ов, а вчерашняя утопия стала отныне единственно возможною, разумною и практичною вещью. Это утопия — чистая, безусловная демократия для Франции, как и для всей Европы; это — истина, справедливость, свобода, жизнь для всех личностей, как и Наций; это — право всех, защищаемое свободным голосом и вооруженною рукою каждого. <…>
Вскоре, быть может, меньше чем через год, чудовищная австрийская империя разрушится; освобожденные итальянцы провозгласят итальянскую республику; немцы, сплоченные в единую великую нацию, провозгласят германскую республику, а польские республиканцы, пребывающие в эмиграции в течение 17 лет, возвратятся к своим очагам. Революционное движение прекратится только тогда, когда Европа, вся Европа, не исключая и России, превратится в федеративную демократическую республику. Скажут: это невозможно. Но осторожнее! Это — слово не сегодняшнее, а вчерашнее. В настоящее время невозможны только монархия, аристократия, неравенство, рабство. Революция погибнет, если монархия полностью не исчезнет с лица Европы. Итак, падение монархии и привилегии по всей Европе или же новое поражение революции, поражение более страшное, чем все предшествующие поражения, со всеми опасностями и ужасами реакции! Ведь сказал же Наполеон: «Через пятьдесят лет Европа будет республиканской или казацкой». Момент серьезен как для отдельных личностей, так и для целых наций. На каждом лежит священный долг.
Я — русский, и мысли мои естественно принадлежат России. Оттуда ждут первых громов реакции. Они раздадутся, но лишь для того, чтобы обратиться против того, кто станет их метать. Быть может, никому, кроме австрийского правительства, французская революция не угрожает настолько, как императору Николаю. Эта революция, призванная спасти все народы, спасет также и Россию, я в этом убежден».
Бакунин ясно осознавал свою миссию в происходящих событиях. Его целью было превратить огонь французской революции во всемирный пожар, распространив его прежде всего на славянские страны и порабощенные славянские народы. В своей знаменитой «Исповеди» (подробнее о ней — ниже) он писал: «После двух или трех недель… <…> я несколько отрезвился и стал себя опрашивать: что же я теперь буду делать? Не в Париже и не во Франции мое призвание, мое место на русской границе; туда стремится теперь польская эмиграция, готовясь на войну против России; там должен быть и я, для того чтобы действовать в одно и то же время на русских и на поляков, для того чтобы не дать готовящейся войне сделаться войною Европы против России “pour refouler ce peuple barbaredans les deserts de l’Asie”[11], как они иногда выражались, и стараться, чтобы это не была война онемечившихся поляков против русского народа, но славянская война, война соединенных вольных славян против русского императора».
Но замысел — даже гениальный — одно, а его осуществление — совершенно другое. Денег не было ни гроша. Бакунин обратился за помощью к французским друзьям и получил безвозмездно две тысячи франков (хотя просил, как всегда, взаймы) — с одним условием: регулярно присылать в газету «Реформа» репортажи и статьи о предсказываемой русским бунтарем славянской революции. Окрыленный возвышенными надеждами, он устремляется на восток, к границе Российской империи и славянским землям, включенным в состав Австрии и Пруссии. Во все той же «Исповеди» Бакунин живо описывает дальнейшие злоключения: «Взяв деньги у Флокона, я пошел за паспортом к Коссидьеру; взял же у него не один, а два паспорта, на всякий случай, один на свое имя, другой же на мнимое, желая по возможности скрыть свое присутствие в Германии и в Познанском Герцогстве. Потом, отобедав у Гервега и взяв у него письма и поручения к баденским демократам, сел в дилижанс и поехал на Страсбург.
Если бы меня кто-то в дилижансе спросил о цели моей поездки и я бы захотел отвечать ему, то между нами мог бы произойти следующий разговор. “Зачем ты едешь?” — Еду бунтовать. — “Против кого?” — Против императора Николая. — “Каким образом?” — Еще сам хорошо не знаю. — “Куда ж ты едешь теперь?” — В Познанское Герцогство. — “Зачем именно туда?” — Потому что слышал от поляков, что теперь там более жизни, более движения и что оттуда легче действовать на Царство Польское, чем из Галиции. — “Какие у тебя средства?” — 2000 франков. — “А надежды на средства?” — Никаких определенных, но авось найду. — “Есть знакомые и связи в Познанском Герцогстве?” — Исключая некоторых молодых людей, которых встречал довольно часто в Берлинском университете, я там никого не знаю. — “Есть рекомендательные письма?” — Ни одного. — “Как же ты без средств и один хочешь бороться с русским царем?” — Со мной революция, а в Позене (тогдашнее немецкое название Познани. — В. Д.) надеюсь выйти из своего одиночества. — “Теперь все немцы кричат против России, возносят поляков и с[о]бираются вместе с ними воевать против русского царства. Ты — русский, неужели ты соединишься с ними?” — Сохрани Бог! лишь только немцы дерзнут поставить ногу на славянскую землю, я сделаюсь им непримиримым врагом; но я затем-то и еду в Позен, чтоб всеми силами воспротивиться неестественному соединению поляков с немцами против России. — “Но поляки одни не в состоянии бороться с русскою силою?” — Одни нет, но в соединении с другими славянами, особенно же если мне удастся увлечь русских в Царстве Польском… — “На чем основаны твои надежды, есть у тебя с русскими связи?” — Никакой; надеюсь же на пропаганду и на могучий дух революции, овладевший ныне всем миром! <…>
