Петькин генерал, единовременно со всеми остальными полновесную рюмку заглотивший, ровно через секунду побагровел лицом и закашлялся так, будто ему, бедолаге, в широко раскрытый рот расплавленного свинца ливанули. Глаза его, в которых предвкушение сладостной встречи с алкоголем явственно прочитывалось, одним махом наполнились чувством глубокого недоумения. При этом они самым необъяснимым образом увеличились в размере больше чем в три раза и почти выпали из орбит. Из этих, практически вывалившихся глаз по багровому генеральскому лицу бурным потоком полились крупные, как виноград, слезы. Со всего маху рухнув на диван спиной подобно подпиленному дубу, «наш» генерал начал громко откашливаться и со всей дури колотить себя в грудь кулаками, будто стараясь выбить из организма не только то, что он секунду назад в себя проинтегрировал, но еще и собственные легкие. А также желудок вместе с пищеводом.
И только «васильковый» генерал, приученный любые невзгоды и неожиданности мужественно переносить и огорчения своего, если оно вдруг всей мощью неожиданно нахлынет, никоим образом не проявлять, стоял с каменным лицом Феликса Эдмундовича и рентгеновским взором сверлил противоположную стену. Через долгую минуту он гулко глотнул содержимое рюмки, загнав его в самую глубь своего организма, и, помолчав с минуту, к «нашему» генералу обращаясь, бархатистым баритоном произнес:
– Ох, и гнида же ты, Петрович!
«Наш» генерал, который, как мы все теперь понимаем, был в свое время рожден от отца своего, Петра, с таким обидным утверждением не согласился и, малость откашлявшись, предположил, что гнида, скорее всего, не он, а совершенно наверняка ординарец, каковой теперь сидит в приемной и домой поскорее улепетнуть мечтает. И раз уж он, ординарец, та самая гнида и есть, а в этом Петрович абсолютно уверен, то улепетнуть ему позволить никак нельзя и нужно, на месте удержав, множество наводящих вопросов ему задать. Для полного прояснения случившегося недоразумения, так сказать.
Однако ординарец, вызванный для детального дознания и с самого порога той самой «гнидой» громко обозванный, в низменности собственной натуры признаваться ни в какую не желал и свою непричастность доказывал тем, что ну никак он не мог, вот те крест. Якобы у него, у ординарца этого, совсем недавно на любовном фронте небольшой конфуз со здоровьем случился, и он уже две недели как об алкоголе только мечтает, потому как антибиотик, в его организме неустанную борьбу с грамотрицательным диплококком ведущий, употреблению Spiritus vini[3] сильно противится и неприятными последствиями сулит.
Кожевенный доктор, который ординарцу курс лечения прописывал, так ему и сказал. «Ты, – говорит, – капитан, бухать даже не вздумай, а то сдохнешь ни за грош. Помрешь, как собака хворая. И на эти свои бля. ки пока ходить не моги, – говорит. – Охолони чутка! Не порть нам статистику по заболеваемости! А вот как только пролечишься, – говорит, – и срамной болезнью народ стращать прекратишь, так всегда пожалуйста – дуй до горы, слабостью слабого пола в свое удовольствие пользуйся. Скотина…» Так что, не столько судьбы собачьей опасаясь, а скорее о новых сексуальных похождениях мечтая, к полуштофу ординарец не прикасался как минимум последние две недели. Да и вообще, не далее, как неделю назад, сам генерал почти в том же составе День физкультурника отмечал, и никаких претензий к напитку тогда не возникло. Точно не возникло! Так что он, ординарец, вовсе не виноватый, и истинную причину нужно в другом месте поискать.
В общем, разошлись генералы неудовлетворенные, с ординарцем на всякий случай за руку не прощаясь, а генерал Петрович еще долго в одиночестве сидел и тихо грустил, потому как незаслуженно присвоенное звание «гнида» с него до тех пор, пока полная ясность не наступит, «васильковый» генерал снимать напрочь отказался.
Вот какую удивительную историю поведал Картофан Петьке, начавшему понимать, куда родимый ротный клонит, и оттого зардевшемуся ярким пламенем лопоухих ушей.
«Ну посидели себе тихонько, ну музычки малость послушали, – продолжил излагать Картофан в философской задумчивости. – Так что ж с того? Дело понятное, молодое. Разве кто супротив или спрос какой за музыку учинил? Да ни Боже ж мой! Слухайте себе, сынки, сколько влезет. Только чтоб потом и порядок, и полный ажур были! Да и за графинчик тот тоже спрос невелик. Кто вообще за графинчики переживает? Вы бы его, как только до донышка допили, вообще выбросить могли. Генерал-то решил бы, что никакого графинчика и не было вовсе, что память его подводить стала. Приказал бы, и ему враз три новых поднесли бы. Полных, по самое горлышко. Аж бегом поднесли бы! Ну так нет же ж, вы же ж, дурни глупые, совсем с умишек своих посходили! Вы зачем, баламошки кривобокие, генералу в графин замест спирту замечательного обычной воды из-под кранту туалетного набулькали?! А?!!!»
Спросил и внимательно Петьке в глаза заглянул, будто там ответ на свой вопрос рассмотреть понадеялся. В Петькиных глазах, налившихся кровью от нахлынувших чувств, ясно читалось только одно: «Ой, мамочки-и-и-и!!!», и потому Картофан, не дождавшийся ответа на свой, больше риторический вопрос, просто махнул на него рукой.
