Но имам Назар-бек — фактический правитель государства, — мечтал снова вернуться во дворец и надеть красные сафьяновые сапоги с подошвами и каблуками из чистого золота, присвоенные чину кушбеги.
Я присутствовал при казнях и пытках на территории, занятой Энвером. Вдохновленный местью и гневом, Назар- бек упивался жестокостью пыток, отрубая руки и ноги, отдавая женщин солдатам и сжигая дома всех заподозренных в сочувствии к новому режиму.
Даже старики, приверженцы власти эмира, даже духовенство начинало роптать. Назар-бек был сильнее Энвера. Он один был способен собрать нужные для войны деньги с уже обнищавшего населения, разыскать укрывшихся дезертиров, найти верных, жестоких и опытных чиновников.
Я видел ясно: это был путь гибели для Энвера. Каждый день уменьшал количество его сторонников, увеличивал ненависть к нему населения, а между тем, с севера надвигалась великим потоком русско-бухарская Красная армия, освобождавшая узников из тюрем, отменявшая пытки и неравенство сословий. Русские были настолько умны и тактичны, что их воинские части уходили немедленно, как только занятая ими территория переходила в руки бухарской народной республики. Русские солдаты сражались и умирали, чтобы вернуть бухарскому народу отнятую от него Энвер-пашой территорию.
Часто ночью, склонясь над картой со сводками в руках, я подсчитывал последние дни Энвера. Он держался благодаря тому, что отдельные главари шаек, понимая, что их гибель неизбежна при республиканском режиме, пользуясь знанием местности, задерживали наступающие войска. Локайский хан все еще невозмутимо принимал подарки Энвера, ожидая наиболее подходящего момента для нападения. Назар-бек неистовствовал в пытках и крови на последних клочках бухарской земли, оставшейся в руках Энвера. Каждый день молчаливые гонцы привозили из сказочной страны письма Бактрианы, адресованные мне и Энверу.
Энвер бросал их, не читая, в корзину.
Я перечитывал много раз милые строки. Вот что она писала:
«Му darling![78]
Сведения, идущие из Бухары, ужасны. Я так верила в могущество английского правительства. Неужели оно не в состоянии удержать за Энвер-пашой занятую им территорию? Вы сможете это сделать, если захотите. Надо, чтобы все это кончилось как можно скорее, и тогда вы снова вернетесь в солнечный Дир и увидите вашу Бактриану».
Полотнища палатки раздвигались перед моими глазами, за ними скрывались пустыни, горы, ровная, как стол, дорога, сияющие солнцем висячие сады города, дворец, сверкающий древним великолепием, и Бактриана, унаследовавшая в сотом поколении непревзойденную прелесть Роксаны.
А на столе рядом с ее письмом лежала последняя депеша из Пешавера.
«Дело в Бухаре надо считать проигранным. Усилить помощь Энверу мы не можем, не навлекая обвинения со стороны Советов в организации восстаний на их территории. Но Энвера нужно сохранить. Он может быть использован в Турции против Кемаль-паши, настроенного к нам враждебно.
Клейтон».
Итак, они хотят моими руками вытащить маленького человечка из-под махового колеса истории.
Нет. Энвер будет уничтожен, дорога назад, к Бактриане, должна быть очищена. Я перечисляю по пальцам: локайский хан, Муэтдин-бек, Назар-бек, Энвер. Локайского хана можно подкупить. Муэтдина и Назар-бека надо натравить друг на друга. Против Энвера лучшее средство — его собственная глупость.
Глава XXX«САРБАЗЫ БУХАРЫ БЛАГОРОДНОЙ»
Локайский хан монументален, как китайский бог войны. Белый плащ, белая чалма и матовый цвет лица оттеняют его черные с синим усы и бороду.
Он сидит, поджав ноги, на ковре, не выпуская из левой руки винтовку и погружая пальцы правой, унизанной кольцами, в жирный плов. В нем спокойствие большого зверя, сознающего свою силу. Глядя на него, я вспоминаю: тигр, однажды промахнувшись по добыче, никогда не прыгает вторично.
Поэтому он выжидает и, невозмутимо продолжая меня слушать, не произносит ни одного слова.
Я начинаю терять терпение и, пожалуй, слишком быстро увеличиваю сумму награды за выступление.
Неожиданно он встает и кладет обе руки на дуло ружья.
— Деньги вы передадите за день до выступления.
— А где же гарантии того, что вы действительно спуститесь с гор?
Он улыбается:
— Слово локайца.
Муэтдин-бек — глава бухарских басмачей — единственный военачальник, которого сумела выделить развалившаяся и бежавшая десятитысячная армия эмира Бухарского. Эта армия имела артиллерию без снарядов, солдат, вооруженных персидскими ружьями восемнадцатого века и, согласно уставу, по одному патрону в год на человека. Командовал ею топчи-баши — начальник бездействовавшей артиллерии.
Но эмир Бухарский, бывший флигель-адъютантом и генералом русского императора в Терском казачьем войске, имел свою гвардию в две тысячи человек, одетых в казачье обмундирование. Во главе одного эскадрона оказался лихой минг-баши Муэтдин. Русские офицеры довольно быстро научили его пить водку, ходить в публичные дома Новой Бухары и наградили его двумя медалями и крестиком.
