Когда Рая ушла, унося с собой песню, Леви перевел дыхание. Голубел Париж, светилась желтым огнем церковь, где‑то играли на аккордеоне. Он заказал две порции мороженого и развернул газету. На странице объявлений Леви прочел: «Даю уроки русского языка. Звонить целый день. Приходить тоже…» Там не было ни имени, ни фамилии, только адрес и телефон, но комик Леви почувствовал, что это гений Гуревич…
В Таллин, к третьему члену тайного общества, Сокол поплыл на корабле.
Ему все надоело и он думал, что, может, море его поглотит и кончится вся эта абсурдная пьеса в плохой постановке.
Но корабль успешно прошел все штормы и гордо вошел в таллинский порт.
Таллин Сокола поразил — готические соборы, венские кафе, спокойные узкие улицы, латинский шрифт на вывесках и рекламе — казалось, он уже прибыл на Запад.
Он пошел в собор к старому Томасу и долго слушал Баха, на великолепном органе.
Затем он пил кофе, в каждом кафе, ел местные пирожные, которые напомнали ему детство, слушал крики чаек — и поплелся к Аймле.
Тот оказался настоящим викингом, громадным, с рыжей бородой, с горящим камином.
«Этот мог бы и самолет угнать, — подумал Сокол, — и разрушить зубоврачебные кресла».
Викинг пил стаканами эстонский бальзам шестидесятиградусной крепости, требовал немедленного отделения Эстонии и соблюдения принципа «Каасииви Виикааки».
Сколько викинг ни объяснял Соколу, что это такое, тот так и не понял, но «Каасииви Виикааки» был поставлен первым пунктом.
К тому же девиз был вновь изменен. Под угрозой развала тайного общества Сокол вынужден был принять следующую формулировку:
«Вся власть элите, физикам, зубным врачам и эстонцам».
Девиз начинал несколько пугать его, он думал, как же они будут после захвата делить власть, но потом успокоился.
До захвата было далековато…
Аймла предложил отпраздновать создание тайного общества в сауне, он знал одну хорошую, в пригороде у моря.
Они ехали долго, на машине, и когда вошли голые в сауну, Соколу показалось, что Эстония уже отделилась — в сауне было несколько прекрасных нагих блондинок, с длинными волосами, тонкими фигурами и улыбками лесных богинь.
Сокола угощали копченой курицей и не слезали с колен. По блондинке на колено — о таком можно было только мечтать даже и после передачи власти. Блондинки смеялись большими нордическими ртами и пели призывные песни, с припевом, в котором Соколу слышался тот самый непонятный принцип «Каасииви Виикааки».
Что было потом, он не помнил. Добавили пару, все поплыло, как в тумане — нагие викингши, нордические рты, сосновые скамейки, принцип «Каасииви Виикааки», рыжая борода Аймлы.
Ему было хорошо, тепло, уютно.
Он подумал, что, в общем, зря отказывался от создания тайного общества, что, в общем, Борщ — не дурак, но тут появились нордические губы в опасной близости, и известный диссидент растворился в эстонском тумане.
Первое заседание «Набата» было назначено в той самой сауне, недалеко от моря.
Некоторые члены не понимали, почему там, но Сокол объяснил, что ввиду того, что Эстония может отделиться, надо ловить момент. Аймлу Сокол попросил не приглашать весталок и одалисок на открытие, а только на торжественную часть.
Все разделись, подпустили пару и заседание началось.
Внимательней всех был физик Шустер — он предлагал, выдвигал и спорил. Гурамишвили не спорил ни о чем. Своим грузинским нюхом он почувствовал близкое присутствие белых бестий, беспокойно вертел головой и втягивал волосатыми ноздрями воздух.
После каждого выступления закусывали копченой курицей и запивали пивом.
Весь спор шел вокруг известного уже принципа «Каасииви Виикааки». Атмосфера была горячая, и все были, в общем, не против, но требовали объяснения. Все были не против, но как‑то не понимали смысла.
Аймла объяснял всю ночь, он поддавал пару, бил себя по телу березовым веником и вновь объяснял.
Стало яснее, но непонятным все равно осталось.
Поддали еще пару и распили шесть бутылок эстонского бальзама.
После пятой, казалось, что с «Каасииви Виикааки» начало что‑то проясняться. Но наутро был опять сплошной туман.
У Аймлы, этого викинга — гиганта, больше не было сил, и ему ничего не оставалось, как впустить белых одалисок.
И тут с принципом «Каасииви» все сразу стало как‑то ясно. Он стал прозрачен и понятен. Всем и каждому, но особенно почему‑то большому любителю Грибоедова Тенгизу Гурамишвили.
Он обнимал нагую весталку и казалось, что ради нее мог даже пожертвовать зубоврачебным креслом новой конструкции.
Из всех членов тайного общества воздержался только Шустер. Он ушел на берег моря, причем одетый, и думал, не пора ли подавать заявление о выходе.
Возможно, он бы и надумал, но его позвали — начиналось пленарное заседание, на котором должны были распределяться портфели министров будущего элитарного кабинета.
У Шустера было предложение до начала заседания.
— Уважаемые собратья, — сказал он, — нельзя ли распределять портфели, не раздеваясь?
Вопрос был поставлен на голосование.
