— В таком случае, — мы — дважды диссиденты, — сказала Ирина. — Мы вдобавок слушаем «Би — би — си».
Вообще‑то, по теории Сокола, получалось, что вся страна состоит из одних диссидентов, если, конечно, не считать тех, кто находился в психиатрических больницах. И то только потому, что там не давали слушать «Голос Америки».
— Единственный, кто б тебе действительно мог что‑либо посоветовать — это Леви.
Борис удивился.
— Ты считаешь его диссидентом? Человека, который в «Отелло» кричит «азохун вей»?!
— Да, но как он это кричит! Это крик отчаяния, крик ненависти!.. И потом, не забывай — он из испанских евреев…
— Ну и что, — спросил Борис, — а я из варягов.
— Что ты сравниваешь! Испанские евреи были горды, свободолюбивы — они не могли бы примириться с тем, что происходит вокруг. К тому же он — из просвещенных. И обожает Иегуду Галеви. Ты думаешь — можно одновременно любить Иегуду и Борща?
— Может, ты и права, — согласился Борис, — но в таком случае Гуревич еще больший диссидент. Ты посмотри, как он ставит спектакли. Даже Софокл у него получается антисоветским. Даже Еврипид. Я уже не говорю о том, что он сделал из меня, вернее, из Отелло. Затравленного ленинградского еврея!
— Тогда все ясно, — подытожила Ирина, — изучай их, беседуй с ними, влезай в их диссидентские души!.. А сейчас пошли спать!
— Легко сказать, — вздохнул он, — а как спят диссиденты?
— Так же, как шпионы, — улыбнулась Ирина, — на левом боку…
Всю ночь «диссиденты» ворочались в кровати.
Пару раз «черно — белый» вскакивал, почему‑то кричал «азохун вей», читал стихи Иегуды, произносил монологи затравленного Отелло, порывался поехать то к Леви, то к Гуревичу. И все время хотел позвонить Борщу, чтобы отказаться. Но майорского телефона почему‑то в телефонной книге не оказалось…
Наконец, забрезжил рассвет.
После бессоной ночи Борис поехал в театр, даже не поев. И даже не разгримировавшись.
Он трясся в набитом автобусе, держась за поручень, думая о предстоящем начале подрывной деятельности и не замечая многочисленных взглядов, устремленных на него.
— Головешка, — сказал лысый пассажир, — смотри, как вымахал. Поди, метра два!
— Так не дерьмо же жрет, как мы, — бросил плюгавый человечек и осторожно потрогал его мускулы.
— Наверное, баскетболист, — догадался лысый.
— Навряд. Стар больно, — заметил горбатый пассажир.
— У черных не поймешь — стар — нестар. Все темно, — объяснил плюгавый.
— А что шимпанзе — так видно, — хихикнул горбатый и скорчил харю, изображая шимпанзе. Хотя ему это было делать совсем не обязательно…
— Ага, прямо с пальмы в наш автобус, — пискнул лысый.
— Не скажи — уши так навострил, будто понимает, — заметил плюгавый. — Дипломат, может. Иди Амин какой…
— Тогда поосторожней! А то откусит кое‑что, так жена домой не пустит, — захихикал горбатый и прикрыл рукой ширинку.
— У такого, наверно, жен пять, — предположил лысый.
— Ну уж скажете — пять! Три еще куда ни шло. Я и одну прокормить не могу, — заметил плюгавый.
— Так ты ж не дипломат, — парировал горбатый.
— Смотри, как глазищи вылупил! — удивился лысый. — Чистый шпион.
— А вот сейчас мы его спросим, — засмеялся плюгавый. — Эй, головешка, ты кто — шпион?
Плюгавый, горбатый и лысый нахально улыбались прямо в лицо Борису.
— Идите вы к ебаной матери! — на чистом русском языке ответила «головешка» и вышла из автобуса…
Леви и Сокол столкнулись у входа в театр и чуть не сбили друг друга с ног. У обоих былы мятые, небритые лица, всклокоченные волосы, воспаленные от бессонницы глаза. Они уставились друг на друга.
— У тебя такой вид, — сказал Борис, — будто тебе тоже предложили…
— Что, — не понял Леня, — что мне должны были еще предложить? Тебе мало того, что уже есть?
— Пойдем‑ка сначала выпьем, — сказал Сокол.
В вестибюле Леви вдруг остановился.
— Подожди, — произнес он, — куда мы идем?
— В буфет! Куда же еще!Ў
— Тебе же нельзя.
— Это еще почему? — возмутился Борис.
— У тебя же язва. Ты больше трех дней не протянешь.
— У меня? — удивился Сокол. — У меня даже геморроя нет!
— Значит, у меня, — сказал Леви, — я уже точно не помню, у кого. Но кто‑то из нас больше трех дней не протянет.
Борис удивленно взглянул на Леню.
— Что‑то ты стал площе, — сказал он, — будто тебя переехал бульдозер.
— Не переехал, — поправил Леня, — а находился на мне. Всю ночь. Бульдозер Котлевич. Сто килограмм свинины.
— Ты начал есть свинину? — ничего не понял Борис.
— Скорее, свинина ела меня.
Сокол задумчиво почесал затылок.
— Тут без ста грамм не разберешься, — подытожил он, и они поднялись в буфет.
Борис взял бутылку водки и разлил по стаканам.
— Азохун вей! — произнес он вместо тоста и опрокинул стакан. — Так что ты там говорил про свинину?
— О ней потом, — остановил его Леня, — она третьесортная. И вообще, ты все путаешь. Азохун вей должен говорить я, а ты должен меня хватать за горло.
