той самой Кореи в советскую Среднюю Азию еще во время депортации 1937 года. Будучи увезенной с Родины, девочка Лиен Пак, став со временем Леной Пак, на новом месте прижилась и практически ассимилировалась, но до самой своей смерти с огромным трудом говорила по-русски, надеясь, что вот-вот все вокруг, включая членов шестеренки, наконец-то возьмутся за ум и, тупицы такие, выучат человеческий язык. Корейский то есть.
Ребятушки наши, которые в обычных жизненных условиях в своих собственных домах практически отсутствовали, захаживать в гости к Виталику любили и частенько это делали. Любили по многим причинам. И потому, что папа Виталика, большой начальник в энергетике, дом построил большой, уютный и гостеприимный и потому, что мама Виталика, заслуженный педагог и учитель русского языка с многолетним стажем, восполняя пробелы Анны Сергеевны, умело прививала им и знания, и любовь к великому и могучему; и потому, что Виталик, щедро наделенный даром художника, каждый раз показывал что-нибудь из новенького, им сотворенного. А еще и потому, и во многом именно потому, что бабушка Виталика, ставшая уже «бабой Леной», славилась своим азиатским гостеприимством и каждый раз с приходом этой шумной и вечно голодной оравы с невероятной быстротой накрывала богатый стол, уставленный исключительно аутентичными корейскими яствами. Эта крохотная старушка, сухонькая, но невероятно крепкая, ни на градус не согнутая жизнью, словно бы высеченная из тысячелетнего карагача, с какой-то непостижимой скоростью и грацией накрывала стол сотней плошек и тарелочек со всевозможной корейской снедью за те несколько минут, в которые лихая шестерица успевала разуться в прихожей и пройти в большую комнату к столу. При этом она безостановочно щебетала что-то такое ласковое на корейском языке, и через каждые шесть-семь слов слышалось единственно знакомое «Виталик». При этом «Виталик» звучало особенно нежно и с неким корейским прононсом. Примерно как «Ви Та Лик».
Ах, как же баба Лена готовила! Товарищи вы мои дорогие, вам даже не нужно надеяться на то, что в нынешние времена пусть даже в столице нашей Родины, пусть даже в самом настоящем и самом дороженном корейском ресторане вам подадут хоть что-то похожее! Тщетны такие надежды, друзья мои. Наверняка вам принесут и прекрасные ттоки, и огненно-обжигающее кимчи, и сытные, сваренные на пару пигоди, а также вкуснейший сиряги тямури, источающий аромат на километр вокруг себя, вам также принесут. Нет у меня в этом никаких сомнений. И более того, я уверен, что все принесенное будет удивительно вкусным и невероятно острым. Но нет, точно нет – это будет лишь бледной тенью того, что натруженные руки корейской бабушки Лены молниеносно готовили по извлеченным из ее памяти рецептам, заученным наизусть еще в раннем корейском детстве. Я вам больше скажу, бабушка Виталика делала такие кимбап и пулькоги, что несколько рестораторов в Сеуле от понимания того, что им в стараниях своих даже близко не подойти к искусству бабушки Лены, со словами «Дальнейшее теперь не имеет никакого смысла» закрыли свои рестораны и ушли в монастыри. Правда, ненадолго, но таки ушли же.
Родители Виталика, не меньшие корейцы, чем бабушка Лена или, скажем, сам Виталик, будучи рожденными уже в СССР, полностью ассимилировав к условиям советского социума, из корейского наследия сохранили лишь корейскую фамилию Ким и бабушке на ее вопросы, задаваемые на чистейшем корейском языке, все-таки еще кое-что понимая из спрошенного, отвечали исключительно по-русски. Сам Виталик, из корейского языка вынесший лишь «аньён[2]» и «тхэквондо», на любые бабушкины вопросы, адресованные к нему на чистейшем корейском языке, отвечал максимально сжато и предельно информативно: «Да не знаю я, б-а-а-а-а!»
Мама Виталика, как я и сказал, была преподавателем русского языка и литературы в педагогическом техникуме этого славного южного города. Наверняка это была странная картина, достойная пера Льюиса Кэрролла или кисти нидерландского товарища Босха, или еще какого-нибудь обкуренного абсурдиста. Представьте себе картину, в которой интеллигентнейшая женщина корейской национальности со всем рвением и тщанием преподает будущим учительницам начальных классов в сельских, а вернее – в кишлачных школах, имеющим в массе своей ярко выраженную узбекскую национальность, все тонкости и азы русского языка и все многогранное богатство русской литературы. И ничего, никто не удивлялся. Я вам даже больше скажу, выходили после обучения мамы Виталика прекрасные выпускницы техникума, уже очень и очень прилично говорившие по-русски и на слух отличающие Бунина от Есенина. Тетя Оля, как звала ее шестерица, настолько хорошо владела русским языком и обладала таким гением преподавания, что все шестеро по сегодняшний день, интересуясь временем, не банальное «Сколько времени?» вопрошают, а пользуются утонченной фразой старорусского интеллигента: «Прошу прощения, подскажите, который теперь час?» И все они по сегодняшний день о телефоне или дверном звонке говорят не «звОнит», а «звонИт», потому как однажды тетя Оля на понятном русском языке и с присущей ей утонченностью заслуженной учительницы доходчиво объяснила им, что «слово “звОнит” является однокоренным со словом “мудозвОн”». Примерять к собственной безграмотности однокоренное слово не захотел никто, и действие, производимое всевозможными звонками, колоколами и прочими бубенцами, они с тех пор произносили и по сегодня произносят правильно.
