Через восемь дней у Мишеля Полякова зазвонил телефон.
— Алло! — ответил Мишель.
— Это я, — сказал мужской голос.
— Да? А кто «я»? — спросил Мишель.
— Ну, я. Это вы меня лечили?
— Хм… — Мишель был в затруднении.
— Ну, вы меня недавно лечили…
— А!.. Ну да. И как ваши дела?
— Очень хорошо. Я хочу вас отблагодарить. Сколько я вам должен?
— Мой гонорар — тридцать два франка пятьдесят сантимов, — сказал Мишель.
— Не валяйте дурака. Я тороплюсь. Сколько вы хотите?
— Я хочу именно тридцать два франка пятьдесят сантимов.
— Вы что — идиот?
— Я врач, — сказал Мишель, но не исключено, что я — врач-идиот.
— Ну знаете ли… Первый раз встречаю такое…
— Тридцать два франка пятьдесят сантимов, — повторил Мишель.
— Да послушайте же… Не могу я послать вам тридцать два франка пятьдесят сантимов. Это же идиотизм!
— Это не идиотизм. Это цена одного идиота.
— Ну, тогда я предложу вам другое. Сейчас я не пошлю вам ничего. Но если однажды — кто знает? — вам понадобится помощь, то меня зовут Карбон…
— А меня зовут Поляков, месье Карбон, — парировал Мишель, — и вы мне должны тридцать два франка пятьдесят сантимов.
И он положил трубку.
Прошли годы. Мишель Поляков женился на Франсуазе Швейцер, стал очень известным врачом. Он жил в Париже, на бульваре Сен-Жермен, почти на углу бульвара Сен-Мишель. Когда немцы вошли в город, в июне 40-го, он не захотел сниматься с насиженного места.
Июльским вечером 1942-го года, через несколько недель после речи Лаваля, в которой тот пожелал Германии победы, Мишель Поляков у себя дома старательно вслушивался в плохо различимый голос Мориса Шуманна по лондонскому радио, когда во входную дверь позвонили. Это было время, когда дверные звонки вызывали только страх. Немного позднее Жорж Бидо дал прекрасное определение мирной жизни, хотя сейчас и немного устаревшее: мир — это когда ранним утром раздается звонок в дверь, вы спрыгиваете с кровати, идете открывать, а на пороге — разносчик молока…
Мишель Поляков имел все основания бояться звонка в дверь. У них с Франсуазой была маленькая дочь семи или восьми лет, которую звали Ирен. Как-то вечером в конце зимы, возвращаясь из школы, Ирен с испугом услышала за собой шаги двух мужчин, которые, казалось, преследовали ее. Она пустилась бежать. Мужчины ускорили шаг. В конце концов, она спряталась под каким-то портиком. Мужчины прошли мимо нее, не останавливаясь, но один из них, повернувшись к ней, бросил мимоходом очень четко:
— Такая маленькая девочка не должна оставаться сейчас в Париже — скажи это своим родителям.
Ее немного успокоило только то, что она вроде бы узнала в говорившем мужа их консьержки, которая была славной женщиной. Ирен вернулась домой и все рассказала родителям.
— Напомни мне, чем он занимается, муж мадам Сассафра? — спросила Франсуаза у Мишеля.
— Он служит в полиции, — ответил Мишель.
Через четыре дня Франсуаза Поляков и ее дочь Ирен сделали попытку выбраться в свободную зону (сам Мишель по-прежнему отказывался покинуть Париж). Им нужно было пересечь демаркационнную линию. Боясь привлечь к себе внимание оккупационных сил, Поляковы даже не попытались получить «аусвайс», который давал разрешение на переход через линию. Друзья подсказали Франсуазе надежный обходной путь, где никогда не было контроля. Они с дочерью в автомобиле направились по этому пути и уже приближались к демаркационной линии, когда с ужасом увидели, что два автомобиля, шедшие перед ними, остановлены пикетом немецких солдат. Франсуаза хотела было тут же повернуть назад, но сзади уже подъехала другая машина. Они оказались в западне…
Небо было обложено тучами. Дул ледяной ветер. Франсуазу охватила тоска: у нее не было никакого документа, кроме водительских прав. Она, без единой мысли, как автомат, двигалась навстречу своей судьбе, воплощением которой стал для нее этот старый немецкий офицер SS, проверявший разрешения на выезд. Когда подошла ее очередь, офицеру вздумалось зажечь сигарету. Он пытался прикурить на ветру. Нагнув голову, он прикрывался козырьком своей фуражки и старался оградить сложенными вместе ладонями слабую искорку, которая тут же гасла: порыв ветра всякий раз задувал огонек его зажигалки. Вот он сделал очередную попытку, отвернувшись и сгорбившись. Еще две машины стояли в ожидании за бедной матерью, молча державшей руку дочери. Тогда, нетерпеливо, в раздражении, стоя спиной к Франсуазе, — а та уже не могла ни думать, ни дышать — офицер, укрывшись капюшоном и тщетно пытаясь прикурить от огонька зажигалки, колеблемого ветром, — сделал ей знак проезжать…
С тех пор Франсуаза испытывает большое почтение к курильщикам…
…В дверь Мишеля Полякова звонили все настойчивее и даже стали стучать, и когда он открыл, то увидел то, чего боялся: двух молчаливых верзил в черных кожаных плащах, которые без лишних церемоний сказали ему следовать за ними.
— Сейчас? — спросил он.
— Да, сейчас.
— Немедленно?
— Немедленно.
— Могу я взять с собой что-нибудь?