— Ты собрался играть Дездемону?
— Я — пес — обрезанец. Скажи мне, почему я согласился на эту роль, я, потомок испанских евреев, взращенный…
— Это я уже знаю, — перебил его Сокол, — и хочу с тобой посоветоваться.
— Как с потомком или как с Ягером?
— Как со шпионом.
Леви застучал зубами о стакан.
— Что ты несешь?!
— Извини, — произнес Борис, — совсем зарапортовался, каким к черту шпионом! Как с сионистом… в смысле… как с диссидентом.
Стакан выпал из рук Леви.
— Боря, — заикаясь, произнес он, — то, что ты играешь негра — еще не означает, что у тебя получается черный юмор.
— Почему ты не хочешь быть со мной откровенным, — опечалился Сокол, — я же знаю, ты их всех ненавидишь. Кастро. Орест Орестыча. Тебя рвет от Хо — Ши — Мина, великий Ленин в твоих руках горит синим пламенем, даже не оставляя золы.
— Ленин? — пролепетал Леви. — Я его никогда не держал в руках.
— Ну, пьеса о нем. Какое это имеет значение?.. Тебя волнует только Иегуда. Человек, ставящий Иегуду выше Ленина, может быть или сионистом, или диссидентом. Кто ты?
— Боря, честно?
— Ну, конечно. Мы же друзья.
— Я сам не знаю, кто я. Я козел из стада, я баран, я выкинул капитана, я вынес на себе груз мадам Котлевич… Что ты хочешь? Хочешь одолжить — держи! У меня масса денег. На!.. Почему ты так сложно к этому идешь? А? Сколько тебе нужно? Двадцать? Сто?.. Не стесняйся…
— Сейчас мне нужны диссиденты.
— Диссидентов у меня нету, — развел руками Леви, — извини…
Когда Леви зашел к Главному, тот сидел за столом, одновременно читая пять или шесть местных газет, восславлявших его постановку.
— Ленечка, родимый, — он вскочил, — вы только взгляните, что о вас пишут!
Голос его был сладким, как малиновый сироп.
Он схватил первую попавшуюся газету:
— Вот… слушайте: «Актер Леви с удивительной убедительностью сумел показать коварные планы сионизма, разоблачить роль империализма и реакции…»
Главный схватил другую газету:
«Актер Леви с удивительной убедительностью сумел показать…»
— А — а. Это я уже читал.
Олег Сергеевич взял третью.
— Пожалуйста: «Актер Леви…»
— …с удивительной убедительностью сумел показать коварные планы сионизма… — продолжил Леви.
— Вы их уже читали?
— Я их читаю пятьдесят лет и знаю, что они пишут. Они все похожи, как члены Политбюро…
Главный привстал.
— Чем вы недовольны? За один вечер вы стали героем!
— С вашей помощью, Олег Сергеевич, я стал посмешищем, который может появиться на улице только в костюме Хо — Ши — Мина…
И он положил на стол листок бумаги.
— Что вы там написали?
— То, что вы не прочтете в газетах.
Главный развернул листок.
— Вы хотите уйти из театра? Вы… Вы сошли с ума!
— Я не хочу подливать масла в антисемитский огонь. Да еще от имени Шекспира.
— Азохун вей… — протянул Главный.
— Что вы все причитаете, — спросил Леви, — вы что, перешли в иудейство?
— Азохун вей, — повторил Главный, — сегодня вторая премьера, все билеты проданы, будут люди из ЦК, из Министерства культуры…
— Вы перечисляете всех тех, кто меня будет бить?
— Неправда! Евреи тоже будут, я их специально пригласил. Придет сам председатель антисионистского комитета генерал Рахунский.
— Вы хотите, чтобы он зарубил меня саблей?
— Вход с оружием в зал запрещен! Я отдал распоряжение проверять у всех мужчин яйца…
— З — зачем?..
— Чтобы вас не закидали… В крайнем случае у меня есть костюм лошади. Вы будете передними ногами, я — задними. Или наоборот — как захотите. Я вам обещаю — в случае чего, мы ускачем. Кто будет бить лошадь?..
— Я не буду играть больше Яго с «азохун — веем», он больше не будет евреем! Если хотите, я могу его сделать украинцем, узбеком, грузином. У меня замечательный грузинский акцент. Я играл Сталина. Я буду бегать по сцене и орать «Генецвале! Камарджоба!» Хотите?..
— Удивил. Не будет никакого успеха. И потом учтите — грузины горячие, они вас зарежут. Даже если вы будете передними ногами лошади… Поймите, вы должны играть только еврея — они интеллигентные, мягкие, с высшим образованием… Только в этом случае вам гарантирована жизнь…
— Я не буду играть Яго — еврея, — вновь повторил Леви.
— Понятно, — печально произнес Главный. — Вы хотите меня убить, вы хотите развалить театр, который я с таким трудом создавал… Иногда мне кажется, что вы хуже Гуревича…
Леви развернулся и спокойно, чуть вразвалку, направился к двери.
Следует заметить, что гениальные мысли вспыхивали в голове Главного в последний момент, когда корабль тонул…
— Иегуда! — крикнул он.
Леви застыл.
— Галеви!..
Леви повернулся.
— Держите! — главный достал из стола конверт и протянул его Леониду Львовичу.
— Что это? — спросил Леви. — Опять премия?..
— Севилья, Гренада, Кордова… Пятнадцать дней… Солнце, апельсины, инжир… Ешьте, загорайте и вдыхайте воздух предков… Вернетесь — сыграете Иегуду. Не сойти мне с этого места…