ома в него чуть ли не кольца пускает и целой табачной лавкой всю округу провонял, а этому хоть бы хны. Нюхает и приплясывает. Не убегает, зараза.
Это уже потом, когда ситуацию по косточкам раскладывали и случившееся анализировали, в отношении глухаря несколько версий на свет Божий произвели. Была мысль, что глухарь этот прожил так долго, что, помимо отсутствия зрения, чем его природа при рождении наградила, он по старости лет еще и слух полностью потерял. А запаха дыма он не чувствовал, потому как у него нежданно инфлюэнца случилась и, в носоглотке микробами размножившись, нос, сиречь клюв, ему полностью заложила. Потому и не видела птица несчастная, не слышала и унюхать ничего не могла. Беззащитное животное, одним словом.
Была также идея, что глухарь этот, скорее всего, птичий самоубийца. Да-да, самоубийца. А что, у птиц нервных срывов или психики неуравновешенной случиться не может, что ли? Наверняка может. Кто же его знает, что у этого конкретного глухаря в его непростой жизни произошло? Может, его на днях жена глухариная бросила? Или того хуже – яйцо черного цвета в семейное гнездо снесла. А может, он в карты так проигрался, что все, его предками за много поколений нажитое, в один вечер в пух и прах спустил? Да мало ли по какой причине нервные глухари в петлю лезут. Вот и с этим, видать, что-то такое приключилось, что он на своей никчемной жизни раз и навсегда крест решил поставить. Ну, а так как веревки и рук у него не имеется, а потому петлю связать у него не из чего и нечем, решил он либо утопиться, либо охотнику под ружье кинуться. Понятное дело, в болоте ему утопиться сложновато было, вот он под Ромино оружие как раз и вышел. Вышел и ну давай круги нарезать, Рому в себя пальнуть прельщая.
В общем, теорий про глухаря хватало. Только подтвердить или опровергнуть ни одной не получилось, потому как глухарь, все ж таки каким-то чудом большую толпу охотников почуяв, экзерсисы свои немедленно закончил и с громким шумом в лес умотал. Не догонишь его теперь и не расспросишь. Рому же, в отличие от глухаря, потому как он никуда не упорхнул и не убежал, обо всем расспросить, конечно же, можно было. Его и расспросили.
– Ты чего, – говорят, – штафирка гражданская, даже при оружии будучи, такую славную промысловую птицу вместо того, чтоб к собственной славе и общему удовольствию в неравной борьбе как охотничий трофей добыть, как слона в зоопарке, рассматривал?
– Что же ты, – говорят, – тюха-матюха вислоухая, такой прекрасный шанс упустил и друзей соохотников своей удивительной удачей не порадовал? Блэт!
– Тебе же, – говорят, – михрютка сиволапый, туточки даже и стрелять-то не нужно было!
– Ты, – говорят, – петуха этого и вовсе прикладом пришибить мог бы! Взял бы покрепче свое прекрасное ружьишко за самый что ни на есть ствол да и треснул бы ему по башке со всей строгостью пролетарской ненависти! И был бы нам всем тогда и трофей, и дружеская радость за тебя, такого славного зверолова.
И заметьте, все одновременно говорят. Порицают, в общем, Романа, хотя сами за четыре часа беготни по болоту даже воробья не добыли. Роман же, от пня не отрываясь, докурил спокойно, внимательно весь этот поток возмущения выслушал и, откинув в сторону ненужный теперь окурок, истинную причину своего бездействия бывалым охотникам сообщил.
– Вы, – говорит, – тут на меня орать заканчивайте. Ишь разошлись, понимаешь! Как объяснять правильно, так они в два слова цельную птицу уложили и аж бегом сбежали, а потом сами же ходют тут и всех наподряд критикуют! Вы, лишенцы, на кого охотиться сказали? На дупеля? На дупеля! А дупель – он по вашим рассказам какой? А дупель по вашим рассказам махонький, серенький, клювик и ножки у него длинные, и он тем клювиком «фьють-фьють-фьють» произносит. Это не я придумал, это вы сами меня научили. А этот каким был? И ноги у него короткие, и клюва почти не видно, так еще и бурчит че-то, как чайник закипевший, и никакого тебе «фьють-фьють-фьють» от него не добьешься. Так что вы, товарищи дорогие, не орите тут и не расстраивайтесь, а в следующий раз получше объясняйте и учите как следует!
Сказал так, рукой на природу махнул и предложил больше не распаляться и времени зазря не терять, а немедленно к банкету перейти.
В общем, из рассказанного следовало, что Егор наш, как и товарищ его Роман, если и пригоден к охоте, потому как ружье в руках держать умеет, то все одно толку от него на той охоте, по причине миролюбия и слабых знаний в части природоведения, совсем маловато будет. И потому, заканчивая свое повествование об охоте на подмосковного дупеля, Егор предложил сибирским егерям особенно по его поводу не заморачиваться и пойти на увеселенье в одиночестве, а его тут, так же в одиночестве, в ожидании банкета оставить. Егеря, выслушав рассказ, махнули на Егора рукой как на безнадежно лишний груз, но предложили поставить его «в номер» сильно в стороне от охоты, остерегаясь того, что уважаемый столичный гость медведя с сенбернаром перепутает и статистику охот без происшествий им сильно подпортит. Егора такая альтернатива устроила, и, достигнув таким образом необходимого компромисса, они все вместе выдвинулись в надежное и безопасное место.