И когда эмир поспешно бежал в Афганистан, оставив гарем, трон и бросив «сарбазов Бухары благородной», как называлось его войско, Муэтдин-бек бежал в горы, объявил себя защитником ислама, надел зеленую чалму и образовал банду, которая грабила и резала население и уводила женщин в горы.
Энвер-паша командовал, Муэтдин-бек воевал, а Назар- бек управлял захваченными территориями.
Назар-бек не без усмешки смотрел на Муэтдина, когда тот скакал на белом коне, окруженный зелеными знаменами, дервишами и аскерами, но становился сразу серьезным, как только начинали делить добычу. Муэтдин был необходим, и верхний кушбеги, затаив в душе злобу, часто уступал ему лакомые куски.
Но теперь, с каждым днем приближения к границе Афганистана, когда исчезла вера в победу, они ссорились все чаще и чаще, и бывали случаи, что джигиты Муэтдина зарубали из месте чиновников Назар-бека, вырывая у них снятый с купца халат или выкопанный горшок с серебром.
Надо было кончать затянувшуюся игру.
Глава XXIКОНЕЦ ЭНВЕР-ПАШИ
Через Гиссар и Бальджун остатки разбитых частей Энвер-паши отступали на Джили-Куль, чтобы в двух пунктах через Сарай и Саят перейти границу Афганистана.
В Гиссаре нукеры Назар-бека, оцепив базар и центральные улицы, громили лавки, склады и наиболее богатые дома, поспешно нагружая на ослов тюки с серебром, золотом, шелком и каракулем и наспех связанные узлы с халатами.
Некоторые купцы молча и покорно стояли на коленях лицом к востоку, воздев руки к небу, надеясь молитвой остановить грабеж. Другие стреляли в нападавших из кремневых ружей или дрались, защищая входы в дома и лавки кривыми ножами и старинными клинками, — наследием воинственных предков.
В центре крытого базара под самым куполом болтались, как белые шары грандиозной люстры, повешенные в саванах бухарцы, заподозренные в сочувствии к революционным войскам. Под ними мальчишки торговали лепешками, нищие просили милостыню, вертящиеся дервиши-бекташи продолжали свои завывания, раскачиваясь, как маятники. В воздухе стояла ружейная трескотня, крики, лошадиный топот. Проносились всадники, сбивая с ног равнодушных зевак. Иногда нукер, не слезая с лошади, вел за собой за косы плачущую девушку. Все мечети были открыты и полны молящимися.
Я приказал собрать свой караван и вместе с Дизаной под конвоем двадцати индусов двигаться, не останавливаясь ни днем, ни ночью, к границе до переправы через Аму-Дарью, где уже были заготовлены каюки.
Сам я, проводив их за ворота города, вернулся назад.
Перестрелка заметно усилилась. Видно было, что к мирному населению, защищавшему свою жизнь и имущество, присоединились бухарские революционеры, потому что бой шел за обладание важнейшими пунктами города — караван-сараем, бекским дворцом и базаром.
Неожиданно раздались новые крики, и толпы, наполнявшие узкие и темные улицы, прилегающие к базару, бросились по разным направлениям: кавалерия Муэтдин-бека, отступившая с фронта, ворвалась в город. Она уже не имела признаков воинской части. Джигиты Муэтдина, впервые в настоящем бою столкнувшиеся с железной пехотой красных, стремились рассыпаться в разные стороны и скрыться в горах. Задержанные в своем движении боем на улицах Гиссара и возбужденные картинами грабежей и насилия, они бросились на нукеров Назар-бека, вырывая у них добычу и уводя сгибавшихся под тяжестью драгоценной поклажи ослов.
Люди, лошади, ослы вперемешку с женщинами и детьми, давя и убивая друг друга, превратились в одну сплошную живую кашу, заполнившую узенькие, темные, сдавленные двумя рядами глиняных домов улицы. Кровь вливалась в арыки, смешиваясь с водою и окрашивая ее в красный цвет.
В этот момент горы, окружавшие город темной и высокой цепью вершин, покрылись белыми пятнами: это локайцы в своих белых верблюжьих плащах спускались вниз. Они врезались на маленьких и злых конях в человеческое месиво подобно волкам, налетевшим на стадо баранов, решив перебить всех, чтобы потом вывезти все из мертвого и пустого города.
Я видел, как грудной ребенок, отброшенный кем-то, летал, как мячик, над головами сражавшихся, пока не повис на проткнувшем его штыке. Какой-то локаец-великан на маленьком коне вертелся, как бешеный, дробя каменным топором, как глиняные горшки, мелькавшие вокруг него человеческие головы. Подобно небесному грому на страшном суде, разорвался снаряд и, пролетев над городом, плюхнулся в самую середину забитого беснующейся человечиной базара. Потом другой, третий…
Разрывы начали сливаться, и снаряды ложились в последовательном порядке, как краски на палитре художника, огненным полукругом опоясывая город.
На уцелевшем минарете сумасшедшим голосом завыл муэдзин.
Густой дым пожаров со всех сторон подымался к небу.
С севера медленно приближалась темная прямая полоса — наступали революционные войска. Это придало силы восставшим и, хотя большая часть их была уничтожена, остающиеся проникли со дворец, и зеленое знамя на его башне начало медленно сползать вниз, а красное, окрашенное кровью — кто-нибудь из сражавшихся скрывал его на своем теле, — взвилось и колыхалось по ветру в воздухе, наполненном движением.