м разглаженный. И так чудесно впору пришелся, что даже застегнуть получилось. С трудом правда, на пальцах кожу сдирая и от натуги кряхтя, но все ж таки удалось. Вид, конечно, вышел не ахти какой. Не Джеймс Бонд ни разу. У того застегнутый смокинг в разные стороны от пуговиц не разъезжался и в прорехи образовавшиеся рубашкой с галстуком не светил. А вот у меня светил. При этом галстук, которому, по идее, вертикально висеть полагается, по животной поверхности в горизонтали расстелился и из-под пуговицы в нижнюю прореху своим треугольным концом выглянул. Будто бы стрелка путеводная, дорогу в светлое будущее указующая. Забавно, одним словом, получилось.
Но, в принципе, на улице лето стояло, и потому застегиваться под горло в надежде тепло сохранить нужды не было никакой. Да и этикет, если кто в этом разбирается, тот точно знает, совершенно спокойно позволяет не все пуговицы на пиджаке застегивать. Только верхнюю, если уж быть точным, нужно в обязательном порядке застегнуть, и тогда все условности этикетные, которые пиджачных пуговиц касаются, соблюдешь и культурным человеком выглядеть станешь. Ну и я исключительно верхнюю застегнул, в зеркало на себя посмотрел внимательно и решил, что лучше уж малость некультурным выглядеть, но пиджак вовсе не застегивать. А все потому, как в таком однопуговично застегнутом состоянии очень я на Чарли Чаплина стал похож, если бы тому в район живота три здоровенных подушки к телу приделали. Очень похож. Вот только тросточки и котелка не хватает, а так – вылитый Чарли. В общем, насмотревшись вдоволь, решил я в конце концов, что пойду нараспашку.
С сорочкой же, как с пиджаком, поступить никак невозможно было. Приди я в сорочке, которая только у самого горла на верхнюю пуговку застегнута, смеху бы было года на три. А вот контракта-то точно не было бы. Потому сорочку, кстати, теми же самыми немцами сшитую, застегнуть пришлось полностью. Зрелище получилось, я вам скажу, други мои, не для слабонервных! Если кто сможет себе докторскую колбасу размерами с меня представить, так тот поймет, почему это так эпично выглядело. Пуговицы, на свои места чуть ли не рыболовной леской пришитые, от ткани, по крепости своей костюму не уступающей, отрываться не хотели, и потому, мною из последних сил в прорези заведенные, рубашку горизонтально на ровные секции поделили. Поделили и тем самым из фигуры моей тот самый колбасный батон, шпагатом перетянутый, как раз и сотворили.
Но это же неважно! Важно то, что рубашка застегнулась-таки и белоснежными манжетами из рукавов качественного пиджака ровно на положенный сантиметр выглянула. Ну а прорехи, из которых мое замечательное тельце проглядывало, можно и галстуком прикрыть, специальным зажимом к рубашке где-нибудь пониже пришпилив. В общем, изготовился, благодаря дружественному немецкому народу, и, стараясь не дышать, на те самые переговоры двинулся. И не дышать старался, и пресс все время напрягал, чтобы животное полушарие хоть немного внутрь организма втягивалось и массой своей рубашку с пиджаком по швам раньше времени распустить не грозило. Так почти не дышащим до места и добрался.
Всяких подробностей о тех переговорах я вам рассказывать не стану, потому как не очень-то и интересно. Я вам лучше сразу про финал расскажу. Он, финал этот, чрезвычайно занимательным получился.
Мы с моим сопереговорщиком долго и обстоятельно о всяческих деталях предстоящего сотрудничества поговорили. Часа полтора, не меньше. Он все это время меня иначе как «молодым человеком» не называл, хотя мне, отцу троих детей, которым, по идее, уже и своих детей поиметь пора бы, человеком значиться вполне пристало, а вот молодым я быть перестал где-то сразу после перестройки. Ну да ладно… Дядька все равно меня на хорошо так старее, так что пусть себе зовет, как ему заблагорассудится.
В общем, сидим, разговоры разговариваем, бизнес-идеями и взглядами на политическую обстановку в мире обмениваемся, беседой двух умных людей наслаждаемся. В конце концов где-то между вопросами о нехватке посевных площадей в Республике Замбии и эмбарго на добычу чего-то там очень полезного в Северном Казахстане посмотрел он на меня добрыми глазами белой акулы и без всяких экивоков деловое предложение сделал, от которого я отказаться никак не смог бы.
– Вы, – говорит, – Игорь Семёнович, очень замечательный молодой человек. По вам, – говорит, – сразу видно, что вы не мимозыря и баламошка какой или даже подрыватель традиционных устоев, толераст либерастический. Вы, – говорит, – сильно лучше! Вот в таких вот замечательных юношах, – говорит, – все великое будущее нашей матушки-России, как в соли земли русской, и заключается. По вашему костюму замечательному, – говорит, – сразу видно, что вам не только честь и славу Родины доверить можно, но даже самое святое в ваши руки вверять позволительно!
Это он про деньги, конечно же.