Безопасное, по мнению егерей, место нашлось на дне распадочка, образованного двумя крутыми склонами достаточно невысоких сопок. Распадочек оказался более чем уютным. Сформировали его, как я уже и говорил, два склона небольших сопок, расходящихся из одной общей точки большой латинской буквой V. Высота склонов была никак не больше двадцати метров, но и этого хватало на то, чтобы на дне распадка царила безветренная благодать, навевающая покой и умиротворение. Снег, улегшийся пока еще нетолстым слоем, укрывал склоны белой скатертью банкетного стола и блестел на ярком солнце не хуже запасников Алмазного фонда. Половина распадка, та, которая в угловой части латинской буквы расположилась, поросла свежей березовой рощицей, а широкая часть выходила своим раскрывшимся зевом как раз на юг, откуда ярко и тепло светило зимнее солнце. В общем, райское место для охотника, который не за смертоубийством на охоту приехал, а в обнимку с первозданной природой некоторое время провести.
Один из егерей, доведших Егора по вершине левой сопки до места засидки, указал пальцем на границу березовой рощицы и открытого пространства распадка, сказав, что Егор может спокойно там посидеть и ни о чем особо не беспокоиться. «А можно я там курить буду?» – спросил Егор и, получив в ответ добродушное: «Мо-о-о-о-ожно!», собрался неспешно спуститься и занять свою охотничью позицию в указанном распадке. Егерь же, назначенный местными охотниками главным для того, чтоб москвич случаем не сгинул, будучи тезкой хозяина тайги, перед своим убытием Егору все очень доходчиво разъяснил. По мнению егеря Михаила, Егору, который к охоте не сильно расположен, такое место засидки самым удобным будет. Самое оно! Ну, во-первых, потому что охота малость в стороне происходит, Егор, косвенно оставаясь ее участником, все ж таки может спокойно сидеть в сугробике и в елейной тишине окружающей природой любоваться. А во-вторых, случись какое чудо и выйди медведь на егоровский «номер», так он непременно верхами по сопкам от погони уходить будет.
– А все потому, – авторитетно заявил Михаил, – что передние лапы у Потапыча сильно короче задних будут и он с горки бегать не шибко-то и любит, потому как в положении таком, когда попа сильно выше головы, он о передние ноги спотыкается и мордой в грунт упасть норовит. Это тебе не ягуар какой, – с авторитетом пояснял егерь Михаил. – Он, Михайло Потапыч, хоть бегать, конечно же, и горазд, но чтоб так, где все мордой в грязюку требуется, – нетушки. Ни за что! Не может он себе такого позора позволять. Оттого и пойдет макушками, где ему и дорога поровнее, и побегать посподручнее будет.
В доказательство полной верности своего утверждения егерь Михаил ткнул пальцем в макушки окружающих сопок, и в глазах его светилась полная уверенность в том, что медведь никакого иного пути не знает.
– И то, – продолжал Михаил, – это если только его, сердешного, остальные раньше не порешат и у него, бедолаги, до сих пор добежать получится. Так что, дорогой московский начальник, сидите себе здесь в безопасности, охотой наслаждайтесь и свежий воздух нюхайте. Ну а как мы его, стало быть, загоним, так в ту же секунду вас обратно позовем, – сказал он. – А теперь пойдем мы. Недосуг нам тут с вами.
Сказал и, развернувшись на каблуках, умчался в сторону основных охотничьих действий.
В медвежьей физиологии Егор разбирался слабо и предпочел поверить на слово местному и оттого наверняка умудренному в этом вопросе жителю. Потому с совершенно спокойной душой и сердцем Егор неспешно спустился в распадочек и расположился ровно там, куда ему было пальцем указано. Сухой мороз никак не больше десяти градусов, яркое синее небо с не менее ярким солнцем в зимнем зените и поэтический пейзаж белых берез на девственно-чистом снегу уволокли мозг и нервную систему Егора в глубокий минор и полное умиротворение. Он присел на корточки, прислонившись спиной к березке толщиной ну никак не больше лопатного черенка, уложил ружьишко на колени и закурил. Жизнь казалась прекрасной, и далекие звуки начавшейся охоты только укрепляли его в радостном восприятии бытия. Достав вторую сигарету, Егор подумал: «Наверняка скоро прибьют! Вон как расшумелись», – и мысленно поблагодарил егерей за такое прекрасное место, выбранное ими для его участия в охоте.
Но неприятность все же случилась.
Медведь, поднятый ото сна настойчивыми и бесцеремонными охотниками, спросонья кинулся не в том направлении, которое ему в своих планах люди напроектировали. Не туда, где его десяток стволов смертоносных поджидал, а совсем в другую, охотникам не нужную сторону. А что? Медведь тоже право на ошибку имеет! Он, может быть, во сне что-то приятное рассматривал и до весны с этим приятным расставаться не планировал, а тут на тебе – понаехали и давай на весь лес орать, палкой ему в берлогу тыкать и тем самым ото сна отвлекать! Вот он, со сна злой и заполошный, и попутал направления: не ровной пулькой из берлоги в сторону охотников вылетел, а как-то странно изогнувшись и верхний сугроб над берлогой проломив, в обратную от смерти сторону размашистым аллюром поскакал. Как раз в сторону Егора и понесся.