м, не сильно-то и насыщенным, товарищи военные свои личные униформы обычно подписывали. Чаще головные уборы, потому как фуражку или панаму с шапкой потерять или с кем по ошибке перепутать завсегда проще, чем, допустим, те же трусы или портянки профукать. Вот и выводили бойцы спичинкой, в растворе этой самой хлорки смоченной, фамилиё свое с инициалами, иногда, если время и фантазия были, еще и номер роты приписывая. И хорошая такая надпись буковками, навечно в ткани вытравленными, получалась. И уже дальше, за целую Вечность, ни одна стирка и ни один природный катаклизм эти буквы уже стереть не смогли бы. На пирамидах египетских иероглифы со временем от непогоды поистираются, а эти «Иванов Д. И. 3-я рота», на внутреннем кармане кителя или подкладке шинели кривыми буквами выведенные, до будущих археологов в целостности и сохранности доберутся.
Ну а будучи в сырую воду брошенной, эта дико ядовитая субстанция микробов губила направо и налево, не сильно-то разбираясь, кто из них к какому классу принадлежит и какой вред, а может, даже и пользу они здоровью человеческому причинить могут. И становилась эта водичка после того, как в нее долю маленькую хлоркиного раствора добавили, лишь мертвыми микробами наполненной и странным запахом химической свежести попахивающей. Стерильной, одним словом, водичка становилась. Попади несколько тонн этой химической прелести, скажем, пару-тройку миллиардов лет назад в Мировой океан, так, почитай, и цивилизации сегодня никакой не случилось бы. Померли бы все водные жители, из которых потом наши обезьяньи предки произошли. И сине-зеленые Proterocladus antiquus, из которых потом на суше елки с яблонями произошли, тоже на корню повымирали бы и попыток на прибрежные камешки выползти сделать ну никак не смогли бы. И стояла бы наша Земля-матушка, хоть и голубым шариком из космоса представляющейся, но голенькой совершенно, лишь стерильно чистой водичкой о пустынные берега прибоем на ветру пошлепывая. А на дне трилобиты и бактерии всяческие, много лет назад от хлорки померев, лежали бы и потихоньку каменели бы. Вот какая это удивительная штука, друзья мои. Пострашнее атомной бомбы будет! Но, однако же, если ее, хлорку эту, правильно и в нужных дозах применять, то польза от нее тоже совершенно замечательная имеется. Ежели ее в нужном количестве, в таблетки заблаговременно спрессованную, в те самые фильтрационные баки уложить, то станет она воду, к вящему народному удовольствию в бассейн поступающую, от микробов освобождать, тем самым купающимся риски всякой заразы во время водных процедур подхватить практически до нуля снижая. И станет тогда всякий, кто в бассейн за здоровьем пришел, действительно здоровеньким, розовеньким и свежевыстиранным постельным бельем пахнущий. Замечательная, одним словом, хлорка, ежели к ней с толком подходить.
Ну, вот как раз про нее-то, родимую, хотя и сильно человечеству опасную, Гошка, от томных дрем неожиданно нахлынувшим приливом ответственности оторванный, и вспомнил.
«Это что же получается, – подумал он, – никто ядовитой химии для очистки воды в нужные места, получается, так и не добавил?»
«Это же получатся, – еще раз подумал он, – завтра поутру генералы и всякие другие полковники в воду, полную живых микробов, нырять станут?!»
Непорядок же! Как есть непорядок. Потому как живые микробы до генеральского здоровья очень охочи, и, будучи в приподнятом настроении, такие микробы генерала какого, если он вдруг здоровьем не сильно блещет, до состояния «не очень живой» очень быстро довести могут. Потому поднимайся, дорогой рядовой Гошка, и как бы оно противоестественно ни было, завершай прием пищи и дуй ядовитые таблетки для общечеловеческого блага в фильтрационные баки загружать.
