че с музыкальной сокровищницей командного состава.
Утром за сбалансированным солдатским завтраком Петька с упоением и в красках рассказал об увиденном парочке своих закадычных сослуживцев, под страхом смерти повелев им хранить услышанное в секрете. Рассказчиком Петька и тогда был, и теперь, кстати, остается замечательным. Он не просто рассказывал, нет, он изливал! Он живописал увиденное и излагал свои впечатления в ярких, как хвост павлина, красках. Он устраивал пантомиму с применением такой мимики, которой позавидовал бы сам великий Марсель Марсо. Он потратил все без исключения эпитеты русского языка и даже придумал несколько новых. Он задыхался от восторга, но даже на сбившемся дыхании ни разу не позволил себе ошибиться в списке несказанных богатств тайной пещеры товарища генерала. Особенно в музыкальной ее части. Он был так заразителен, что к двум его закадыкам присоединились еще четверо любознательных сослуживцев, и все шестеро тут же воспылали непреодолимым желанием чистить до блеска кабинет большого начальника. Так и сказали почти хором: «Мы готовы, наш военный брат Петька! Хоть сейчас готовы! Будем драить, пока руки по локоть не сотрем! Веди нас вперед, славный Петька!» Петька пообещал вести, но попросил малость охолонуть, потому как подождать и потерпеть нужно, пока нужное время не придет. Ну, то есть пока день очередной уборки помещений не наступит.
И однажды этот день настал. Генеральская резиденция вновь малость замусорилась, и вопрос наведения девственной чистоты назрел остро и актуально. Я уж не знаю, какими стараниями и какими аргументами у Петьки получилось убедить Картофана, что теперь с ним еще шесть человек пойти должны, но только получилось и убедил-таки, и в положенное время все семеро дружным септетом отправились в пределы генеральской вотчины. Пришли, и вместо того, чтоб за тряпки да швабры обеими руками ухватиться, как они того Петьке ранее пообещались, все, самого Петьку включая, прямиком в комнату задушевных компаний ринулись. А оно и верно, ну не полы же они сюда драить пришли. Да и полы-то, если по совести разобраться, почти что чистые. Мытые, одним словом, полы. Совсем недавно мытые.
Само помещение и все его содержимое очень Петькиным сотоварищам понравилось. Они, также как и Петька до этого, на пару минут с полураскрытыми ртами замерли и, вокруг озираясь, все как один про себя подумали: «Не соврал Петька! Нет, не соврал!» Ну совсем как оленеводы-передовики, руководством колхоза за ударный труд туристической поездкой в город Ленинград премированные и в один прекрасный день в греческом зале Эрмитажа оказавшиеся. Ну а потом, когда за благосостояние генерала нарадовались и вдоволь увиденному наудивлялись, тем занялись, за чем сюда, собственно, и пришли – пластинки замечательные на не менее замечательном проигрывателе прослушивать стали.
Для затравки и придания нужного настроения первым поставили БГ. Ивана Бодхидхарму, идущего к северу. Под тантрические звуки струнного ситара дружно головами пораскачивали и в конце нестройным хором про деревья и столбы немножечко Борису Борисовичу подпели. Далее, для разнообразия и душевного баланса, прослушали нетленную композицию про белый пароход, бегущий по волнам. Юрий Антонов, как всегда, не подвел, и музыкальное настроение сильно наладилось. Ну а потом, вольготно развалившись по кожаным креслам и диванам, даже не думая приступать к своим клининговым обязанностям, вся дружная ватажка наперебой требовала друг у друга поставить то шведскую АББу, то афроамериканскую Боню Эм, а то и, как это ни странно, наших советских «Песняров».
В конечном счете, удовлетворив все разнообразие вкусов и предпочтений, добрались-таки военные полотеры до вожделенного Петькой «Вкуса меда», каковой и был со всей причитающейся торжественностью из картонного конверта извлечен и на резиновый круг проигрывателя водружен. Это было что-то! Джон Леннон в душевном надрыве изливался в своих чувствах к девушке, одетой во все черное, Ринго, незабываемый и великий Ринго Старр, своим волшебством превращал банальные барабаны в божественные тамтамы, бьющиеся в унисон разгоряченным сердцам слушателей, а Пол Маккартни в дуэте с Джоном по фамилии Харрисон извлекали из своих гитар такие божественные звуки, что ангелы, заслушавшись и замерев в полете, пачками валились с небес. Это был праздник! Настоящий праздник эстетического наслаждения доморощенных меломанов.
Ну а потом один пытливый ум, проголодавшийся от прилива нахлынувших чувств, отправился на поиски пропитания и вместе с куском докторской колбасы и банкой балтийских шпрот нашел в холодильнике замечательный графинчик емкостью в полштофа, наполненный под самую пробку абсолютно прозрачной жидкостью. «Не иначе как вода», – подумал добытчик и для верности отпил небольшой глоток прямо из горлышка графина. Оказалось, совсем не вода. Да оно и верно, кто же в графине воду хранить станет? Нет, ну оно, конечно, бывает, если председателю какому или там начальнику партийному, на собрании уже третий час про основополагающую линию партии распаляющемуся, попить срочно потребуется. Тут ему, понятное дело, водички в том самом графине принесут. Принесут и вместе с чистым стаканом на двадцать две грани на трибуну под самую правую рученьку и подставят. Но это такое… Это этикет и порядок общепринятый. А тут на тебе – не на собрании вовсе, да еще и в холодильнике.
В общем, боец, который емкость в одну двадцатую ведра в холодильнике нашел, сам сильно порадовался, что очень скромным глотком решил пробу снять, потому как в графине не иначе как чистый спирт оказался. Настоящий! Вполне себе питьевой. Прокашлявшись и вновь обретя дар речи, сообщил окрыленный боец своим верным закадыкам, в музыкальном экстазе утопающим, что концертная вечеринка теперь имеет все шансы засверкать и заискриться совершенно новыми гранями и обрести куда как более богатую палитру красок телесной радости.
