Так что, как вы сами теперь видеть можете, одной тонкой шее куда как не в пример проще отломиться, нежели двум толстым ногам пусть и жидковатого, но все ж таки робота. А состояние мое, вернее мышц моих, в простонародье крепатурой называемое, ничуть не хуже, чем у того, жидким хладагентом обработанного. А может быть, даже и лучше! Может быть, оно у меня такое, будто Арни для меня целых трех цистерн не пожалел? Может, у меня так мышцы скукожило и в такие болевые ощущения погрузило, что про все это не просто отдельную сценку в боевике снять можно было бы, а целую киноэпопею сотворить легко получилось бы. И я вам так скажу, эпическая эпопея получилась бы, друзья мои. Полная трагизма и человеческих страданий.
Но вернемся в мое прекрасное утро все ж таки…
Полежал я, подумал, сценарии трех первых серий эпопеи в голове покрутил и решил, что подниматься все же нужно. Ну, во-первых, потому как сценарии на бумажке записать требуется, а не то забудутся, а во-вторых, как ни крути, а на работу идти нужно всенепременно. Первое, конечно, было куда как важнее, и потому, стараясь заглушить крики умирающего тела мыслью: «А где же, блин, у меня ручки с бумажками валяются?», я медленно и не совсем уверенно начал возноситься над постелью.
Нет, шея не отвалилась. Хрустнула, правда, так, будто столетняя сосна в лютый мороз вдоль всего ствола лопнула. Причем сосна один раз лопнула, а шея так три раза подряд пальнула. А оно и понятно, шея тебе не сосна, шея всегда не в пример подвижнее будет. Да и мышцы у сосны никудышные, совсем непригодные к тому, чтоб так славно, как моя шея, хрустеть. Громко и многократно.
Ну а я от такого залпа в ременной и грудино-ключичных мышцах про вопрос о канцелярских принадлежностях вмиг забыл, но зато про нецензурные выражения вспомнил. Много выражений вспомнил. Даже парочку таких, которыми семь тысяч лет назад где-то в Месопотамии на давно умершем языке добропорядочные граждане шумеры между собой откровенными мнениями о своем правительстве обменивались. Ну а так как я человек воспитанный и даже где-то культурный, то я, конечно же, сдержался и на весь квартал своего громогласного суждения о сложившейся ситуации высказывать не стал. Так, поорал маленько в масштабах собственной комнаты, да и все. Только разве что пыль немножечко с потолка осыпалась. Ну так оно и во благо! Пыли на приличном потолке не место.
Ну и вот, значится…
Поорал немного про радость бытия, неординарные лингвистические таланты проявив, и решил, что судьбе вопреки нужно чем-нибудь еще, кроме шеи, малость подвигать. В виде эксперимента, так сказать. Ведь вполне может так случиться, что шея – это предательский отщепенец, который в единоличности решил поболеть, а все остальное тело бронзовой мощью налилось и, как раз таки наоборот, не болит вовсе. Ведь, по сути, если во вчерашних радениях разобраться, так получается, что шея-то как раз меньше всего за железки хваталась, хотя при исполнении качковой программы приуставала, конечно же. Она за железки вообще не хваталась, если честно, потому как у нее для этого нужных пальцев не имеется. Вот как раз, наверное, по этой причине она и побаливает так ненавязчиво. А все остальное: ноги, пресс или, к примеру, те же ягодичные мышцы – свою долю нагрузок целенаправленно получило и теперь наверняка в благодарность проявит несказанную упругость и работоспособность. В общем, двигаться нужно. Пробовать.
Ну я и попробовал.
Решил на кровати присесть, потому как, по идее, голова в сидячем положении, на болючей шее вертикальное положение приняв, не так громко и болезненно ею хрустеть станет. Ага, счаз-з-з! Так вот прямо взял да и присел! Если до этого я полагал, что матерные выражения на латыни и языке индейцев майя – это дальний край моих лингвистических познаний, то теперь, всего-навсего на край кровати присев, явил я миру из глубины веков идиоматические выражения, которыми неандерталец, на ногу каменный топор уронивший, некогда своды родной пещеры сотрясал. Да окажись в тот момент рядом со мной какой-нибудь заслуженный академик от филологии, он в три секунды материальцу на большой научный труд насобирал бы! Энциклопедических масштабов. Но академика не оказалось, и потому я просто так, без научной подосновы, во Вселенную давно утерянными словами поорал.
А поорать, друзья мои, вы уж мне поверьте, было от чего. Экстракт жгучего перца и паяльная лампа, которые мне допрежь немного в шее жить мешали, теперь, когда основная мышечная масса по моей воле в движение пришла, на удивительно дальний план отодвинулись. Вновь пришедшие ощущения походили скорее на то, как если бы меня всего смесью из толченого стекла и скипидара от пяток до макушки внутримышечно накачали, предварительно ее до температуры солнечной поверхности разогрев. Каждая отдельная мышца, каждое отдельное волокно в этой мышце и даже межклеточное пространство в каждом отдельном волокне возопили от боли и предчувствия своей скорой кончины. Мой мышечный корсет, утопший в бурных потоках молочной кислоты, уходил теперь в небытие и прощался со мной, посылая в мозг точки и тире болевых ощущений. В общем, адский ад, товарищи дорогие.