Приехав во Франкфурт в первых числах апреля, я нашел тут бесчисленное множество немцев, собравшихся из целой Германии на Vor-Parlament [предпарламент], познакомился почти со всеми демократами, отдал письма и поручения Гервега и стал наблюдать, стараясь найти смысл в немецком хаосе и хоть зародыш единства в сем новом вавилонском столпотворении. Во Франкфурте я пробыл около недели, был в Майнце, в Мангейме, в Гейдельберге, был свидетелем многих народных вооруженных и невооруженных собраний, посещал немецкие клубы, знал лично главных предводителей баденского восстания и о всех предприятиях, но ни в одном не принимал деятельного участия, хоть и симпатизировал им и желал им всякого успеха, оставаясь во всем, что касалось собственно до меня и до моих собственных замыслов, в прежнем совершенном уединении. Потом на дороге в Берлин пробыл несколько дней в Кёльне, ожидая там свои вещи из Брюсселя. Чем ближе к северу, тем холоднее становилось мне на душе; в Кёльне мной овладела тоска невыразимая, как будто бы предчувствие будущей гибели! Но ничто не могло остановить меня. На другой день моего приезда в Берлин я был арестован, сначала был принят за Гервега, а потом в наказание за то, что я ехал с двумя паспортами. Впрочем, меня продержали только день, а потом отпустили, взяв с меня слово, что я не поеду в Познанское Герцогство и не останусь в Берлине, а поеду в Бреславль. Президент полиции Минутоли удержал у себя паспорт, написанный на мое собственное имя, но возвратил мне другой на имя небывалого Леонарда Неглинского, от себя же дал еще другой паспорт на имя Вольфа или Гофмана, не помню, желая, вероятно, чтобы я не терял привычки ездить с двумя паспортами. Таким образом, ничего другого почти не увидев в Берлине, кроме полицейского дома, я отправился далее и приехал в Бреславль в конце апреля или в самом начале мая».
В Бреславле (современном польском городе Вроцлаве, в описываемое время находившемся под властью прусского короля и именовавшемся по-немецки Бреслау) польские патриоты проводили в мае Славянский конгресс. Бакунин на него не попал, и им завладела другая идея — направить в революционное русло освободительное движение славянских народов, и прежде всего находившихся под гнетом Австрийской империи чехов, словаков, хорватов, словенцев, сербов, карпатских русинов. 13 марта произошла революция в Вене, и лоскутная империя Габсбургов трещала по швам. Помимо всего прочего, Бакунин активно подключился к избирательной кампании своего друга Арнольда Руге и помог ему стать депутатом Франкфуртского национального собрания, где тот представлял польские земли, входившие в состав Пруссии. Между тем захваченная поначалу врасплох европейская реакция наконец пришла в себя, собралась с силами и постепенно, но повсеместно перешла в контрнаступление. Надежды Бакунина на общеславянскую революцию от этого только укреплялись. Славянам суждено развить, радикализировать и возглавить общеевропейскую революцию, а если потребуется — спасти ее! С такими мыслями он и отправился в Прагу на открывавшийся там Славянский съезд, организованный чешскими патриотами.
Чехия и Словакия в то время были на пике своего национально-культурного возрождения и в этом смысле задавали тон другим славянским народам. Чешские и словацкие просветители, историки, писатели и поэты пользовались огромным авторитетом и у передовой российской интеллигенции. И сегодня неосуществленные мечты чешско-словацких патриотов Яна Коллара (1793–1852), Павла Шафарика (1795–1861), Франтишека Палацкого (1798–1876), Людевига Штура (1815–1856), Вацлава Ганки (1791–1861) и других о будущем общеславянском единстве не потеряли своей актуальности. Впрочем, и между ними были существенные расхождения.
Председательствовавший на Славянском съезде в Праге Франтишек Палацкий являлся, к примеру, пропагандистом так называемого австрославизма, предполагавшего превращение Австрийской монархии в федеративное государство с предоставлением автономии и широких прав находящимся под короной Габсбургов славянским (в том числе чешскому и словацкому) народам, а также и другим (венгерскому, в частности). Впрочем, в верноподданнических фантазиях Палацкого занесло совершенно не в ту сторону. Даже рациональное зерно его концепции было сведено на нет махровым чешским национализмом, предполагавшим превращение чехов в государственнообразующий этнос будущей федерации (за счет ущемления интересов всех остальных национальностей).
Национализм во всех его проявлениях и разновидностях во все времена оставался главным врагом славянского объединения. Он связан прежде всего не столько с утверждением самобытности культуры или социопсихологических особенностей того или иного народа, сколько с подчеркиванием своей национальной исключительности и превосходства над другими этносами. Сегодняшние дни не исключение! Трудно понять и рационально объяснить, например, почему периодически пробуждается ненависть между сербами и хорватами, говорящими на одном языке. Или — чего никак не могут поделить русские и украинцы, поляки и белорусы, чехи и словаки, болгары и македонцы, сербы и черногорцы. Или — откуда вдруг у болгар, по сей день называющих