Ну, так откуда же тогда у Виталика взялось татарское прозвище, опять спросите вы? О, тут все просто, друзья мои! Тут весь корень в «дружной семье трудовой», жившей тогда на территории одной шестой части суши действительно в дружбе и согласии, щедро и без какого-либо расчета взаимообогащая своей культурой и обычаями своих иноплеменных друзей и соседей. Любой и всякий, кто вырос в дружной советской семье народов и народностей, с теплом расскажет вам, что в тех условиях и языки, и традиции соседей если не полностью, то частично впитывались всеми и каждым. При этом, и это, пожалуй, главное, впитывались всегда исключительно лучшие традиции! Мальчишки-мусульмане вместе со своими славянскими «корешами» бегали пасхальным утром от дома к дому и дружно поздравляли всех вокруг со Светлым Воскресением, а наши православные ребятишки с искренней радостью встречали мусульманский Курбан-байрам или Новый год по все тому же корейскому календарю. И я уже не говорю о кухнях, где татарская хозяюшка с легкостью приготовила бы вам самый настоящий украинский борщ, а уважаемая мать туркменского семейства, ни на минуту не задумываясь об истинных истоках этого блюда, мастерски приготовила бы к праздничному столу самый настоящий бешбармак. Так что и героям этого рассказа, шести славным парням, имея в классе почти пятнадцать национальностей на двадцать четыре ученика (вспомните хотя бы Олега Хохла, в котором уживались две этнические группы), несложно было с легкостью говорить на узбекском или таджикском языках в дополнение к обязательному русскому, знать основы татарского, праздновать значимые даты четырех основных религий, включая буддизм, делать «оумин» по окончании всякого приема пищи, временами следовать обычаям чеченов и дагестанцев и, будучи совершенно белобрысым белорусом, к примеру, ухаживать за девочкой-таджичкой.
И вот я к чему все это. В те времена одним из подпольных бизнесов узбекистанских корейцев была продажа маринованных овощей, изготовленных по древним корейским рецептам и упакованных в длинные целлофановые пакеты, затянутые сверху ниткой. Немного позже этот бизнес прибыл и на просторы России и даже некоторое время процветал, наплодив по крупным супермаркетам и мелким магазинчикам большие секции или малюсенькие прилавки, за которыми восседала улыбчивая кореянка и предлагала необычайно широкий ассортимент так называемых корейских салатов, но родилось все это, как ни крути, в тогда еще вполне себе советской Средней Азии. На прилавках колоритных среднеазиатских базаров и базарчиков у такой корейской торговки выстраивались целые ряды пакетов и пакетиков, наполненных и маринованной капустой, и баклажанами в остром соусе, и стеклянной лапшой – фунчозой, хочешь с овощами, а хочешь – так и без овощей, и хе из сырой и маринованной рыбы, и даже таким деликатесом, как маринованные свиные ушки. Много, очень много всего вкусненького у такой продавщицы-салатницы на прилавке имелось! Но особенно много было чимчи – сочной морковки, тонко нарезанной соломкой и замаринованной в уксусе со специями и изрядной толикой жгучего красного перца. Добрая половина из всех представленных на прилавке пакетов содержала именно этот морковный чимчи. Она оранжево блестела так, будто в Нидерландах наступил День их нидерландского короля, или того лучше – День их же нидерландской королевы. Еще издали, даже не зная заранее, где именно расположены торговые места корейских салатниц, найти их можно было по сполохам оранжевого зарева морковного салата, о существовании которого, кстати, в двух настоящих Кореях даже не догадываются, потому как там, в этих настоящих Кореях, никто морковку так не готовит и так ее не называет. В самих Кореях, как я уже и сказал, про такую морковку даже не слышали никогда и на вопрос: «Где купить чимчи?» – начинают качать головой в знак недоумения и потом, пошушукавшись между собой пару минут, виновато сообщают: «А нету», – и широко разводят руки в стороны в знак полного отсутствия такого вещества по всей территории двух, не особо дружественных Корей. Так что, как ни крути, а морковка чимчи – наше, понимаешь, изобретение. Исконно советское.
Эта чимчи прекрасно шла как самостоятельный салат под свежую лепешку и изумительно годилась на закуску ко всяческим напиткам. Ее, этой морковки, продавалось и съедалось в разы больше, чем всего остального богатства корейского маринадного искусства. И она, эта морковка, у всех остальных местных жителей ассоциировалась с корейцами так же надежно, как у североамериканцев русские ассоциируются с медведем и балалайкой. Ну и, понятное дело, Виталик, как нормальный кореец, по причине, описываемой выше, где-то в глубинах детских мозгов пяти своих товарищей по общепринятой инерции ассоциировался с той самой приснопамятной чимчи. И так как всем в принципе было без разницы, каким языком пользоваться, Виталик в самом начале получил прозвище Сабзы, что на чистом узбекском языке означает не что иное, как ту самую морковку. Но далее буква «С» из Сабзы куда-то сама по себе исчезла, как это часто бывает с буквами, и Виталик стал почти что татарским Абзы. Ну а поскольку прозвища и уличные клички прилипают к нам лучше, чем собственная кожа, и со временем мы их просто перестаем ощущать, считая, что мы так и должны зваться, и Виталик наш ни на Сабзы в начале своей уличной карьеры, ни на последовавшего затем Абзы внимания особого не обращал. Да и вообще, нужно признать честно, что у всей шестерицы с логикой в присвоении прозвищ был большой дефицит и прозвище каждого из них нуждалось в долгом анализе и задумчивом осмыслении. Так что татарское прозвище кореец Виталик принял спокойно и носил с гордостью, продолжив жить в ипостаси «татарского дядюшки» многие и многие годы.