Со мной точно произошло. На все сто двадцать процентов!
А меня ведь и без того Господь размерами замечательными облагодетельствовал. Я же ведь и так не мелкий! За это моим маме с папой большое спасибо сказать нужно. Так удачно они меня народили и выкормили, что рост и габариты получились просто замечательные, почти что выдающиеся. Но вот ведь что поразительно, друзья мои, сами-то они, родители, мною любимые, к удивлению моему, выдающимися размерами или какими-то поражающими габаритами не сильно из окружающего человечества выпирают. А маму так и вообще скорее миниатюрной следует называть, потому как она даже метр шестьдесят не сильно переросла. Папа, правда, был мужчиной крепким и основательным, в ширину и в длину столько же пространства занимавший, что и ввысь, но это тоже совсем не два метра было. С трудом сто семьдесят восемь. Правда, во всех трех измерениях сто семьдесят восемь. Богатырь, как ни крути! А я-то тогда откуда такой взялся? Вот ведь вопрос. Ну да ладно… Это такое… Тут, видимо, неисповедимые пути генеалогии свою роль сыграли, а может, и вдохновение родительское, с которым они меня когда-то на свет Божий производили.
Одно только скажу, что и до отказа от табака вредоносного, и до жирно-гадкого «но», этому отказу сопутствующего, я уже основательными габаритами и весомыми брутто с нетто обладал. Нет, ну не настолько, конечно же, чтобы мне магазин «Богатырь» для одежного вопроса обязательно нужен был, но всякая шмотка ниже пятьдесят шестого размера мне непременно мала была и во всех местах организма неприятно жала. Я, например, каждый раз, как на диван садился, ему риски быть пополам поломанным с собой приносил, и он, диван этот, при моем на него приземлении своим мебельным матом жалобно скрипеть начинал. Переживал сильно. Товарищу, который в самолете кресло передо мной занимал, спинку назад откинуть оттого не получалось, что кнопку заело или, к примеру, самолет на посадку идет, а потому только, что я позади расположился и все свободное пространство занял. Да ко мне в Японии, если хотите знать, любознательные старушки и веселые школьники фотографироваться приходили. Глазки от радости округлят, где-то там внизу суетятся, ручками меня со всех сторон хватают и ну себе: «Охаё годзаимас, Годзила-сан! Охаё!!!»[7] – во все горло щебечут. Это по-ихнему, японскому: «Очень сильно вас в наших краях видеть рады и всем нашим японским народом вас непременно уважаем, гражданин хороший» – означает. Ага. Ровно все так оно на самом деле и было. У кого хочешь в Японии спроси, всякий тебе мою правду подтвердит.
Ну да ладно, вернемся к табаку.
Ну так вот, как-то очередным прекрасным днем и в очередной раз надоело мне табаком травиться. Изрядно надоело! Сколько же еще, думаю, я рабом этой сильно вредной привычки свое жалкое и не очень здоровое существование влачить буду?! Это же ужас какой-то, а не жизнь! Это же надо не надо, с поводом или совсем без повода, а все одно, как соску незаменимую, палочку эту дымную весь день напролет в рот тащишь! Это же все пальцы желтые, зубы коричневые, физия красная, и слава тебе, Господи, за то, что не видно никому, как у меня вовнутрях легкие выглядят! Это же вечная головная боль, высокое давление и сердце, так колотящееся, будто к спасению через горло пробиться надеется! А кашель? Это же не кашель, это же непрерывная канонада надсадных залпов, в окончании которых только и ждешь, что сейчас следом за хриплым и надрывным рыком из тебя ко всеобщему удивлению твои собственные бронхи на свежий воздух выскочат. А уж что из тебя с этим кашлем летит, если бронхи решили временно на месте остаться, так о том лучше не тут, а в учебниках медицинских писать. Для патологоанатомов учебниках.
В общем, баста, – решил я. «Надоело! Не буду больше! Ни за что! Вот только сейчас эту, самую последнюю, докурю и абсолютно ни одной больше не буду. Не буду, потому как бросаю!»
Докурил, волю в кулак собрал, взял да и скомкал пачку сигаретную, слову своему бескомпромиссным властелином будучи. Как герой мифический, отважный и решительный. Скомкал, оземь со всего размаху бросил и для надежности сверху ногами попрыгал, а то, что от растоптанного осталось, со словами «да пропади ты пропадом!» в мусорное ведро выбросил. Титан воли, гигант непоколебимых решений и адепт самоотверженных поступков, одним словом. И от содеянного гордость меня ну прямо неимоверная взяла. Вон я каков, товарищи дорогие! Все на меня смотрите и блеском моим лучезарным обязательно любуйтесь! Как сказал, так и сделал. И неважно вовсе, что уже в пятый раз. Неважно! Сделал же, и это тут главное.