Ну а дальше под веселое и полное радостных предвкушений похрюкивание рядовых Советской армии пошли в дело те самые шикарные хрустальные рюмки, после чего вечер действительно заиграл всполохами ярких, доселе неведанных эмоций и ощущений. Заискрился вечер яркими сполохами, одним словом! Тоску по дому и накопленное чувство поруганной справедливости, привнесенное в их организмы притеснениями старослужащих товарищей, как рукой сняло. И это только после первой! После второй по чреслам разлились сказочное тепло и алкогольный уют, ну а после третьей рюмки неразбавленного спирта у каждого участника возлияния образовались чрезвычайная легкость бытия и удивительная гибкость тела. И когда Леннон в очередной раз протяжно заголосил на незнакомом языке про вкус меда и про что-то там еще такое, все они, и Петька в том числе, поняли, что вот оно, счастье, а кое-кто даже немного всплакнул. В общем, вечер, полный алкогольной радости и качественной музыки, вполне себе удался.
В самом финале, уже сильно ближе к полуночи, все ж таки малость за собой прибравшись, «чтоб не спалиться», семь счастливчиков вернулись в казарму, опьяненные в буквальном смысле этого слова. Вернулись упоенными и счастливыми, наполненными светлым предчувствием и верой в то, что рано или поздно генералы в этом славном помещении опять сильно намусорят и им вновь убираться нужно будет. С этими прекрасными чувствами и приличной долей алкоголя в крови военнослужащие ребятишки спать в родной казарме и улеглись.
А через три дня Петьку к себе вызвал Картофан. Срочно вызвал.
Глава 6
Летел к нему Петька на крыльях надежды и полный радостного предвкушения аж по самую свою коротко стриженную макушку. Очень он от этого вызова новой встречи с музыкальной сокровищницей ожидал. Ожидал и надеялся. Но, однако, нет, не случилось. Картофан встретил Петьку угрюмым взглядом Тараса Бульбы, взирающего на своего сына-иуду Андрия, и, не дожидаясь Петькиного доклада о том, что он по приказу товарища старшего прапорщика таки прибыл, назвал его дураком в кубе. Ага, так и сказал: «Ты, Петька, не просто дурак! Ты еще и адиёт и кретин. А это значит, что ты тройной дурак. То бишь кубовый». Петька в школе математике учился усердно и начал было спорить, что это всего лишь «дурак, помноженный на три», но никак не «дурак, возведенный в третью степень», но в ответ получил лишь злобный рык, содержащий приказ бежать бегом и собираться, потому как его, Петьку, прямо теперь и незамедлительно в строевую часть подальше, в глубь, в деревню переводят. Малость от такого зигзага судьбы ошалев, Петька, уже почти полгода отслуживший и потому приказы научившийся исполнять, а не обсуждать, на каблуках через левое плечо развернулся и в сторону каптерки бодрой рысцой проследовал.
Сами понимаете, солдату в путь-дорогу собраться – все одно, что голому короткой веревочкой подпоясаться. И часу не прошло, как был собран и упакован наш орел Петруха и совершенно готовым стоял на плацу с небогатым своим скарбом, в полном недоумении вертя головой в разные стороны, будто стараясь рассмотреть ответ на терзающий его вопрос: «Да что такое, блин, произошло-то?!» Тут и Картофан пришел его в подъехавший УАЗик подсадить. Пришел, посмотрел на Петьку грустными глазами и говорит: «Эх, сынок, сынок, зачем же таких глупостей делать-то было, а?! Все ж не от ума, все ж от дурости и пустоты в тумкалке, понимаешь!»
Сказал так, вздохнул горестно и для прояснения ситуации наскоро рассказал Петьке историю о том, как их родимый генерал вчера в вечеру, почитай, на следующий день после приборки помещения, со своими двумя почти боевыми товарищами день Военно-воздушных сил СССР отметить изволил. О том рассказал, как собрались «наш» и еще два лампасоносца в той самой комнатке неисчерпаемого уюта и, всеми фибрами своих душ отечественному преимуществу в небесах радуясь, за богатым столом это самое преимущество отметить решили.
Нужно сказать, что из троих собравшихся генералов один бронетанковыми войсками каждый день командовал, второй, тот самый, что в васильковых лампасах козырял, вообще в КГБ служил, и потому, понятное дело, оба отношения к авиации не имели вовсе. «Наш» же генерал хоть и обладал под командованием большим самолетом, но назывался тот «Воздушным командным пунктом» и по большому счету боевым истребителем не являлся, а служил альтернативным штабом главкому, который той упомянутой ставкой войск командовал. Он, главком этот, на самолете командном в случае несчастном, если вдруг, упаси Боже, вся ставка на земле в ядерном пожаре до пепла выгорит, в небеса вознестись должен был и военными действиями из-под самых облаков командовать. «Нашему» же генералу в том летающем штабе устойчивую связь и секретное кодирование главкомовских приказов обеспечить поручено было. Ну и правильно поручено, потому как «наш»-то как раз генералом от секретной связи и являлся. Кодировщикам начальник, шифровальный командир… Ну, то есть так же, как и те двое, танкист с особистом, совсем не авиатор. Но генералы по этому поводу сильно заморачиваться не стали и, потому как до Дня связиста или, допустим, Дня танкиста еще Бог знает сколько, а восемнадцатое августа – вот оно, туточки, решили, что авиация – это все одно родные Вооруженные силы СССР, а потому такой светлый праздник грех не отметить.