Ну а дальше этот большой дяденька, в меня, как в сына родного, поверивший, юристу своему, в сторонке на уголке кресла худосочной попой примостившемуся, приказал такие кондиции в наш договор включить, что я себе такого лазурного счастья даже в самых смелых снах и фантазийных мечтаниях позволить не мог. Такие это были замечательные кондиции, что я по условиям договора в возможностях своих где-то на один уровень с архангелом Гавриилом возносился.
Ну тут я и не вынес. От предложения замечательного и фантастических перспектив моего персонального будущего вдохнул я восторженно и тем самым объема дополнительного к тельцу своему прибавил. Прибавил и замечательную рубашку, уже без того как на турецкий барабан натянутую, еще немного вширь раздать попытался, совсем того не желая. Не умышленно, конечно же, я это сделал, а оттого, что воздуху, от восторга нахлынувшего, в моих легких прибавилось. Натянулась рубаха на животном полушарии, крепче чем спинакер[9] в восьмибалльный шторм, нитками такого напора радости не выдержала и отстрелила пуговку, в аккурат у самого пупка до того находившуюся. Все равно как из ружья бахнула! Пуговка та бойкой канарейкой свистнула и в сторону моего благодетеля со сверхзвуковой скоростью умчалась. Хорошо хоть краем прошла. А ведь могла бы и в глаз!
В глаз, слава тебе, Господи, я в тот раз не попал, но вот интерьер переговорного дворца малость повредил. Пуговица эта, от рубашки отскочив и мимо глаза моего визави удачно пролетев, со всего размаху в картинку, которая на стене висела и что-то деревенско-пасторальное изображала, врезалась. Неизвестный художник, вдохновившись красотой родной природы, изобразил замечательную поляну на опушке леса в самом начале осени, где уже начавшая седеть первой желтизной листва все еще бодрится летними воспоминаниями и тычет в набегающую осень большими зелеными пятнами. Также в полукружье лесной стены имелась просека, сквозь которую явственно можно было видеть дальнюю даль, а над пасторальной лужайкой раскинулось бесконечной глубины синее небо с тучными облаками-баранами. И, как вишенка на торте, для полноты лесной сказки посреди всего этого зелено-желтого буйства художником был изображен здоровенный лось, с любопытством взирающий на каждого, эту картинку рассматривающего.
Всякому взирающему на этот шедевр, сотворенный прилежным последователем русской пейзажной школы, становилось очевидным, что художник, это начертавший, совершенно точно не один раз видел в натуральном виде и березу, и дуб, и даже несколько елок в самые разные времена года, а потому изобразил лес очень правдиво, тщательно прописав каждое пятнышко на березовых стволах и четко соблюдая пропорции елок по отношению к дубам. Но вот с лосями у художника было плохо. Не повезло ему, видать, и он ни с одним из них в живой природе не встречался. Разве что в розовом детстве в зоопарке, где его мама с папой выгуливали, парочку рассмотрел и с тех пор о них не самые точные воспоминания сохранил. Видимо, в тех воспоминаниях лось сохранился смутно и фрагментарно, и потому, выписывая представителя лесной фауны, руководствовался художник исключительно собственными представлениями о лосях как таковых и их экстерьере в частности. А еще и то, видимо, подкачало живописца, что всю свою фантазию и большую часть вдохновения потратил художник на выдумывание богатой растительности средней полосы России, сверкающей в лучах пока еще яркого солнышка конца сентября.
На лося, утерявшего свои точные очертания где-то в глубинах детской памяти художника, воображения осталось немного, и потому решил он рисовать лося подобным такой животной, которую видел часто и помнил хорошо. Судя по всему, здравого смысла на то, чтобы лося в виде собаки или кошки не изобразить, ему все-таки хватило, а рыбки с хомяками на роль натурщиков не очень-то подходили, и потому лось на картинке больше корову напоминал. Молодецкая стать лесного великана, возвышающегося над бренной землей на длиннющих ногах и грудь имеющего настолько широкую и мощную, что он ею легко мог молодые березки в стороны раздвинуть, волею слабопамятного художника переродилась в экстерьер буренки голштинской породы. И только огромные рога, старательно выписанные над массивной головой, имеющей добрые глаза и большой мокрый нос, выдавали в этом животном, больше напоминающем микроавтобус, поставленный на четыре толстые опоры, гордого повелителя среднерусских болот и перелесков. Масть, правда, была подобрана верно, и потому буро-коричневое животное с лопатообразными рогами над головой и большими добрыми глазами тамбовской буренки по совокупности признаков все ж таки выглядело лосем. Пусть и странным, но все-таки лосем.
Ну вот в него-то как раз, сердешного, я той самой пуговицей и зафинделил.
Свистнув у самого лица моего собеседника, пролетела она добрую половину комнаты в полсекунды и, разбив тонкое стекло, защищавшее картинку от окружающей среды, впилась в самую серединку коровообразного тела сохатого. Лось, нужно отдать ему должное, даже не вздрогнул. Ну дырка и дырка, подумаешь! Одной больше, одной меньше… Не встрепенулся даже! Чего о моем собеседнике не скажешь. Он, болезный, своего счастья по-прежнему о двух глазах оставаться не понимая, занервничал очень сильно и с дивана, на котором супротив меня для переговоров уселся, в один миг на пол скатился и тушку, ничуть не меньшую моей по размерам, под этот диван засунуть постарался.