ым девятым валом как раз и прилетает.
И если ушам краснеть – дело ординарное, то глазам, которые к трем литрам лишней жидкости не всегда привычные, процесс этот особой радости не доставляет. Уши-то что? Ничего! Висят себе алыми плюшками, окружающий мир пунцовым сиянием заливают и всего-то трехкратно в размере увеличиваются. И ничего вовсе, что они в этот момент окружающего ландшафта не слышат. Оно им нужно в такой ответственный момент на посторонние звуки отвлекаться? Да не в жизнь! Да и что тут вообще услышать можно? Как сдавленный организм последний хриплый салют перед уходом в Вечность отдает? Как их хозяин, мордой покраснев и глаза выпучив, прощальное «Бли-и-и-и-ин!!!» предсмертным шепотом хрипит? Как позвонки, изнутри южным полушарием живота наружу выдавливаемые, со своих насиженных мест соскакивают и хрустят немилосердно? Неинтересно же. Так что совершенно не страшно, что ничего, кроме гулкого барабана надрывающегося сердца, они в такой момент и не слышат. Не переживают они, одним словом. Знай себе революционным кумачом рдеют и инфракрасные волны, как раскаленное железо, во все стороны испускают.
С глазами совсем иной коленкор. Неприятный очень. Они же, глаза эти, форму округленьких яблок имеющие, и без того практически из одной жидкой консистенции состоят. Так только пленочками тонкими да хрусталиками разными от растекания сберегаются. Им, глазам этим, дополнительная жижа совсем противопоказана, потому как в них с той лишней жидкостью давление поднимается и зрение на корню закончиться может. Но беда-то в том, что, как только я в желании носки на ноги натянуть в земном поклоне к тем самым стопам склоняюсь, мозг изворотливый в глаза всю оставшуюся кровушку, которая в уши не поместилась, как раз и загоняет. А они, несчастные, как уши, в размерах увеличиваться не умеют и потому в прямом смысле этого слова с белым светом прощаются, готовые вот прямо сейчас от нахлынувшего давления полопаться. Ну то есть я ими совсем видеть перестаю и что такое конец света воочию удостовериться могу.
А еще легкие.
Тем совсем нехорошо. Я же себе на передней мембране вместо кубиков пресса накачанного теперь здоровенный кубик из плотного жирка завел. И даже не кубик, а хороших размеров шар, который, как я уже говорил, и наружу из меня выпирает, и внутрь организма своим вторым полушарием укореняется. Вот этим-то вторым полушарием в моей согбенной позиции обувающегося мои же легкие в тоненькую лепешку как раз и сжимаются. В такую тонкую, что, по всему организму вширь распластавшись, легкие практически существовать перестают. Ну а раз легких у меня теперь, почитай, все равно что и нет совсем, то и воздух с живительным кислородом организму более не положен. Браться, понимаешь, неоткуда.
Вот в такой вот ад, товарищи дорогие, простая процедура надевания носков превращается. И это только на одну ногу! Если вам, окажись вы в таком же состоянии, что и я, курить бросивший, самостоятельно второй носок, а потом еще и туфли надеть удастся, так, значит, вы герой и про вас легенду слагать нужно. У меня же не всегда получалось, и, как сами понимаете, легенду обо мне никто сложить не удосужился.
Ну вот… Это про организм, значит, и это всего лишь «во-первых».
Во-вторых, которое следом шествует, весь гардероб настолько в размерах уменьшается, что, в принципе, им теперь только любоваться можно, но на себя натянуть никак не получится. Не налезает. Из всего многообразия гардеробного, что еще на мою раздавшуюся тушку натянуть получалось, остались разве что те самые носки да еще, пожалуй, трусы. И то потому только, что и те и другие эластичными куплены и на шесть размеров во все стороны растянуться могут. Остальные же вещички, как бы я ни пыжился и богатырскую силу ни прикладывал, на мой новый образ ложиться напрочь отказывались и по швам разойтись угрожали.
Только, пожалуй, джинсы не угрожали. А все потому, что их, если они настоящие, из такой качественной тканины шьют, что как-то один еврейский дяденька, который эти самые штаны когда-то и придумал, ими двух откормленных лошадей чуть до смерти не замордовал. Привязал к каждой штанине по отдельности и заставил коняшек в разные стороны расходиться, надеясь, что штаны его фирменные парнокопытным далеко друг от друга отойти не дадут. И прав оказался замечательный человек с хорошим еврейским именем Ливай, но странной фамилий Страусс[8], больше для названия африканской птички подходящей, не ушли лошади в дальние дали. Не смогли.
Ну, по крайней мере, так официальная легенда гласит. Типа уперлись копытами в твердую калифорнийскую почву, гривами трясут, носами от напряжения сопят и крупными градинами потеют, но штаны, тогда еще коричневые, располовинить, чтоб наконец-то разойтись с миром, ну никак не могут. А подручные Ливайсовские знай себе плеточками их приободряют и с интересом на штаны, в напряжении потрескивающие, посматривают. Порвутся или, как уважаемый адони Ливай пообещал, даже не подумают? А штаны, в которые потом весь мир одеваться начал, знай себе натянутой струной звенят, в некоторых местах желтыми нитками похрустывают и на две равные половины рваться ни в какую не желают. А сам адон неподалеку, на пригорочке, стоит и во всем увиденном замечательный гешефт предвкушает, отчего улыбается и радостно, и приветливо.
