– Он лежит на кухне, на черно-белых плитках пола… Это случилось сегодня вечером. После ужина он почувствовал себя дурно… Утром ходил на кладбище… Принес желтые тюльпаны на могилы вашей матушки и Бландины… Два букета, шесть цветов в каждом… Ему нужна помощь. Езжайте к нему, Женевьева.
Девушка открывает глаза и смотрит в пустоту. Она сгорбилась, ей все еще трудно дышать; тело, лишенное энергии, обмякло и отяжелело. Неподвижная на краю койки, Эжени с широко распахнутыми глазами похожа на тряпичную куклу, брошенную ребенком.
Женевьева стоит несколько мгновений, окаменев. У нее сотня вопросов, но она не в силах произнести ни слова. Рот приоткрыт, на лице – ошеломление. Вдруг тело, словно подстегнутое кем-то, начинает действовать само – Женевьева поворачивается, резко опускает дверную ручку, которая на сей раз поддается, с силой распахивает створку и, шумно хлопнув ею за собой, бросается прочь из этой палаты, в которой все началось.
Глава 9
13 марта 1885 г.
Городок Клермон еще спит, когда Женевьева останавливается перед отчим домом.
Накануне все происходило очень быстро. Она помнит, как выбежала из палаты, как по дороге столкнулась с двумя медсестрами и предупредила их, что будет некоторое время отсутствовать, затем торопливо миновала главную аллею и остановила на Больничном бульваре первый попавшийся фиакр. На улицах Парижа царило оживление, будто все эти люди сбежались сюда, услышав о том, что случилось в палате.
Последний поезд шел с остановками в Клермоне и в дюжине других городков на своем пути. Сев у окна, Женевьева обнаружила, что на ней все еще медицинская униформа, и невольно провела рукой по складкам белого передника, будто этот жест мог волшебным образом превратить рабочую одежду в обычную. Собственное отражение в стекле ее испугало: под глазами темные мешки, белокурые локоны со всех сторон выбиваются из шиньона. Она пригладила безжизненные прядки назад. Пассажиры вагона с любопытством поглядывали на запыхавшуюся медсестру, и Женевьеве казалось, что у каждого уже сложилось свое неколебимое мнение о ней, что ее поведение представляется им ненормальным, и теперь, что бы она ни сказала в свое оправдание, что бы ни сделала, это мнение уже не изменится. За годы, проведенные в Сальпетриер, Женевьева усвоила, что домыслы куда сильнее фактов и приносят непоправимый вред – излечившаяся пациентка останется в глазах общества больной, никакие доводы тут не помогут, истина будет бессильна перед ложью.
Поезд оглушительно засвистел, и от этого свиста сотрясся весь вокзал. Механизмы черной махины начали оживать один за другим, тяжелые колеса завертелись, с натугой набирая обороты в неумолимом, сокрушительном движении.
Утомленная чужими взглядами, Женевьева прислонилась головой к оконному стеклу и мгновенно провалилась в сон – глубокий, без видений. Изредка она просыпалась, если вагон начинало сильнее трясти или когда паровоз разражался свистом на очередном полустанке, и понимала, что от усталости, сковавшей тело и разум, не может разомкнуть веки. Она пробуждалась, чувствовала, что поезд все еще пребывает в движении, и снова засыпала. Ей казалось, так можно проспать несколько дней подряд. В редкие секунды бодрствования перед глазами тотчас вставала картина: отец, лежащий на кухонном полу, – и Женевьева вспоминала, где она находится и почему. Хотелось громко позвать его, крикнуть во весь голос, но на это не было сил, оставалось только мысленно обращаться к нему, умолять продержаться еще чуть-чуть, дождаться ее, она скоро приедет.
Окончательно проснулась Женевьева уже на рассвете, в той же позе, привалившись головой к оконному стеклу, и открыла глаза – вдали, на фоне чистого неба с бледно-розовыми мазками облаков, на горизонте, будто гигантские валы, вздымались силуэты овернских гор. Над этим волнистым ландшафтом величественно возносился вулкан Дом – выше и осанистее прочих, король в этих владениях спящих вулканов.
Перестук колес еще звучал в ушах, когда Женевьева шла по Клермону, по улочкам родного городка, и тряска не отпустила тело, которое словно качалось в ритме, заданном всем путешествием на поезде. Над крышами с рыжеватой черепицей торчали башни-близнецы собора, как две грозные темные пики. В облике этого храма – черного скелета, резко вычерченного на безмятежной зелени гор, – было что-то неколебимо суровое и пугающее.
Женевьева свернула в узкий переулок и остановилась перед домом отца.
В доме тишина. Женевьева закрывает за собой дверь и делает пару шагов по гостиной.
– Папа!
Ставни здесь закрыты. Пахнет луковым супом. Она надеется найти отца в обитом зеленым бархатом кресле, с чашкой утреннего кофе в руках. Только бы не на полу в кухне, без сознания, а то и хуже. В этот момент ей отчаянно хочется, чтобы слова Эжени оказались обманом, жестоким розыгрышем, который умалишенная девица придумала с единственной целью – отправить сестру-распорядительницу подальше из Сальпетриер.
Женевьева сжимает кулаки и идет на кухню.