Ну вот, стало быть, скомкал я табачное изделие, в прах втоптал и живу-поживаю себе дальше совершенно не курящим. Каково это по ощущениям и вообще, я вам потом при случае отдельно расскажу. В деталях и с подробностями, потому как оно того стоит. Вы мне, главное, напомнить не забудьте. А пока что живу, хлеб жую. Изрядно так хлеба жую. То с маслом жую, то с колбасой, а иной раз и с маслом, и с колбасой одновременно. А иногда и с пельменями хлебушка пожевать не поленюсь. Хорошо же ведь. Вкусно же ведь очень! И про те самые котлетки, из разнообразных животных сделанные, конечно же, в том числе не забываю. По нескольку раз на дню не забываю. Жую себе, щерюсь весело и сыто и в общем-то беды какой или подвоха неприятного совершенно не ожидаю. И тут, ну чисто как гром среди совершенно ясного неба, на тебе – еще тридцать килограмм чистого жирка по всему периметру и без того внушительного тельца ровненьким слоем укладывается! Практически одним днем. Ну, как одним… За три месяца укладывается, если честно. Но в целом тут не в календаре дело. Тут дело в избыточности телесной массы, которая на меня со всех сторон толстым слоем налипла и мою поведенческую модель напрочь поменяла.
Это, я вам так скажу, вообще отдельное удовольствие и образ жизни.
Ну, во-первых, носки. Ну не сами носки как изделие легкой промышленности, а то, что их каждый день на ноги обувать требуется. Этот, до недавнего времени совершенно безобидный процесс, который у меня раньше менее минуты занимал и на который я не всегда даже внимание обращал, теперь, когда живот вырос до состояния большого географического глобуса, повернутого к миру пупком Северного полюса, превратился в подобие казни египетской. В той ее части, где про кровавые реки, засохшую кукурузу и дохлых крокодилов речь идет. А все от того, что для этого, казалось бы, несложного процесса человеку не просто руки в рукава продеть нужно и пару пуговиц застегнуть, а ровно пополам согнуться требуется и в таком неустойчивом положении на ступни те самые носки натягивать.
А они же, ступни с носками, заразы такие, в дополнение ко всему прочему по какой-то загадочной причине с наступлением повышенной жирности друг другу соответствовать перестают полностью. Это раньше на мою ногу сорок третьего размера носок сорок первого надевался так, будто я картофельный мешок на спинку стула накидываю – легко, непринужденно и совсем без сопротивления. Хоп! И стульчик в мешочке. Ну, ступня то есть в носке. Да что там сорок первый на сорок третью? Иной раз и тридцать седьмой носок, если своих чистых поутру не нашел и у жены по цвету подходящие тихонько умыкнул, пусть и с некоторым натягом, но таки надевался, и при этом инсульт с миокардом в моем организме случиться не обещали.
А теперь что? Теперь ужас и трепет! Согнуться, к примеру, так, чтобы кистями рук до кистей ног дотянуться, теперь получается далеко не с первого раза. Да и то совсем не гарантия, что, как следует разогнавшись, хотя бы с третьего раза получится согнуть свое дородное тельце в такой угол, чтобы верхние и нижние конечности смогли-таки встретиться и поприветствовать друг друга дружеским рукопожатием. Совсем не факт. А силы-то уже потрачены! Голова-то уже ниже линии горизонта опущена и выпученными глазами в пол смотрит. Носки-то уже в лапках зажаты, и до стоп уже меньше полуметра остается. И что тут делать, сдаваться, да?
Оно, конечно, если уж на то пошло, и сдаться можно было бы, но мысль о том, что, разогнувшись и пять минут воздух ртом похватав, тебе всю эту экзекуцию по новой повторять придется, решимости все до конца довести добавляет и разогнуться не дает. А иначе, как ни крути, два раза на дню в носки обуваться придется. А то и все три, если во время второй попытки выжить получится, а носки так ненадетыми и останутся. В общем, такой сложности теперь этот процесс, что находишься ты в этом изысканном положении, попу необъятную всему миру демонстрируешь и где-то там внизу умирающим мозгом думаешь, что даже второго захода не переживешь и потому с носками нужно заканчивать вот прямо сейчас.
И хрипишь предсмертными звуками, с трудом выдавливая остатки воздуха из сдавленных со всех сторон легких. Тянешься изо всех сил своими пухлыми ручонками к не менее пухлым стопам, напрягая утонувший в жиру пресс и плечевые суставы стараясь выставить, дабы длину конечностей хоть немного увеличить. А кровушка твоя собственная, как в том египетском Ниле во времена мстительного Моисея, широченным потоком по всему организму разливается, но большей своей массой почему-то в мозг попасть норовит. Так норовит, что жилы на шее почти в руку толщиной раздувает, а сам мозг под таким давлением до размеров грецкого орешка сжимается. Сжимается и жалобно стонет, умоляя поскорее с этой невыносимой жизнью покончить и его, сердешного, больше таким давлением не истязать.
Однако ж на то он и мозг, чтоб умным быть и всякие хитрые решения для собственного спасения находить. Он и находит. Он почти всю кровушку, которую я своим земным поклоном к нему под черепную коробку загнал, берет и в глазные яблоки с ушными раковинами отправляет. Одним махом отправляет. Как он это делает, для этого специальных мышц и других девайсов, к тому предназначенных, не имея, я не знаю, но факт остается фактом – отправляет. И она, кровушка, мозгом в нужное ему русло направленная, в не менее многострадальные ушки и глазки бурн