— Сказывали! — кивнула мать. — Спасибо Кириллу Силаичу. Отхлестал он этого мизгиря по первое число. «Чего ты к парню привязался? Чай не на барщине он, и ты не помещик!» Так или не так сказанул кузнец?
— Так-то так, да я другое вижу: не будет мне, мам, тут жизни… пока Волобуев крутит-вертит в Актушах. А в огородную бригаду я больше ни ногой. Другой же работы он не даст… Хоть уезжай до времени куда глаза глядят. А куда сунешься без паспорта?
— Уж и управы нельзя найти? На этого самодура? — спросила в сердцах мать, скрестив на груди руки. — Узнать бы надо, когда Пшеничкин из больницы вертается. Семен Семеныч, он всегда за правое дело… Сколько раз доставалось от партийного секретаря разным ухарям! Семен Семеныч и сейчас бы…
— За Петра Ильича Лукшина, может, и тряхнут малость. И землю старику заставят вернуть. А со мной… со мной у них вроде бы все в ажуре. Не зацепишься. — Помолчав, Олег добавил: — Пшеничкин, это ты верно… душа у него родниковой чистоты! Вот только прихварывать чего-то частенько стал.
Долго оба молчали. Совсем было заглохший самовар вдруг снова затянул свою песенку — жалобно, пискливо.
— Раздумаешься порой, и голова пойдет кругом, — заговорила удрученно мать. — Когда-то, в давние времена, читала раз в книжке, народники были — даже девицы благородные среди них встречались, — ехали в деревенскую глушь детишек голодраных мужиков грамоте учить!.. А крестьянские наши дети отправляются в город, получают там высшее образование, и многие, вместо того чтобы возвращаться в родные места, стараются, бесстыжие, зацепку найти… увильнуть от деревни. У преда нашего, слышь, дочка на ветеринарного врача выучилась, посылали куда-то на Север, а папаша откупил ее. И сейчас девица эта — не срамота ли? — в Самарске в овощном магазине нашей же картошечкой и моркошечкой торгует!.. Вон Зося Сипатова, моя помощница, третью неделю ждет не дождется ветфельдшера боровка выложить. Хоть за академиком в Москву посылай! И смех, и грех!
Мать усмехнулась, принужденно как-то усмехнулась. А минутой позже, сдвинув с места жестянку из-под халвы, в которой теперь держали сахарный песок, вытянула из-под нее конверт.
— Чуть не забыла, письмо тебе, Олег. Получай!
Но прежде чем положить перед сыном этот песочно-пепельный, точно выгоревший на солнце, тощий конвертик, еще сказала — недоуменно, с горечью:
— И отчего теперь люди с такой легкостью невообразимой с насиженного места срываются? Деды наши — те ее, землю-кормилицу, никогда не бросали.
Стоило Олегу лишь мельком глянуть на конверт, как он тотчас отложил его в сторону.
— Чего морду воротишь? — строго спросила мать. — Ведь не кто-нибудь, а отец родной письмо прислал!
Олег набычился.
— А ну его!
Не зная, чем занять руки, он принялся ложечкой бешено мешать пустой чай в стакане. Оставив наконец в покое стакан, Олег выпрямился. И, глядя матери прямо в глаза, сказал:
— Скоро девять лет… в ноябре будет девять, как уехал отец. Я ни разу не спрашивал тебя, мам… а сейчас прошу…
Самовар все еще по-прежнему упрямо тянул заунывную песенку, и мать ладонью сильно прихлопнула заглушку. И заговорила — негромко, раздумчиво, то и дело спотыкаясь:
— Просто так, в двух словах, не опишешь всего и взглядом не обнимешь. Годами накапливалось… Случается, когда рушится семья, соседи судачат про то всякое. Бывает, и такое вплетут: «Разные, мол, они были люди, по-разному на жизнь смотрели». Вот и про нас с твоим отцом… тоже… тоже что-то вроде этого можно сказать. Да, возможно, не только мы, и деды наши были разные, и отцы с матерями — тож. Ни дедушке моему, а твоему прадеду, ни моему родителю, никогда легко не жилось. Но семья была дружная, до работы упористая. Бывало, ночами не спали, коли кобыла ходила жеребая али коровушка стельная, к примеру. А появится на свет махонькая животина — праздник для всей семьи наступал. Правду говорю. Не была наша семья шибко богатой, но и в крайнюю бедность никогда не скатывались… Всякое случалось — и лихие неурожайные годы донимали, и градом побивало посевы. Падеж скота и наш двор стороной не обходил. Но тужились мужики, подтягивали крепче ремни. Ежели надо — и бабы заместо лошадок впрягались. Подошло раскулачивание… В тот слезный год у нас в хозяйстве всего-то навсего четыре животины числилось: старый мерин, кобылка нежеребая и Красавка с телочкой годовалой. Ну, там еще овечек голов семь, подсвинок, курешки. А едочков без одного рта десятеро! Ну, и порешили на собрании: Сивуху и Красавку забрать, а самих не трогать с места. Миновала большая беда! А колхозы только-только зачали проклевываться, родитель один из первых заявление понес. Верил: облегчение крестьянскому роду пришло!