— Туалетные принадлежности. Две рубашки. Самое необходимое.
— Дайте мне три минуты.
— Ладно. Но поторапливайтесь. Нельзя терять время.
В машине, плотно зажатый между этими двумя парнями, упорно молчащими, Мишель прокручивал в памяти всю свою жизнь, а за стеклами автомобиля пробегал летний ночной Париж. Он спрашивал себя, что его ждет. Слово «Дранси» еще редко звучало летом 42-го. Но все знали, что нацисты преследуют евреев. Многие были вынуждены вести подпольную жизнь. Мишель думал о жене и дочери и радовался, что успел отправить их в так называемую «свободную зону», где в это несчастное и гнусное время было все же меньше риска.
Черный «ситроен» переехал на правый берег Сены, проследовал по Елисейским Полям, выехал на площадь Звезды и проехал по обочинам авеню Дюбуа. Выйдя из машины, Мишель, все так же плотно конвоируемый, задавался вопросом, не упоминал ли кто-нибудь при нем гестапо на улице Фош. Его провели на второй этаж по монументальной мраморной лестнице. Позвонили. Дверь открылась. Некая фигура, тоже вся в черном, но не столь застывшая, встретила их на пороге. Беспокойство Мишеля сменилось удивлением, а удивление — ошеломлением.
Он очутился в большой комнате, несколько пустоватой, которую можно было принять за салон. Посередине — большой белый кожаный диван с тремя креслами. Звериные шкуры на полу. На стенах — несколько картин… В углу — богато оснащенный напитками бар. Никаких униформ, никаких папок с документами. Мишель стоял, свесив руки, в ожидании беды, которую не мог не таить в себе этот стерильный светский интерьер…
— Садитесь.
Он сел.
— Чего хотите?
Чего он хотел? Вернуться домой!
— Вернуться домой, — сказал он.
Охранник засмеялся:
— Это, пожалуй, единственное, чего я не могу вам позволить.
— Так я пленник?
— О, это громко сказано. Скажем так: вы здесь на…
— На неопределенный срок?
— Именно: на неопределенный срок.
Наступило молчание.
— Хотите чего-нибудь выпить?
— Стакан воды, — сказал Мишель.
— Может быть, стакан вина? С какой-нибудь закуской?
Он пожал плечами. Это слово «закуска» почему-то заставило его поежиться. Охранник на минуту оставил его одного. Он вернулся почти сразу, толкая перед собой сервировочный столик. На нем была тарелка с маленькими продолговатыми штучками, на которые Мишель воззрился вытаращенными глазами: это были канапе с икрой и лососем. На столике был также стакан и бутылка красного вина. Неосознанно — и это удивило его самого — он бросил взгляд на этикетку, покрытую пылью, — это была «Белая лошадь»…
— Они точно меня расстреляют, — мелькнула мысль.
— Приятного аппетита, — бросил ему охранник.
Мишель попытался различить в этом пожелании, произнесенном тихим голосом, оттенок иронии, благожелательности или издевки. А затем… съел все канапе и выпил три стакана «бордо».
Через полчаса охранник вернулся, попросил Мишеля следовать за ним и отвел его в маленькую, но очень удобную комнатку с прилегающим к ней туалетом; в комнате уже была постелена кровать.
— Вы пробудете здесь некоторое время, — сказал охранник. — Вам будут приносить еду. Но я должен вас закрыть.
Он вышел, и Мишель услышал, как в замочной скважине повернулся ключ.
Он провел там три ночи и два дня. Утром третьего дня охранник появился снова.
— Вы свободны, — сказал он.
Мишель Поляков взял свои вещи и вышел. На лестнице охранник протянул ему конверт. Мишель открыл его на улице: там были тридцать два франка и пятьдесят сантимов…
Вернувшись домой, он узнал, что вооруженные полицейские приходили за ним утром два дня подряд и, не застав его, ушли ни с чем. Это была облава на евреев 16-го и 17-го июля 1942-го года…
Через полтора года Мишель Поляков, ставший участником Сопротивления, попал в западню, на которую так никогда и не удалось пролить свет. Он был арестован гестапо и выслан в Германию, откуда вернулся каким-то чудом, — это было за лет двенадцать до получения Нобелевской премии и за двадцать — до его смерти…
— …Но я все-таки должна была приехать, — говорила мне Франсуаза. — Мишель так любил Ромена…
— Да, мадам, — подтвердил я.
Она посмотрела на меня и положила свою руку на мою.
— Не надо так сильно грустить, — сказала она мне. — Жизнь продолжается…
Я молчал. Я обожаю Швейцеров. И очень люблю Франсуазу.
— Жан, — сказала она мягко, — о чем вы думаете? О Ромене?
— О том, что вы мне сказали, — ответил я.
Бешир торопливо шел ко мне.
— Кортеж прибывает, — шепнул он.
Я пристально смотрел на него, и он это заметил.
— В чем дело? — спросил он с легким беспокойством.
— Ни в чем, — ответил я. — Но тебе здорово повезло…
…Легион французских волонтеров против большевизма, под командованием полковника Лабонна, а затем генерала Пюо, который насчитывал около шести тысяч пятисот волонтеров, отобранных из двадцати тысяч кандидатов, был распущен в августе 44-го при освобождении Парижа. Это было через недель десять после начала операции «Оверлорд», высадки союзников в Нормандии и бравого марша генерала Саймона Фрейзера, будущего лорда Ловата, командовавшего Первой специальной бригадой, в состав которой было введено около двух сотен