса в сопровождении старухи-компаньонки.
Дверь открылась, и в каюту зашла женщина лет сорока. У нее были большие черные глаза с очень внимательным взглядом, веселые, но не улыбающиеся губы и прекрасный цвет лица. Она приветствовала его по-итальянски с явным ломбардским выговором.
И Орацио с первого взгляда понял, что пропал.
Ничего бы из этого не случилось, если бы они не были на корабле посреди моря. На борту время течет иначе, и люди из-за однообразия и тесноты мгновенно сближаются. На земле бы они, даже доведись им оказаться в одном помещении, вряд ли заговорили между собой. Он — моряк, солдат, купец, нищеброд. Она — аристократка, невестка принца, фрейлина испанской королевы, с великолепным образованием, изысканными манерами и умением держаться, элегантностью… Да одно брабантское кружево на ее воротнике и манжетах стоило больше, чем он потратил на всю обстановку своей каюты, с мебелью, книгами и коврами. Она пахла чистотой, какой ему редко удавалось достигнуть, учитывая его ремесло, и ценными ароматами, которые, возможно, когда-то возил через моря именно он — но никогда не имел денег на их покупку.
Потом Орацио узнал, что вдобавок ей было 48 лет, а ему 33. Но к тому моменту это было уже совершенно неважно и совсем не пугало. В отличие от остального.
Он понял, что пропал, в первые же минуты того обеда, и видел, что ей тоже очень сильно понравился, и от этого кровь билась в висках еще сильнее. Надо было о чем-то разговаривать, и Орацио спросил:
— Простите, сеньора, как мне к вам будет правильно обращаться, чтобы не ошибиться в титуле?
— У меня, в отличие от покойного свекра и зятя, нет княжеского титула, я просто госпожа Монкада, — нежным, но уверенным голосом ответила она.
— А где сейчас находится господин Монкада, позвольте спросить? — капитану, в принципе, это было неважно, главное, чтобы отсюда к чертям подальше.
— Увы, мой супруг скончался два года назад, — ответила она, и по ее лицу — лицу хорошего шахматиста или опытного придворного, Орацио не смог прочесть ни единой эмоции, испытываемой ею по этому поводу, кроме вежливой благожелательности.
— Простите, госпожа, приношу вам свои соболезнования.
— Он плыл на галере Карло д’Арагона, тогдашнего наместника испанского короля в Сицилии, и направлялся в Испанию. Они вышли из Палермо, а у острова Капри на них напали алжирские пираты. И он погиб. Мы ведь пока идем тем же маршрутом? Опасно ли сейчас в этом районе?
— В этом году вроде бы спокойно, нападений почти нет. И потом, это галеры — завидная добыча, а мы мелкая рыбешка, за нами никто и гнаться не будет, если увидит нас на горизонте, — постарался успокоить ее Орацио, точно не зная, нужно ли ей чужое успокоение.
Она смотрела на него насмешливыми глазами, и ему казалось, что она видит каждую мысль, мелькающую в его голове, включая самые неприличные. Чтобы не покраснеть и не молчать смущенно, он внезапно начал рассказывать ей о скорости, которую развивает испанская галера в различную погоду, и о краях, куда он на подобных галерах доплывал. Он не мог потом припомнить, что именно нес, но явно все шло удачно — она смеялась его рассказам, и это был смех настоящий, а не из вежливости.
А как ей было не смеяться от удовольствия? Госпожа Монкада видела перед собой светлоглазого мужчину в самом расцвете северной итальянской красоты, какими ей в юности нравилось любоваться на родине, в Ломбардии, это был человек сильной воли, быстрого ума. Рост, фигура, ловкость… Шрам на щеке казался еще одной ямочкой от улыбки. Но что было важнее всего — Орацио Ломеллини излучал огонь. Это был жар решительности, готовности к немедленному действию, способность мгновенно решить любую возникшую проблему. В нем ощущалась цельность. За годы жизни при церемонном испанском дворе, а затем в высшем обществе покоренной испанцами Сицилии она от подобной живости отвыкла. Спонтанность ведь не приветствуется этикетом. А вдобавок, с поправкой на пол, это была точно та же живость, то же удовольствие от жизни, что наполняли и ее саму: в любом разговоре, даже когда она молчала, собеседники всегда чувствовали притягательность ее обаяния, ее спокойной солнечности, доброжелательности и неимоверной уверенности в себе, проистекающей из чего-то хорошего и очень правильного.
В другом разговоре, позже, Орацио ее об этом спрашивал:
— Я не могу представить, как ты годами жила при мадридском дворе, с твоим темпераментом. Как ты справлялась? Прятала его?
— Ты что, я же на самом деле очень спокойный человек. Вся моя энергия уходит в работу — вот где мое самозабвение, — отвечала она ему.
Но вернемся к первому дню, нет, лучше ко второму, потому что во вторник он уже знал, что происходит, а она — еще нет, но к утру среды, после вчерашнего совместного обеда, а затем совместного ужина, а затем еще прогулки на закате по палубе, когда он так заботливо придерживал ее при качке и его ладони казались такими горячими, — она начала догадываться, и ко второму дню тоже уже догадалась. И удивилась. И ужаснулась, пожалуй, не меньше его, потому что тоже успела повидать мир, только другую его сторону.
Но вокруг расстилалось лазурное Тирренское море и бескрайние лазурные небеса, ветер был теплым и пах счастьем, Асдрубале все также валялся в своей каюте, зеленея, и чайки кричали, вселяя беспокойство. Они встретились за завтраком — для него это был уже второй, капитаны поднимаются пораньше дам, и за столом царила некоторая неловкость. По тому, как она стеснялась встретиться с ним взглядом, но улыбалась, все-таки встретившись, Орацио понял, что творится в ее голове, и стало казаться, что он видит каждую мысль, мелькающую там, даже самую неприличную. О чем-то они там еще говорили, веселились, бурно спорили (старуха-компаньонка молча ела за тем же столом). Ему хотелось к ней прикасаться, гладить ее, обнимать, расплести строгую приглаженную прическу, из которой не выбивалось ни прядки, и, хотя рот его рассказывал о том, как генуэзский дож Андреа Дориа был прекрасным адмиралом, глаза его рассказывали ей совершенно иное. И ее глаза ему отвечали.