Но и этого оказалось мало, друзья мои!
И это еще не весь пережиток и не все последствия моего темного атлетического прошлого. Так оказалось, что в дополнение к палитре непередаваемых болевых ощущений в комплект, так сказать, добавилась еще и слабая управляемость собственными чреслами. Ну то есть чувствовать ты их можешь, а вот управлять – не особо. Не желает, к примеру, твоя собственная рука, где-то под лопаткой горячими углями рдеющая, ложку от тарелки к твоему собственному рту поднимать. Пальцами за черенок ухватиться может и даже в наполненном состоянии этот шанцевый инструмент удерживать умудряется, а вот до головы поднять – ни-ни! Мозг ей, руке, уже и команды всяческие шлет типа: «Поднимайся, палка корявая, а не то весь организм в голодных конвульсиях биться станет и до вечера не доживет! От голода и истощения загнется!», и уговорами уговаривает, и даже страшной карой с усекновением грозит, но только мало что помогает. Не желает рука от стола отрываться и в неведомую высь, куда-то туда в сторону головы возноситься. Будто между шестеренками у руки ржавчины понабилось, и она, мозгом понукаемая, вроде даже дергается, но больше, чем на сантиметр, от стола не отрывается. Ни в какую. Попробовал я ложку на вилку поменять, потому как инструмент все-таки с прорезями, а потому совершенно наверняка полегче будет. Ну-ну! Рука тебе что, дура, что ли? Она и вилку ввысь возносить с тем же успехом отказалась. И вилку, и чашку, и даже небольшой кусочек хлебца. Тот, правда, малость приподняла-таки. Ровно настолько, чтобы когда мне к нему всем задубевшим телом навстречу малость склониться удалось, крохотную крошку самими концами губ отщипнуть получилось. И это я только про завтрак рассказал. А что в ванной творилось, друзья мои, когда зубы, к примеру, чистить время настало? Да простят меня читатели, прожил я тот день с нечищенными зубами.
А ноги? Вы что себе думаете, ноги сильно от рук отличились? Может, вы так думаете, что они потолще и из-за этого не так сильно надорвались, а потому своей дееспособности не утеряли? Ну, то, что они у меня в пять раз рук потолще, так это факт, а вот то, что они от этого меньше рук болели, совсем не факт. Да даже и наоборот – с ногами все сильно хуже получилось. А все оттого, что мне же ими ходить, в пространстве перемещаться Природой назначено, а не ложками да вилками в разные стороны размахивать. А это куда как ответственнее и важнее. Вот только ходить, сиречь перемещаться, не выходило ни в какую. По той причине не выходило, что они вчера несколько сотен приседаний пережили.
Про болевые ощущения я уже сказал, так что повторяться тут смысла нет никакого, потому как ноги мои хоть и не рвались в болевые чемпионы, но и от всего остального организма ничем не отличались – болели так же сильно и настойчиво. Но была в ногах все ж таки небольшая разница, каковая их в невыгодном свете из всего остального организма выделала. Они, заразы такие, ко всему прочему фонтану болевых ощущений еще и сгибаться отказывались. Торчат себе снизу двумя березовыми бревнышками и каких-либо поползновений к шагательным движениям даже не предпринимают. И более того, при малейшей попытке этими столбиками шагнуть они в сотоварищи по мукам и страданиям привлекали мускулюс глютеус, уютно расположившийся в их верхней оконечности, и дружным дуэтом такой тарарам закатывали, что закачаешься. Поневоле получалась наглядная демонстрация ответа на загадку, из чего у человека ноги растут. А у некоторых и руки… Тот же мозг, который на уговаривание рук уже почти все свои силы потратил, никакими командами и сигналами ноги двигаться заставить не смог.
Ну и в довершение – грудь.
Вернее, вся передняя, фронтальная, так сказать, часть моего пока еще сильно пузатого торса. Жирового матраса в животном полуглобусе, как ни странно, совершенно не поубавилось, хотя, нужно сказать честно, малость приплюснутую форму он приобрел. От того ли, что вчера тонны и тонны мною переворочаны были, а может, потому, что на нем сегодня поспать маленько получилось, не знаю, но факт остается фактом: приплюснуло. И в какой другой раз это даже радости мне принесло бы и парочку минут себя в зеркале посозерцать заставило бы, но не сегодня.
Сегодня под наслоениями вечной мерзлоты застывших жировых отложений, где-то там в глубине, ближе к ребрам, а скорее всего, и в ребрах тоже, растекался океан жидкой лавы, полыхавшей жаром трех преисподних. И каждое мое движение, пусть даже самое маломальское, в этом океане такой девятый вал поднимало, что казалось, будто вот прямо сейчас брюшина с грудной клеткой насквозь прогорят и явят мой богатый внутренний мир ко всеобщему обозрению. На беду свою, пока я штаны на негнущиеся ноги натягивал, кашлянул невзначай. Что вы! Такое ощущение, что где-то под прессом атомную бомбу взорвали! Так рвануло, что я несложный процесс «вдох – выдох» на некоторое время забыл и еще на пару выражений антологию человеческого мата пополнил.