Гриць отмахнулся:
– В какой эпохе живешь, старче? Невод давно не стирал?.. То-то море потемнело… Люди настолько отягощены интеллектом, настолько… что даже кончают жизнь самоубийством. То есть лишают себя жизни, понял? А остальная масса просто глушит его дохленькую вообще-то деятельность алкоголем, наркотиками, половыми перверсиями, а кто поразвитее – играми. Сейчас аристократия исчезла, а плебс есть плебс, ему подавай хлеба и зрелищ, то есть непыльную работу и всякие игры. Неважно, «Угадай мелодию», «Спортлото», футбол или компьютерные игры. Само слово «игры» зовет к балдежу, недуманию, расслабону, кайфу, а вы хотите внести в это занятие серьезу! Кому нужна серьеза? Весь мир стремится к несерьезным отношениям. Серьезное обязывает, несерьезное – нет. Потому я голову кладу на отрез… да и не только голову, что абсолютное большинство электората… это бывшие люди, если кто не врубился… предпочтет «игры». Почему? Да потому что всего лишь игры!
Я развел руками.
– Гриць, с тобой спорить трудно, ты мерзко прав. Да, я заметил, что раньше к читам прибегали в самую последнюю очередь. Когда уж никак не удавалось пройти!.. Это было первое поколение баймеров, которые пришли в компьютерный мир со сложившимися моральными установками докомпьютерного века. Зато теперь существует масса сайтов, где собраны читы ко всем баймам. Выходят журналы с читами. Теперь человечек даже не покупает игру, если к ней еще нет читов. Так что, боюсь, Гриць прав. Слово «байма» отпугнет серьезностью. Сейчас в цене клоуны, комики, пародисты, смехачи. Но что нам остается? Покориться наступлению тупости?
Конон вдруг прорычал как зверь. Кулаки его стиснулись, лицо потемнело от прилива тяжелой крови.
– Мать, – сказал он отчетливо, – перемать… Сегодня слышал по радио, что главному клоуну… помните, президент и все правительство к нему в больницу ездило, навещало, беспокоилось, когда рядом в районной больнице умирал сам Святослав Рихтер?.. этому клоуну ставят в Москве памятник. Его именем назван новый автомобиль, две улицы в районе Бульварного кольца, учреждена премия для Академии искусств и ежегодный всероссийский конкурс: кто громче перднет!.. С трансляцией по всероссийскому телевидению. Это тебе не передачи из Большого театра, не международные конкурсы скрипачей, не какой-то Рихтер! Сам президент страны, уже нынешний, обещал присутствовать. Так что, ребята, назвать игры баймами – это ж призвать народ лезть в гору! А все мы предпочитаем под горку, под горку…
– И все-таки, – сказал я настойчиво, – что все-таки?
– Все-таки, – ответил Конон, – с игр… и всяких там игрушек переходим на баймы. С несерьезной фигни на серьезное дело. Помните, когда играете в компьютерные игры – вы недоразвитые придурки, а вот когда баймите в баймы – вы приобщаетесь к высокому искусству будущего! Чтоб спины ровные, мать вашу, взгляд гордый!
– А кто из вас, искусствоведы, – добавил Сергей, – обзовет благородные баймы той старой кликухой, получит в рыло без базаров!
Нюрка появилась, смотрела вопросительно. Конон спросил ласково:
– Тебе чего, Нюра?
– Может, – спросила она невинно, – заодно и ужин подать?
Конон посмотрел на часы, криво улыбнулся.
– Да, что-то засиделись… Все за работу, бездельники! Андрий, пойдем со мной, расскажешь о своей затее.
Боты послушно поднялись, исчезли. Я шел рядом с Кононом, он двигался как статуя Командора, ступеньки бесшумно прогибались под его весом. Я чувствовал жар от Конона, будто он явился из земного ядра, где расположен ад, а если верить Обручеву, то Плутония.
– С чего начнешь? – поинтересовался Конон. – Как вообще это делается? Дашь объявление… или как?
– Некоторые кандидаты, – сказал я, – уже есть, я говорил. Конечно, в принципе, я еще ни с кем не говорил. Потом сообщу на сайтах. У нас свои сайты. Чужие не заглядывают – неинтересно и непонятно, а свои друг друга знают. Пообщаемся, будем думать. Игру ведь надо сделать такую, чтобы и для людей умных, и для людей простых.
Конон поморщился. Я заметил, поинтересовался ехидно:
– Не любите простых?
– Не люблю, – признался он.
– Как же так?
Он громыхнул рассерженно:
– Да вот не люблю.
– Странно, – сказал я. – Вы в самом деле были партийным работником?
– Я и тогда их не любил, – ответил он хладнокровно. – Я не понимаю, как можно быть простым, если можно быть сложным, интересным?.. Я не понимаю, как могут молодые здоровые парни, взойдя на эскалатор метро, замереть как мухи и ждать, когда же эта лента принесет их наверх? Или вниз. Это и есть простые люди. Непростые поднимаются по лестнице даже вверх, а вниз так и вовсе бегут! Это я к тому, что простые и непростые различаются вовсе не по уму, образованию или соцположению.
– А по чему?
Он отмахнулся раздраженно.
– А сам не видишь?
– Вижу, – признался я. – Но вас достаю вопросами… потому что вы из тех, кто находит ответы. Чесс слово, Илья Юрьевич, я из тех придурков, что учатся всю жизнь. Сперва я вас невзлюбил, а теперь вижу, что даже у вас могу многому научиться.
Он зыркнул сердито.
– Особенно мне понравилась, – сказал он саркастически, – эта поправка «даже».