Там пусто. На прямоугольном столе сохнет разложенная на полотенце вымытая с вечера посуда. На полу никаких следов. У Женевьевы подгибаются ноги – она хватает стул и опускается на него, вцепившись одной рукой в спинку. «Значит, солгала. Это розыгрыш. Какая же я наивная…» Она опускает голову, облокотившись второй рукой на колено и подперев лоб. Сейчас Женевьева сама не может сказать, что она испытывает – облегчение или разочарование, – и не знает, на что теперь надеяться и чего ждать. По сути, она не чувствует ничего, кроме усталости, и замирает так, склонившись вперед, на некоторое время, потом случайно натыкается взглядом на темное пятно на полу. Хмурясь, наклоняется ниже – между черными и белыми плитками засохла кровь.
Порывисто вскочив, Женевьева бежит в гостиную и чуть не сбивает с ног взявшуюся невесть откуда старуху. От неожиданности обе женщины вскрикивают почти одновременно.
– Женевьева, меня чуть удар не хватил! Я слышала, как хлопнула дверь, и пришла проверить…
– Иветта… где мой отец?
– Право слово, тебя Господь прислал. Твой отец вчера скверно себя почувствовал.
– Где он?
– Не волнуйся, с ним уже все хорошо. Он в постели, я за ним присматривала всю ночь. Идем.
Пожилая соседка улыбается Женевьеве, которая выросла в этом доме у нее на глазах, ободряюще берет за руку и ведет на второй этаж, тяжело поднимаясь по ступенькам и держась за перила второй рукой.
– Мы с Жоржем вчера вечером принесли ему кусок пирога, постучали – а никто не открыл, вот и забеспокоились. По счастью, у нас есть ключи от вашего дома. Вошли мы, а он лежит на полу в кухне. Но батюшка у тебя крепкий – очнулся почти сразу, когда Жорж и другой наш сосед несли его по лестнице наверх, в спальню.
Женевьева взволнованно слушает. Ее переполняет радость, почти ликование, подгоняет вверх по крутым ступенькам. Эжени не солгала – отцу сделалось дурно, он упал и расшибся. Ничего хорошего в этом, конечно же, нет, но само по себе происшествие подтверждает, что вчера Бландина была с ними в палате. Только она могла знать, что случилось с отцом, и сказала обо всем Эжени. Женевьева тоже хватается за перила – ее душат эмоции, хочется одновременно рыдать и смеяться, схватить Иветту за плечи и рассказать ей, почему она, Женевьева, сюда приехала, откуда узнала о несчастном случае, поведать, что сестра всегда рядом, хранит ее и отца. Одолевает желание выскочить на улицу и прокричать об этом на весь город.
Старуха, спиной почувствовав волнение Женевьевы, оборачивается с ласковой улыбкой:
– Не расстраивайся, милая, он всего лишь бровь себе расшиб. Твой батюшка сдюжит.
На втором этаже Иветта пропускает Женевьеву вперед. Всякий раз, возвращаясь в отчий дом на два дня в Рождество и входя в эту комнату, где время будто застыло среди предметов мебели, к которым давно никто не прикасается, она снова чувствует себя маленькой девочкой. Левую стену загромождает комод, по сторонам от кровати втиснуты две тумбочки; маленьких окошек не видно под белыми кружевными занавесками. Дерево трескается, под кроватью копится пыль, свет едва пробивается в тесную комнатушку. Нельзя сказать, что здесь уютно или, наоборот, слишком мрачно. Здесь привычно.
Месье Глез лежит под бледно-голубой вылинявшей периной, с двумя подушками под головой. Он удивлен при виде старшей дочери, но не успевает и рта раскрыть – Женевьева бросается к нему, падает на колени у кровати и целует морщинистую руку.
– Папа… Я так рада.
– Откуда ты взялась?
– Я… Меня отпустили ненадолго. Хотела сделать вам сюрприз.
Старик в изумлении не сводит с дочери глаз. Его левая надбровная дуга разбита, сам он выглядит изможденным, но не только от того, что плохо себя чувствует. Еще в прошлое Рождество он казался Женевьеве серьезнее и молчаливее обычного. Отец сильно похудел и теперь щурится, чтобы лучше видеть. Еще он стал хуже понимать чужую речь – до него медленнее доходит то, что ему говорят. Смотрит на собеседников, будто те изъясняются на неведомом языке, обдумывает некоторое время услышанное, пытаясь разобраться, и лишь потом отвечает.
Женевьева сжимает иссохшую руку отца. Что может быть тягостнее, чем видеть, как стареют родители, всякий раз замечать, как силы покидают людей, которые когда-то казались бессмертными, а их тела становятся безнадежно хрупкими?
Старик обхватывает голову дочери ладонями и наклоняется, чтобы поцеловать ее в лоб.
– Я тоже рад тебя видеть, хоть и удивлен.
– Вам что-нибудь нужно?
– Только поспать немного. Еще совсем рано.
– Хорошо. Я останусь на весь день.
Отец откидывается на подушки и закрывает глаза. Его левая ладонь остается на голове дочери, и Женевьева, стоя на коленях у кровати, боится пошевелиться, убрать эту руку, никогда раньше не дарившую ее благословением.
День проходит неспешно. Пока отец отдыхает в спальне, дочь берется за домашние дела – выметает пыль из-под мебели, утюжит рубашки и панталоны старика, проходится метелкой из перьев по книжным полкам, широко открывает все окна, чтобы впустить свежий воздух. Затем отправляется на рынок, покупает овощи и сыр, сгребает в крошечном саду пе