В общем, не вышло тогда ничего у лошадей.
Об этом славном событии теперь поучительная картинка, на кожаном лейбле нарисованная и к каждым штанам пришитая, в деталях рассказывает. Всякий, такие штаны с себя сняв и интермедию на кожаном прямоугольнике рассмотрев, в истинности события сам убедиться может. А лошади что? Да, собственно, ничего. Устали лошади. С полчаса жилы в бесцельных стараниях понадрывали и устали. Синхронно тянуть перестали, на помогаек страусиных с укором посмотрели, тупыми дебилами их обозвали и, у висков копытцами покрутив, бок о бок на лавочку присели, чтоб пот с морд обтереть и дух перевести.
Так что, как вы сами понимаете, если уж лошадям здоровенным джинсы порвать не удалось, то куда уж моей тушке, пусть и изрядно увеличившейся, такие замечательные «брУки» повредить? Даже стараться не нужно. Ну я, собственно, и не старался. Повредить не старался, а вот на себя натянуть изо всех сил надеялся. И оттого, что качество в них непревзойденное, а надежность больше двух лошадиных сил пережить смогла, натягивались они, конечно же, на телеса мои раздавшиеся. Но не так чтобы легко и непринужденно, нет, а с трудом и скрипом, с прыжками и словесной мотивацией самого себя, на самом нецензурном языке высказываемой, натягивались. И вроде как хорошо все, вроде как желаемый результат достигнут, и штаны, теперь на три размера меньше, чем нужно, на мою фигуру в конце-то концов надеты, но тут крохотная неувязочка случается.
Нет, ну слов и претензий, конечно же, не имеется, стою я весь из себя такой стройный и необычайно длинноногий, сам себе глубоко симпатичный и в неотразимости своей уверенный. Формами идеальными, благодаря мастерству модельеров и закройщиков, когда-то фасон для таких замечательных штанов придумавших и из твердой парусины вырезавших, любуюсь. И все бы хорошо и замечательно, но только штаны-то не застегнуть! И оттого не застегнуть, что хоть и налезли они на меня, но против законов физики и геометрии никто в этом мире пойтить права не имеет. Тут ведь как получается? Тут ведь так получается, что, когда я, как паровоз во всю сигаретами дымящий, эти штанцы в фирменном магазине примерял, окружность бедер моих сильно меньше одного метра была, и потому джинсы, которые в поясе как пятьдесят четвертый размер значились, пусть и в натяг, но на попе моей сходились и на фирменную пуговицу легко застегивались. А теперь-то что? А теперь, когда я в пользу ЗОЖ от табака отказался, так получается, что джинсы, до того мною малость растянутые, на нижнюю часть тельца хоть и натягиваются, но не лопаются исключительно благодаря Страуссовым лошадям.
Натягиваются ничуть не хуже, чем в тот ипподромный день, нитками на швах треща, и такое в них изнутри давление образуется, что немного похожее только на дне Марианской впадины имеется. И пуговица. Пуговица в таком новом положении вещей теперь от застегивания так же далека, как, положим, мой собственный дом от Запретного города в Пекине. Далеко, в общем, пуговица от проймы располагается, и на то, чтобы их вместе свести, силушка нужна по-настоящему богатырская. Но зато, тем самым закройщикам благодаря, ноги мои в этих барабанно натянутых штанах опять стройными и замечательно длинными выглядеть начинают. Так, будто и не прилетало в организм одной трети центнера в виде дополнительного веса и объема.
Но по строгому и неумолимому закону сохранения массы, который мы все еще в восьмом классе усердно зубрили, так получается, что если той самой массы в одном месте убавится, то в другом месте ровно столько же появиться всенепременно обязано. А иначе полный разброд и шатание! Так что все те объемы, которые замечательные штаны из моих сосисочных ног и откормленного тухеса в сторону наименьшего сопротивления выдавливали, как раз во второй половине организма, сиречь в верхней, и оказывались. И если я до того вид имел пусть и тумбообразный, но все-таки пропорционально громоздкий, то теперь в прекрасных синих штанах имени адона Страусса смешно получалось. Так это выглядело, будто меня из двух разных Семёнычей слепили, где-то в районе брючного ремня хорошенько склеив.
Нижняя половинка, жесткой опалубкой качественных джинсов надежно скованная, вид приобретала вполне себе приличный. Не атлет-марафонец, конечно же, но и не слон, отеками нижних конечностей страдающий. И даже попа, до того внешний вид бабушкиной подушки имевшая, будучи в прокрустово ложе штанов упакованной, форму приобретала вполне удобоваримую. Но вот все, что, по мнению штанов, лишним оказалось и в их архитектуру не укладывалось, ими же в верхнюю надстройку организма и выдавливалось. А дальше так получалось, что торс мой, и без того на тучных нивах до размеров бочки с квасом откормленный, дополнительного объема, почти себе равного, в плюс к уже имеющемуся прибавлял. Прибавлял и от состояния квасного бочонка немедленно ко внешнему виду средней цистерны переходил, во все стороны над ремнем жировые навесы развесив. В общем, так себе зрелище. Так выглядело, будто верхнюю часть Пантагрюэля на нижнюю половинку Рудольфа Нуриева водрузили. И смешно, и неловко одновременно.