Но я видел, что он явно подобрел. Возможно, льстит, что крутой программист, человек двадцать первого века, учится у него, человека… да нет, он тоже из нашего двадцать первого. Только старше и матерей.
Солнечные лучи били снизу, яркие и ослепляющие. На летательном аппарате меня несет над Солнцем, снизу сухой жар, а я лечу, щурясь и тут же снова закрывая глаза от чересчур ослепительного света. Явно над поверхностью раскаленного Солнца, протуберанцы обжигают веки, я уже в короне, ослепительный свет, жар…
Я чихнул, перекатился на бок, тело еще спит, глаза закрыты, но яростный свет отражается даже от пола. Шатаясь и выставив руки как ослепший, голым добрался до окна, пусть посмотрят из дома напротив, а если успеют, пусть даже сделают скриншот и поставят у себя как бэкграунд, впомацку поймал край шторы, задвинул окно, смог приоткрыть один глаз, ухватил другую за край и с великим облегчением сомкнул их, как створками ворот рыцарского замка, перекрыв дорогу вторжению. Узкий лазерный луч, что с шипением оставлял на стене дымящуюся полосу, исчез.
И все равно даже сквозь шторы свет вламывается яркий, слепящий. Солнце по ту сторону огромное, занимающее все небо. Я морщил рожу, щурился, старался держаться спиной к окну, пока одевался. За это время глаза привыкли, мы всегда привыкаем к любому миру, каким бы странным ни показался вначале. Это в момент пробуждения, когда мысли поднимаются из глубины чистые, умытые сном, еще без цепей догм, можно увидеть мир таким, какой он есть… но уже мгновения спустя мы все видим одно и то же.
Стандартный мир, стандартные люди, стандартные реакции. Но все же я видел, видел иной мир!
Из окна видна моя Серебряночка, блестящая, как капля ртути. Половина автомобилей уже исчезла, это мне не установлен четкий график, даже «от» и «до» не знаю до сих пор, просто приезжаю рано, уезжаю поздно. Конон, плантатор или секретарь обкома, но привык, что все пашут, про отпуск помалкивают… в моем компьютерном хозяйстве пока все в ажуре, а иначе сразу вспомнят, что приезжаю все позже и позже…
С кухни аппетитно пахнет поджаренными гренками, под дверь заполз бодрящий запах кофе. Я выбрел на кухню, щурясь, как китайский герой Ли-Си-Цын.
– Здравствуй, папа!.. Ты не сказал еще, как тебе моя машина?
Он заботливо придвинул на мою сторону стола тарелку с аппетитно поджаренными хлебцами.
– Машина?.. Мой мальчик, я не люблю машины. Вон Брэдбери, имея два кадиллака, ходит только пешком. Он не бывал на съездах писателей, потому что туда надо ездить…
Я взял чашку, отхлебнул.
– Черт, какой горячий… Не знаю, мне машины нравятся. Всякие. Разные. Кстати, я вчера получил свою первую зарплату! Семьсот долларов. Там на пианино положил. Кстати, у меня будет своя команда разработчиков.
Отец вскинул брови, в глазах появился интерес.
– И что же будешь делать?
– Игру, – ответил я честно. – Игру, отец! Не воровать, не торговать, а именно творить.
Он скорбно покачал головой, глаза печальные, как вечные вопросы русской интеллигенции «Кто виноват?» и «Что делать?».
– А подумать только, чего бы ты смог добиться, если бы не увяз в этих… игрушечках!
– Отец, но именно благодаря этим, как ты говоришь…
– Это не я говорю! – возразил он. – Это все говорят!
– Все, – согласился я. – Отец, а ты тоже… как все?
Он поперхнулся, ибо для русского интеллигента, этакой аристократии духа, как они себя считают, нет хуже подозрения, что они хоть в чем-то схожи «со всеми», с толпой, чернью, простым людом.
– Это базовое! – огрызнулся он. – Игры – это не работа и не искусство! Это как… как эти тупоголовые, что ломают скамейки на стадионах!.. А ты? Ты мог бы стать хорошим инженером! Прекрасным электронщиком, например. Ты знаешь железо, на глаз можешь отличить бракованную плату от рабочей. Рано или поздно у тебя был бы и офис, и машина получше.
Я стиснул зубы, смолчал. Он даже не знает, что у меня за машина, но уже говорит, что было бы лучше, если бы эти игры сгорели синим пламенем.
– Да, отец, – ответил я тоже печально, но уже как печальный программист, – да, отец, ты прав.
Ибо первым выходит из спора тот, кто умнее, а я должен поддерживать интеллектуальный престиж нового поколения.
В кабинете Конона сидел Сергей. О чем-то говорили приглушенными голосами. Я вежливо поздоровался, Конон указал на стул, но не успел я пересечь это огромное пространство, за спиной хлопнула дверь.
Хренсман ворвался в кабинет возбужденный, заявил с порога вместо «здравствуйте»:
– У нас не правительство, а сексодром – сегодня опять кого-то сняли! Не поторопились мы с этой вашей… тьфу, язык сломишь, баймой?
Сергей сказал весело:
– Я знаю, Илья Юрьевич написал в своем завещании: «Будучи в здравом уме, все деньги потратил перед смертью…» В том числе и на эту байму. Но в то же время, шеф, экономисты обещают на следующий год экономический подъем! Сразу на десять процентов. Может быть, и не разоримся на байме? Еще и купит ее какой придурок? Эти парни не всегда ж ошибаются. Вон предсказали ж восемнадцать из последних трех экономических спадов?