Насупившись, Баконя принялся убирать келью. Одна досадливая мысль вызвала другую. Ведь Буян и в самом деле подстраивает ему ловушку! А мерзкий Кот, с тех пор как ждет не дождется посвящения во фратеры и собственного прихода, стал таким притворщиком, что противно смотреть! И поскольку оба в последнее время завидуют Баконе, не мудрено, что они тайком сговорились действовать против него сообща. Хотя что, в конце концов, они могут ему сделать? Впрочем, как сказать! Если они наябедничают Вертихвосту (которого, на Баконину беду, в приходах не терпят даже пресвитером) и изворотливый Вертихвост возьмет дело в свои руки, легко может статься, что Баконя попадет в ловушку. Да и фратеры Кузнечный Мех с Бураком охотно примутся травить Баконю…
От черных дум его отвлек стук в дверь. Баконя отпер и, увидев на пороге веселого Пышку, повеселел и сам.
— Доброе утро, Иве! Вот сапоги, вот теплая вода, а холодную мигом принесу! — сказал мальчик; глаза его так и молили отозваться ласковым словом.
— Отлично, Пышечка, отлично! — угадав мысли мальчика, проговорил Баконя и потрепал его по пухлой щеке. Пышка стрелой полетел дальше, а Баконя поднял свои сапоги и, оглядев, хорошо ли они почищены, поставил их в комнату. Потом внес ведерко с теплой водой, спрятал в сундучок табак и трубку, привел в порядок книги на полке, которые с вечера разбросал, выбирая, что бы почитать.
Вот уже год, как Пышка ему прислуживает. В душе Пышка никогда не отделял своего учителя Баконю от дяди. Баконя стал его идеалом. Слово Бакони было для него закон.
Баконя знал, что, стоит кому-нибудь сказать против него хоть слово, Пышка немедленно ему доложит. Вот почему, не услыхав ничего нового, Баконя успокоился. Впрочем, он платил мальчику добром за добро, занимался с ним ежедневно, что еще больше укрепляло благоволение к нему фра Тетки.
Когда Пышка принес холодную воду, Баконя щелкнул его по носу, взял ведерко и, помянув Иисуса, понес его в дядину келью. Брне, постанывая, буркнул:
— Опять курил, несчастный! Весь табаком провонял, а ночью я заметил…
— Нет, — ответил Баконя, отворяя окна. — Не курил, а вчера вечером сидел у фра Думе, он курил, и дымом пропиталась одежда… Если прикажете, вода уже здесь!
— Та-ак! — протянул Брне, садясь с усилием. Он порядком поседел и постарел за эти десять месяцев. Щеки обвисли, подбородок опустился еще больше, на шее образовались складки, точно от каких опухолей.
— Та-ак! — повторил он, спуская тихонько распухшие ноги. Баконя разбинтовал и помыл их, намазал икры желтой мазью Певалицы, обложил свежими листьями репейника и снова забинтовал. Потом обмотал тряпками ступни, обул просторные суконные туфли и помог перейти в кресло. Баконя делал все быстро и умело, как настоящий санитар. Вернувшись к себе, он оделся и отправился к заутрене.
Теперь расскажем вкратце, как фра Брне прожил последние десять месяцев после того, как Певалица заставил его выбежать из комнаты.
Прежде всего следует упомянуть, что Брне пожертвовал церкви пятьдесят талеров, а не двести или триста, как рассчитывали в монастыре. Но когда столько же пожертвовали Бурак, Кузнечный Мех, Слюнтяй, фра Томе и фра Захария из Зврлева, а новый настоятель на двадцать пять талеров больше, то фра Брне прибавил еще двадцать пять, не желая отставать от Тетки.
Что касается лечения методом Певалицы, то фра Брне ввел следующий режим: утром, после перевязки, точно в семь, Брне размеренным шагом прогуливался из конца в конец галереи четыре раза, потом возвращался к себе в келью, усаживался на низкий стул, а ноги клал на кровать. Так он отдыхал и читал, пока стрелка часов не показывала точно восемь. Тогда он вставал, снова выходил в галерею, шагал туда и обратно восемь раз и снова возвращался и отдыхал. В начале десятого он проделывал то же двенадцать раз, после чего выпивал полстакана ракии, настоянной на горечавке; в начале одиннадцатого он совершал шестнадцать кругов. Допив оставшуюся в стакане ракию, он отправлялся в церковь на молитву. Здесь он сидел до обеда. После обеда, точно в два, снова начинал с четырех кругов и так далее, добавляя всякий час по четыре. Послушники приходили к нему на урок после второй прогулки, и тогда Баконя должен был следить за временем. Таким образом, фра Брне измерял длину галереи восемьдесят раз в день и выпивал два стаканчика ракии, настоянной на горечавке. По его подсчетам, он ходил 107 минут и делал 4253 шага.