Но вот ведь тут неприятность какая обнаружилась – идти до технического зала, где те самые спрессованные таблетки хранились и здоровенные баки фильтрации стояли, очень и очень неблизко было. Целых метров двадцать, не меньше! А там еще и с кассетами этими таблеточными, которые потом в здоровенные пластиковые баки запихнуть нужно было, ковыряться не меньше получаса, понимаешь! Для сытого солдата это уже не подвиг трудовой, это уже самопожертвование, на грани подвига Александра Матросова. Но Гошка наш, в духе строгой мужской ответственности воспитанный и своим солдатским долгом перед завтрашними генералами сподвигаемый, на такой шаг решился-таки. Однако же, если честно, не на весь шаг и подвиг целиком он решился. Решил он подвиг с хлоркой лишь частично исполнить и еще немного пожить, в трудах непосильных здоровье в самом расцвете не надрывая. Да тут, собственно, и надрываться-то было не нужно. Вон же он, мешок самой обычной, порошковой хлорки, у самого входа в потемках стоит, а Гошка как раз на нужного размера ведре сидит. Ну а раз все необходимое как раз под рукой и под попой располагается, так, значит, и нужды в этот машинный зал за тридевять земель к таблеткам и бакам брести, считай, что и нет никакой. Можно весь необходимый комплект, для обеззараживания бассейна предназначенный, прямо тут, от стола не отходя, и спроворить. Достаточно в ведро, из-под седалища извлеченное, пару хороших совков хлорки из бумажного мешка сыпануть, водички из-под крана в то же ведро набулькать и обломком швабровой ручки как следует размешать, чтоб ядовитая, но сильно полезная жижа образовалась. Ну и далее, не мешкая уже ни секунды, нужно до бассейна дойти и ту жижу с размаха широким веером на водную гладь ливануть. И наступит тогда во всей водной массе благочиние и порядок, потому как сгинут микробы ненавистные, а с баком и таблетками при этом ковыряться не придется вовсе.
Приподнялся Гошка, с трудом от стола трапезного оторвавшись, до мешка дошел и с половинку ведра, чтоб результат уж совершенно точно полным был, отсыпал. Водички в ведро до полного набулькал и остатком от швабры стертой размешал как следует. Тщательно размешал. Чтоб ни комочков тебе каких или неравномерностей нежелательных в растворе не осталось. Вышел к бассейну да и плесканул со всего размаха, на себя стараясь ни единой каплей не попасть. «Вот, – подумал, – теперь-то точно порядок! Теперь-то точно ни один микроб не выживет и вся работа до конца сделана. На совесть!» И гордый собственным поступком, безусловно ну очень ответственным, к сотоварищам свои сочни доклевать вернулся.
В казарму пришли часам к одиннадцати. Сытые и довольные. И на следующее утро даже на построение и завтрак без всяких тревог сходили. Ну а вот как раз в перекур послезавтрачный этот ужас и случился. Выскочил на них капитан ротный как черт из табакерки, всклокоченный весь, и ну давай команду «Выходи строиться!» орать. Слов в команде всего около ста было, но только «выходи» и «строиться» были не матерными, и только эти два тут напечатать можно. Ну что тут поделаешь? Просит начальник, так, значит, делать нужно. Сказано построиться – значит, построиться. Построились… Капитан в фуражке, набекрень съехавшей, и в портупее, задом наперед надетой, трижды вдоль строя пробежал и, материться продолжая, выпученными глазами в лица военнослужащих всматривался, будто узнать кого-то старался, но из-за нахлынувших чувств и внутричерепного давления узнать все никак не мог. На третьем прогоне он все ж таки начал тыкать в некоторых бойцов пальцем и командовать: «Три шага вперед!» В конечном счете он вывел из строя восьмерых вчерашних уборщиков бассейна и под непонимающие взгляды всей оставшейся роты к начальнику штаба на допрос и экзекуцию поволок. Про допрос и экзекуцию капитан сам громко орал и их обещал, при этом каждый раз, как только слово «экзекуция» произносил, почему-то двумя руками свою тыльную часть прикрыть старался.
