Женевьева, как и обещала, ждет Эжени. Девушка устала, под глазами у нее резче обозначились тени.
– Иди за мной.
Эти сухие приказы без пояснений злят Эжени. Раньше с ней так разговаривал отец, теперь эта суровая медсестра. Неужели до конца дней другие люди будут все решать за нее и указывать, что ей делать? Она крепко сжимает челюсти и следует за Женевьевой по тому самому коридору, которым ее вели в дортуар сегодня утром. За окнами редкие фонари на аллеях пятнами света разбавляют сумрак.
Женевьева наконец останавливается и достает из кармана связку ключей, а Эжени узнаёт дверь палаты, где ее запирали прошлой ночью.
– Я опять буду спать здесь?
– Да.
– Но мне отвели койку в дортуаре.
Женевьева вставляет ключ в замок и открывает створку:
– Заходи.
Эжени, стараясь совладать с нервами, переступает порог выстуженной палаты. Женевьева, как и накануне, остается в проеме, положив ладонь на дверную ручку.
– Вы можете хотя бы объяснить?
– Доктор Бабинский завтра тебя обследует и решит, можно ли тебе находиться в общей спальне. А пока я не желаю, чтобы ты будоражила остальных своими байками о привидениях.
– Прошу прощения, если вчера я вас напугала.
– Ты меня не напугала, это не в твоих силах. Но не смей более заговаривать о моей сестре. Не знаю и знать не желаю, откуда тебе известно ее имя.
– Она сама мне сказала.
– Замолчи сейчас же. Привидения не существуют, ясно?
– Привидения – нет. А ду́хи – существуют.
Сердце Женевьевы начинает колотиться как бешеное, и она старается восстановить дыхание. Разумеется, вчера она испугалась, и сейчас тоже испытывает страх, глядя на темный неподвижный силуэт в изножии кровати. Никогда еще умалишенные пациентки не выбивали ее из колеи настолько, чтобы поколебать уверенность в себе, а новенькой это удалось. Теперь нужно срочно взять себя в руки и не подать виду.
Женевьева делает глубокий вдох и слышит собственный голос будто со стороны:
– Твой отец правильно сделал, что привез тебя сюда.
В полумраке Эжени молча принимает удар, а сестра-распорядительница мгновенно испытывает сожаление о своих словах. С какой стати она позволила себе намеренно уязвить пациентку? Не в ее привычках бить по больному месту, и собственные моральные установки ей это запрещают. Ничего подобного она в жизни не делала. Сердцебиение опять учащается. Женевьева понимает, что нужно немедленно уйти, покинуть эту палату, но не может сдвинуться с места. Замирает в нерешительности на пороге, будто ждет чего-то, хоть и не решается себе в этом признаться.
Эжени сидит в изножии койки и неотрывно смотрит на стул, который она занимала вчера. Бегут секунды.
– Стало быть, вы не верите в духов, мадам Женевьева?
– Естественно нет.
– Почему же?
– Потому что это нелепица. Существование духов противоречит научной логике.
– Но если вы не верите в духов… зачем тогда пишете послания сестре столько лет? Зачем эти тысячи писем, которые вы так и не отправили? Вы пишете ей, потому что втайне надеетесь и в глубине души считаете возможным, что сестра вас услышит. И она слышит.
Женевьева вынуждена опереться о стену одной рукой в приступе головокружения.
– Я говорю это не для того, чтобы снова вас напугать, и вовсе не стремлюсь посмеяться над вами, мадам. Я хочу, чтобы вы мне поверили и помогли отсюда выбраться.
– Но… если… если ты говоришь правду… если действительно видишь… тогда тебя отсюда никогда не выпустят. Так еще хуже!
Эжени встает и подходит к Женевьеве:
– Вы же понимаете, что я не сумасшедшая. Вам, должно быть, неизвестно о том, что в Париже есть спиритическое общество, в которое входят ученые, истинные исследователи. Они пытаются понять, что такое жизнь после смерти. Я собиралась присоединиться к ним, но отец привез меня сюда.
Женевьева ошеломленно смотрит девушке в лицо. Искренность Эжени мешает ей и дальше притворяться невозмутимой. Внезапно все ее самообладание, весь стоицизм и суровость куда-то исчезают. Освободившись от этого груза, о котором раньше она и сама не подозревала, Женевьева наконец произносит вопрос, обжигавший ей губы с самого начала:
– Бландина… она здесь? В этой палате?
Эжени удивлена, но в следующий миг она тоже чувствует облегчение – как будто рухнул первый барьер на пути к пониманию и сочувствию этой женщины, единственной, кто способен помочь ей вырваться из проклятого дома умалишенных.
– Да.
– Где?
– Сидит на стуле.
В глубине помещения, слева от входа, стоит деревянный стул. Он пуст. Головокружение усиливается; Женевьева отступает в коридор и резким движением дергает дверь на себя – створка захлопывается с таким грохотом, что в коридоре сотрясаются и звенят оконные стекла.
Глава 7
6 марта 1885 г.
– Мадам Женевьева! Вы меня слышите?
Медсестра осторожно трясет Женевьеву за плечо. Та открывает глаза и с изумлением узнаёт собственный кабинет. Подол ее платья накрывает туфли, и к нему прицепились барашки пыли. Постепенно до нее доходит, что она сидит на паркете, прислонившись спиной к шкафу и подтянув колени к подбородку. Затылок ломит от боли. Женевьева поднимает голову к медсестре, которая смотрит на нее с озабоченным видом.