До самого рождества, пока стояла сухая холодная погода, Брне чувствовал себя с каждым днем лучше. (Мазь Певалицы кончилась две недели назад, и он прикладывал только репейник.) Однако незадолго до рождества начались дожди. У Брне сначала мозжило в лодыжках, потом боль разошлась по всей ступне, ныла каждая косточка, затем воспаление перешло на икры, а вскоре заболели колени, и он лежал пластом, не в силах пошевелить ногами и изнывая от бессонницы. В невероятных мучениях Брне посылал к дьяволу Певалицу и его народную медицину, Тетку и шаллеровскую школу, бранил Баконю и весь его ослиный род, Навозника и его кухню и все на свете, пока боли не отняли у него дар речи. Тогда, опасаясь за его жизнь, послали в городок за молодым врачом. Ркач приехал под проливным дождем, прописал то же, что и прежде, оставил пилюли, посоветовал умеренность в еде и, взяв за дорожные расходы и за осмотр двадцать талеров, укатил, даже не отдохнув по-человечески. На другой день после пилюль стало еще хуже. Потом, когда погода немного прояснилась, боли приутихли, а когда небо снова нахмурилось, возобновились и боли. Среди этих терзаний Брне решил, как только сможет сидеть на лошади, ехать в «город», ехать во что бы то ни стало в «город», где хорошими врачами хоть пруд пруди. Он принялся подсчитывать, во сколько обойдется поездка ему и Баконе в день, в месяц и т. д. Баконя и сам толком не знал, чего желать. С одной стороны, заманчиво было поехать в город, хотя бы и ненадолго, но, с другой стороны, Баконя побаивался, вдруг дядя умрет там, и он останется один-одинешенек среди макаронников. Что тогда делать? Однако, как только дядя встал, он первым долгом послал человека на Велебит за Певалицей. Крестьянин приехал с новой порцией мази и советом знахаря: ходить по-прежнему и пить как можно больше сыворотки. Брне так и поступил. Он снова принялся за прогулки, с той только разницей, что после каждой выпивал по чашке сыворотки и к ночи надувался до чертиков. Испортив, наконец, желудок, Брне стал есть меньше, и, таким образом, болезнь желудка пошла ему в некотором роде на пользу. В таком положении мы его сейчас и застаем.
Баконя вошел в церковь, когда кончалась треть утрени. Все взгляды обратились на него. Не далее как вчера настоятель сделал ему за опоздание строгое замечание. Глаза Кота, Кузнечного Меха и Вертихвоста были полны злобы. Баконя зажмурился, передернул плечами и подладился к хору. Он пел, как не пел уже давно: сначала тихонько, потом громче и громче и наконец полным голосом, с переливами, вибрациями. Пышка от восторга разинул рот и словно окаменел. Да и остальные так или иначе поддались очарованию, а Теткино лицо прояснялось все больше, пока наконец не расплылось в восхищенной улыбке.
Когда вышли из церкви, Вертихвост, видя, что Тетка молчит, резко сказал:
— Ты, Еркович, останешься сегодня без обеда!
Все переглянулись. Баконя затрясся.
— Ты понял, что я сказал?
— Само собой, понял! — вмешался Сердар и лукаво подмигнул Баконе. Возражать против наказания за неуважение к церковному уставу было неудобно.
Фратеры удалились. Кот, глядя прямо перед собой, добавил совершенно серьезно:
— Прими, брат Иве, со смирением сию малую епитимью!
Давясь от смеха, Буян схватил Баконю за руку. Буян видел, что Баконя пришел в бешенство, но, обессилев от смеха, старался лишь оттолкнуть товарища, опасаясь, что тот кинется на Кота.
— Ну и проказа! — проговорил наконец Буян. — Только сейчас понял, какая проказа! Не горячись, Ива, а то наделаешь глупостей! Пойдем к Навознику с заднего хода!
Неожиданное участие Буяна приятно удивило вконец огорченного Баконю. Он дружески пожал ему руку, и они молча направились в кухню, где перепуганный Пышка уже рассказывал Навознику о страшном происшествии.
— Замолчи, малыш! — сказал Баконя. — Ступай в школу!.. Дай мне, Грго, кофе для дяди!
— Садись-ка и пей сам, а дяде я снесу! — сказал повар и, наливая послушникам кофе, затараторил: — Это все глупые и злые штучки коварного дьякона, который хочет как можно скорее добиться посвящения. И со мной он такой же. В глаза не глядит, а разговаривает смиренно, словно исповедоваться у меня задумал. В чем дело, спрашиваю я вас? Уж не лестница ли тут виновата, что в полночь через стену перебрасывалась и вела через кладбище к слугам до утра, когда…
— Что ты говоришь, Грго? — опешив, прервал его Буян. Баконя тоже вздрогнул и поднял голову.
— Говорю, что знаю, не ради доноса и не в укор, а пусть не думают, что я впал в детство, пусть знают, что, когда я сплю, один глаз у меня всегда начеку, и когда Жбан у нас служил… Так и скажу фра Якову…
Оба послушника вскочили и, отослав Пышку, стали умолять повара замолчать. Однако Грго продолжал сердито бубнить, не слушая их и путаясь в мыслях. Повар без конца твердил, что он-де «не впал в детство», и при этом каждый раз страшно горячился. Послушники переглянулись. Старый слуга впал в детство еще с полгода тому назад, и все уже привыкли к его бессвязной речи, но до сих пор он бормотал про себя. Видимо, нынче утром он услышал от кого-то ненавистные ему слова «впал в детство», а к тому же рассердился на Вертихвоста за Баконю, которого любил по-прежнему. Послушники диву давались, что Грго столько лет знает их тайну и даже шутя не намекнул на нее. Но сейчас над ними нависла опасность. Баконя умоляюще сложил руки и скорчил жалостную гримасу. Это привлекло внимание Навозника, и он умолк.
— Дяденька! — затянул Баконя плачущим голосом. Буян понял маневр Бакони и, скрывая улыбку, отвернулся к стене. — Дяденька! Неужто ты мне кровный враг? Неужто хочешь толкнуть меня в пропасть? Зарезать без ножа?