Про допрос рассказывать не буду. Про суть произошедшего расскажу.
А произошло вот оно что. В городке том совместно с военнослужащими, в штабе округа свои лучшие годы на ожидание скорой пенсии изводящими, и с теми, кто уже до той самой вожделенной пенсии добрался, проживал один заслуженный генерал-пенсионер. Очень сильно заслуженный генерал проживал. И хоть возьми да и определи того старичка, допустим, в метрополитен к сугубо гражданским или, положим, в общественную баню в парилку засунь, а то и еще в какое иное массовое народное гулянье без лампасов направь, так ни у кого язык не повернулся бы этого скромного старичка во всем чистеньком аж ГЕНЕРАЛОМ назвать. Ну так себе дяденька, чистенький, но утленький. И даже уже, наверное, и не дяденька, а скорее уж, дедушка, потому как вон, и лицо на печеную брюкву из-за морщин обильных сильно походит, и глаз уже огнем не горит, и головенка уже не волосом волнистым обильно покрыта, девиц своими кудрями волнуя, а так, седеньким недомыслием, кое-где клочками торчащим, череп от природных катаклизмов защищает. Ну, если честно, он когда в будний день по надобности какой, когда его «право ношения» не работало, в цивильных одежках в город выползал, так его с причитающимся уважением как раз дедушкой и называли. Дергался тогда старичок, как будто палкой ему по спине треснули, головенку свою, которая генеральской кокардой в данный момент осенена не была, в плечики вжимал и предпочитал «внучков» не услышать, будто бы совсем на них внимания не обращает. А потом, домой прилетев, он мундир с фуражкой на себя надевал и долго потом себя же в зеркало рассматривал. Рассмотрев как следует, завсегда презрительно фыркал: «Дедушка, блин!» – и аккуратно амуницию сняв, почти успокоенный шел в столовую чайку попить. Оттого в город генерал старался не соваться и в случае нужды какой возникающей отправлял туда свою дородную генеральшу.
Но то в городе, где народ цивильный истинного генерала, которого даже в бане глазу наметанному за три версты видать, от управдома отличить не может. И совсем иное дело родной городок военный, генеральский, и сам штаб, конечно же. Тут, ежели его на какой праздник, 23 февраля допустим, в штаб на торжественную часть и последующий банкет приглашали, так он непременно тогда в родную парадную форму влезал и гордо, уже вылитым орлом-генералом выглядя, к месту прошлых лет службы чуть не строевым вышагивал. А оно и не без оснований, друзья мои, потому как заслуг перед Родиной у него было столько, что он даже на пенсии продолжал всеми благами генеральскими пользоваться и все к нему не иначе как по имени-отчеству, а не по званию генеральскому обращались. Так и говаривали: «Пётр Кузьмич, а не изволите ли?..» Ну а поскольку, какого рода войск генералом был тот Пётр Кузьмич, за давностью лет помнил теперь уже только он сам, а подвиги его для Родины глубоко в секретных архивах зарыты были, его на всякий случай звали на все без исключения праздники, не обращая внимания на красный цвет околышка на фуражке и широченных лампасов на парадных брюках. Ну и то правда, а ну как Пётр Кузьмич такие важные и секретные военные задачи исполнял, что и рода войск такого еще не изобрели и ему общевойсковые лампасы и звание выдали, чтоб никто не догадался, на каких полях и в каких войсках генерал доблесть и отвагу проявлял. А чтоб, стало быть, несильно серчал генерал, подобающего цвета лампасов не получив, ему, звание воинское в очередной раз назначая, к незамысловатому «генерал» еще и уважительное «полковник» присовокупили. Так что получался вполне себе редкий индивид: генерал-полковник Пётр Кузьмич.