«Так что теперь из-за водицы туалетной и глупостей ваших у генерала нашего авторитет сильно подорванный, и остальные генералы в него пальцами тычут и слова неприятные о нем друг другу рассказывают», – продолжил он. «А все отчего? А все от глупостей и скудоумия, понимаешь», – философски умозаключил картофельный прапорщик.
«Ну а теперь-то чего уж? Теперь-то и ничего. Хорошо хоть только в дальний гарнизон сослать приказал, а то ведь и расстрелять мог бы. А что? И расстрелял бы! Как есть расстрелял… Глазом не моргнув. Он таков, наш Петрович! Так что, почитай, повезло тебе, сынок, и потому поезжай теперь себе с Богом и уму разуму от всей души набирайся. Нерасстрелянный…» Закончил Картофан на этом, перекрестил Петьку, через левое плечо кругом развернулся и ушел. В историю Петькиной жизни ушел.
И сгинул наш Петька по глупости своей безвестно и аж до самого дембеля в обычной строевой части где-то в окрестностях острова Артёма свой воинский долг сполна Родине возмещал. Так и прослужил еще полтора года обычным рядовым солдатиком до того самого пожарного щита.
А ведь при больших-то штабах да генералах великолепных служачи, глупостей каких не допусти, и до ефрейтора вполне себе дослужиться смог бы.
Охота на охоту
Глава 1
Вот вы говорите, самая древняя профессия… Самая что ни на есть первая работенка Homo sapiens, которую со спокойной совестью «профессиональной деятельностью» окрестить можно было бы. Уважаемым и почетным ремеслом, несущим радость окружающим и служащим объектом гордости ее обладателя. Не привычка в носу до первой крови ковыряться, не умение большой палкой одним броском побольше бананов с дерева сшибить и не ловкое умение той же палкой корней питательных из грунта наковырять, нет. Я имею в виду то действие, каковое создает ценности всевозможные и само по себе как ценность большая по наследству в виде обучения может передаваться. Сегодня народ, разными профессиями во множестве владеющий, без остервенения, конечно же, но все ж таки спорит иногда, кто же из них, от праздного шатания в непрерывный рабочий процесс углубившись, именно свою профессию номером «один» для всего человечества сделал. В основном, конечно, строители в таком присвоении первенства усердствуют. Строители и проститутки.
– Мы, – говорят строители, – строили, строили и наконец построили! Первую пещеру, – говорят, – построили, чтоб австралопитек какой или, допустим, неандерталец шкурку свою лохматую в природных катаклизмах не отморозил да чтоб головушку его буйную первобытным солнышком до смерти не напекло! А потому, – говорят, – честь нам и хвала, и мы, строители, первыми профессионалами тогда были и сейчас таковыми остаемся!
И в этом большущая доля правды, конечно же, присутствует. Пещеру они, само собой разумеется, не рыли, потому как ее до них Природа-матушка в земле выковыряла, а вот входную дыру камешком тяжелым заслонить – это, безусловно, они сами придумали. Уют, стало быть, создали. А уж потом предкам нашим в тиши и уюте родной пещеры так свободное время проводить понравилось, что они на улице жить наотрез отказались, и тому догаде, который входную дыру булыжником заслонил, звание «первого строителя» присвоили. Присвоили – и новые пещеры дальше искать, ну, возводить то есть, всем сообществом наказали.
Есть, правда, еще такие гражданки, у которых социальная ответственность ниже полового плинтуса располагается и которые на безбедную жизнь манящими изгибами своих изящных тел зарабатывают. Так вот эти вот самые гражданки всем своим сообществом уверяют, что это как раз они самые и есть первые профессиональные работницы. В нечастых спорах со строителями уверяют они, что умение заднюю ногу страуса на пропитание получить путем предоставления некоторых частей собственного тела в краткосрочную аренду они-то как раз и придумали. Придумали и в жизнь воплотили куда как раньше, чем первый строитель своих соплеменников в сырое подземелье увлек. Спорят, и вот ведь, морды размалеванные, всю эту «историю про дырки» от строителей выслушивая, головенками, лишь наполовину наполненными, в разные стороны покачивают и саркастически улыбаются. Улыбаются, строителям глазки строят и «Ну, ну…» говорят.
Тут нужно быть совершенно честными – это чистейшая правда. Это именно они, проститутки, со своим сервисом сильно до первой грунтовой ямы в обществе объявились, и на самом-то деле именно их первыми профессионалками считать требуется, но все ж таки тут одно важное требование не исполняется. Никак это горизонтальное ремесло по наследству передаваться не может. В основном по двум причинам. Первое – ну сами посудите, как такое антисоциальное поведение может от не совсем благочестивой мамаши розовому карапузу пола женского с профессиональными наущениями передаваться? Это вряд ли. Под такие деяния уголовная статья предусмотрена. И второе – случись, даже такое отвратительное действие и навыки в наследство по злому умыслу переданы-таки были бы, как следующему поколению «работниц» своими трудовыми традициями и фамильным наследием рабочей династии гордиться? Чем?! Тем, что еще ее прапрапра- (и еще много раз «пра») бабулька на африканском баобабе, откуда есть все человечество