Шустер продул со счетом 3:1.
— Прошу раздеться, — вежливо попросил его Сокол.
Старый Шустер начал нехотя стягивать панталоны, затем поддали пару — и началось распределение.
— У меня предложение такое, — начал Сокол, — я — премьер министр, Шустер — министр по физике, вы, Гурамишвили — по зубам, вы, Аймла — по отделению Эстонии.
Аймла был недоволен. Во — первых, он хотел быть министром не только по отделению, но и по «Каасииви Виикааки».
А, во — вторых, еще даже не взяли власть, а уже дискриминация малых народов. Немцу, видите ли, отдали всю физику, грузину — все зубы, а ему только отделение Эстонии.
— Что вы хотите? — мягко спросил Сокол.
— Министр по отделению Эстонии, Латвии и Литвы!
— Я не против, — сказал Сокол, — а вы? — он обратился к остальным членам «Набата».
Члены тоже были «за».
— И отдельное министерство «Каасииви Виикааки».
Проголосовали единогласно.
Тогда, видимо подогретый успехом эстонца, возмутился Гурамишвили.
— Министерство зубов и зубоврачебных кресел! — потребовал он.
Ему отдали кресла.
— И повышение зарплаты!
— Какой зарплаты? — удивились остальные.
И тут открылось, что Сокол платит грузину за членство.
Члены были возмущены, поставили вопрос об исключении Гурамишвили, общество опять было в опасности, и тогда эстонец впустил одалисок. Всем стало хорошо. Тенгиз даже согласился платить членские взносы и скрылся с длинноволосой блондинкой в адских парах.
И остальные, кроме Шустера, тоже.
Тот стоял голый, покрытый потом, и призывал членов тайного общества вернуться к прямым обязанностям, к выполнению программы.
— Попрошу придерживаться устава, — кричал он в непроглядный туман.
Оттуда доносились только сладострастный хохот Гурамишвили и не менее сладострастное пение с непонятным припевом.
— «Каасииви Виикааки» — выводил голос сирен.
Шустер плюнул в огонь и отправился в непроглядный туман …
Предчувствие не обмануло Леви. Вскоре он уже был в чердачной студии Гуревича.
— Привет, Гуревич, — с порога произнес он, — вы были правы. Параллельные прямые пересекаются в Париже. На чердаке дома rue du Temple…
Гуревич вскочил с дивана, и они припали друг к другу.
— Я знал, что вы останетесь, — сказал Гуревич, — я был уверен.
— Как это вы могли быть уверены, когда я сам не знал?
— Это потому, что вы актер, — объяснил Гарик, — а я режиссер. Я вижу решение всего спектакля от начала до конца.
— Гарик, — произнес Леви, — это даже некрасиво. Если вы знали, что я останусь — почему же вы мне сразу не сказали? Мне не пришлось бы ожидать, пока Семена Тимофеевича вытащат из Гвадалкивира, не нужно было бы тащить ренессансную повозку, писать стихи о Рае… Но все это в прошлом. Вы хотели великого актера на роль Иегуды — и он перед вами!
— Потрясающе, — сказал Гуревич, — это такая удача!
— Мы можем приступать. Я готов. Хоть завтра… Вы согласны?
— Зачем откладывать на завтра? Мы начнем сегодня. Прямо сейчас. У вас пьеса с собой?
— Я с ней не расстаюсь. Вот она… — Леви достал рукопись откуда‑то из области сердца. — Вы уже нашли труппу?
— Это не проблема. Можем в «Одеоне», можем в «Пале Ройаль»… Где захотим…
Леви подозрительно посмотрел на Гуревича.
— А как с композитором? Это не так просто — стилизировать под мавританские мелодии и еврейские напевы средневековья…
— Раз плюнуть… Есть Моррис Жерар, пригласим Косму… Это не вопрос…
Леви сел на кушетку и похолодел.
— У вас нет денег! — констатировал он.
— У вас тоже, — констатировал Гарик.
— Почему, — удивился Леви. — У меня есть.
Он достал из штанов два раиных чека.
— А — а? Что вы на это скажете?..
— Бешеные деньги, — сказал Гарик. — Откуда они у вас? Нам хватит на целую гурию. Правда, одну на двоих…
Опустился вечер. Комик Леви и гений Гуревич молча сидели на диване, без света, без денег, в лунном луче.
— Что же мы будем делать, Гарик? — произнес Леви.
— Не знаю, — ответил Гуревич. — Если хотите, я могу вам дать пару уроков русского… Как вы, наверно, знаете, в русском языке шесть падежей.
Гуревич не спеша перечислил падежи. Леви печально смотрел на него.
— Теперь повторите, — попросил Гарик.
— Что мне повторять, — сказал Леви, — когда вы меня неправильно учите. После винительного идет дательный, а не предложный.
— Вы уверены?
— Абсолютно.
— Наверно, вы правы… Я никогда его не преподавал. Просто всегда любил…
Гуревич поднялся, достал какого‑то сыра, бутылку красного вина, длинный белый батон — и они выпили…
— Знаете, — сказал Гарик, — это здорово, что вы притащились. Что бы я делал без вас… Расскажите мне что‑нибудь… Говорят, вы великий рассказчик…
Леви опустил голову на руки.
— Я вам никогда не рассказывал историю про капитана?