– Вы хорошо себя чувствуете?
– Который час?
– Восемь утра, мадам.
Белесый свет, просеянный сквозь утреннюю дымку, проникает в помещение. Женевьева подносит руку к затылку. К ней только что вернулись воспоминания о том, что произошло вчера: разговор с Эжени, захлопнулась дверь палаты, а потом навалилась такая чудовищная усталость, что не было сил идти домой. Женевьева тогда решила немного посидеть за своим столом, отдышаться и собраться с мыслями, кое-как добрела до двери – а остальное в памяти не сохранилось. Ясно было одно – домой она так и не попала, провела ночь здесь, сидя на пыльном полу в кабинете, где почти каждый день подписываются бумаги на принудительную госпитализацию.
Женевьева с трудом распрямляет затекшие конечности, поднимается на ноги и отряхивает платье.
– Мадам… вы ночевали здесь?
– Разумеется, нет. Пришла сегодня рано, не выспалась. Голова вдруг закружилась, вот и присела где стояла. А ты, собственно, как здесь очутилась?
– Пришла за картами пациенток для утреннего обхода…
– Это не твоя обязанность. Ступай, тебе тут нечего делать.
Медсестра, опустив голову, покидает кабинет и закрывает за собой дверь. Женевьева принимается мерить шагами тесную комнату, скрестив руки на груди и озабоченно хмурясь. Она злится на себя за слабость, а еще больше недовольна тем, что ее застукали в таком состоянии. Слухи в Сальпетриер распространяются быстрее, чем в каком-нибудь провинциальном городке. Единственный неверный шаг, любая странность в поведении мгновенно привлекают ненужное внимание. Сестра-распорядительница не может позволить, чтобы на нее здесь смотрели с подозрением. Еще одно такое проявление слабости – и ей отведут койку в дортуаре истеричек.
Это не должно повториться. Она оплошала, попала в ловушку, поддавшись соблазнительной мысли о том, что любимые люди остаются с тобой навсегда, что конец земной жизни не означает конец существования. Она поверила в эти байки, потому что Эжени разбередила глубокую рану, попала пальцем в самую больную точку. Но Эжени безумна. Она безумна, нет сомнений, а Бландина мертва. Таков единственный вывод.
Женевьева делает глубокий вдох, выдох, хватает со стола медицинские карты и покидает кабинет.
Эжени входит в смотровую. Здесь уже ждут пять женщин – стоя посередке, они испуганно оборачиваются все разом к распашным дверям, решив, что это явился врач.
С первого взгляда помещение похоже на маленькую галерею в музее естественной истории. Над желтовато-коричневыми стенами под самым потолком, – карнизы с лепниной. По бокам от входа – книжные шкафы; здесь целая библиотека, сотни томов: труды по естественным наукам, по неврологии и анатомии, иллюстрированные медицинские руководства. Напротив, между больших прямоугольных окон с видом на парк, – шкафы из потемневшего дерева со стеклянными дверцами, за которыми видны разнообразные склянки с жидкостями: банки, пузырьки, колбы. На столике – медицинские инструменты, довольно большие, замысловатые, незнакомые публике, чуждой научному миру. В стороне за ширмой скромно притулилась медицинская кушетка. Пахнет деревом и этиловым спиртом.
Никто так не любит смотровые, как сами врачи. Для них, людей с научным складом ума, это царство прогресса. Именно здесь обнаруживаются патологии, изучение которых позволяет медицине двигаться вперед. Они обожают инструменты, которые наводят ужас на тех, кого с помощью этих инструментов обследуют. Для обследуемых же, которых вынуждают раздеться, смотровая – место всевозможных страхов и неуверенности. Двое, остающиеся здесь наедине, уже не равны – судьба одного отныне в руках другого, и первый должен во всем второму довериться. Результат осмотра – это вопрос жизни для первого и вопрос карьеры для второго. Неравенство обозначается еще отчетливее, когда порог врачебного кабинета переступает женщина, ибо предметом обследования становится тело, одновременно желанное и непостижимое. Врач всегда уверен, что во всем разбирается лучше, чем пациент, а мужчина считает, что он знает больше, чем женщина, – истерички, ожидающие сейчас начала осмотра, понимают это на уровне интуиции, оттого и нервничают.
Медсестра, которая привела в смотровую Эжени, приказывает ей присоединиться к группе умалишенных. Паркет поскрипывает под сапожками девушки. Остальные пациентки на вид ее ровесницы; ожидание длится бесконечно, и они не знают, куда девать руки – прячут их за спину, сплетают и расплетают пальцы, теребят подолы платьев.
Напротив них – исключительно мужская публика. За большим прямоугольным столом сидят трое ассистентов в темных сюртуках и галстуках, переговариваются вполголоса, не обращая внимания на растревоженных пациенток. Позади ассистентов стоят пятеро интернов в белых халатах – эти с похабными улыбочками без зазрения совести рассматривают девушек, скользя взглядами по груди, бедрам, губам, слегка подталкивают друг друга локтями, обмениваясь впечатлениями, шепчут на ухо скабрезности. Глядя на них, Эжени думает, что эти парни, должно быть, видели за свою жизнь слишком мало женщин, если уж им доставляет такое наслаждение таращиться на беззащитных умалишенных.