Перебивая себя, мать недоуменно пожала плечами:
— К чему это я пустилась в библейскую историю?
Олег нетерпеливо бросил:
— Дальше, мам!
Но она не сразу продолжила свой неспешный рассказ, а еще помолчала-пораздумала, комкая между пальцами кромку чайного полотенца с махрами.
— Дедушка Игнатий, не считаясь с преклонностью лет, годочка четыре еще работал в колхозе. А помер совсем чудно. Зинушка, старшая сестра, так сказывала: картошку рыли. И старый и малый в поле вышел. Да и пора, нельзя было дальше мешкать: того и гляди белые мухи полетят! А под вечер совсем захолодало, иззяблись все. «Побегу, дедка проведаю», — говорит себе Зинушка. Прибегает на другой конец полосы, а он, сердечный, как старый воробей, нахохлился. Шапка, и та на самый нос наехала. Сидит на земле и не шевелится. А в пригоршнях — руки ровно в чернилах выпачканы, так все залиловели, а в пригоршнях, значит, пара крупных картох. «Задремал, что ли, старый?» — спрашивает себя Зинушка. Наклонилась над дедушкой, а он не дышит.
«Дурак! — обругал себя Олег, стискивая зубы. — Зачем просил рассказать? Вот расплачется сейчас…»
Но на глазах матери даже слезинки не проступило. Только она заспешила, зачастила вдруг:
— А дед Иван, мой родитель, ты не раз о том слыхал, перед самой войной — он тогда скотником стоял на молочной ферме, при пожаре погиб. Балкой его насмерть придавило, когда он в пылающий коровник кинулся, чтоб последних коров вывести. Не то по нечаянности какой загорелась ферма, не то с умыслом злым кто-то пустил петуха… Ну, а про твоего отца… они, Плугаревы, испокон века в бедняках ходили. Не везло им, что ли, али прилежания к земле не было? Кто их знает! Слышала, когда еще девчонкой бегала, мать сказывала: «Хлеба у всех стеной стоят, ужу не проползти, а Плугаревы ни с того, ни с сего, надумают вдруг в Сибирь махнуть, а то и еще в какую-нибудь дальнюю дальность. Продадут посевы на корню, скотинешку тоже побоку, и закатятся в путь-дороженьку. Слышь там, на золотых приисках, деньгу большую наживают люди! А по весне обратно в Актуши притопают… чуть ли не босые. И так всю жизнь». А пришла революция, дедушку Никиту, это твоего отца родителя, в совдепы выбрали. Водил мужиков громить графскую усадьбу. Началась чапанка на Волге — это когда богатеи силились Советскую власть смахнуть, Никита к красным подался. И Митюху, сына старшего, с собой прихватил. Да не повезло Никите. Изловили его беляки, измордовали зверски, а потом, душегубцы, повесили в Катериновке на площади. Один Митюха после кровавой заварухи в село вернулся. И пришлось ему запрягаться по самые ноздри в хозяйство. После Никиты два неразумных огольца остались, да самому Митрию к тому времени Агаша, жена, тройню принесла. Управься-ка тут один!.. Опять, кажись, я в историю вдарилась! Перейду сразу ближе к концу… Твой будущий отец пришагал домой после Отечественной войны в чине лейтенанта. Без мужиков заплошала и земля, и хозяйство в упадок пришло. Только он, Антон-то, не в борозду сунулся, а клуб наш возглавил. Танцевать был мастер! На танцах, дуреха, и втюрилась по уши в молодца!
Мать опять потянулась за полотенцем. Дрожащие пальцы связали в узелки два-три махорка… Подавляя вздох, она покачала головой:
— Старею, похоже. На болтовню тянет: видишь, как развезла! Да сейчас закруглю. Отца твоего и раньше уговаривали в вожаки колхозные заступить. Да он не простак, все увиливал. А от сельсовета не отвертелся. Избрал народ. Ну, и начали они с Заклепаловым, тогдашним предколхоза, поднимать урожайность, насаждать культуру на селе… Раньше Антон в меру выпивал, а Заклепалов этот самый… он еще до Антона несколько колхозов по миру пустил, так вот Заклепалов-то и втравил отца. Что ни вечер — то пьянка у них, что ни воскресенье — гулянка. Они и бабенок мокрохвостых не обходили стороной. А мой… этот даже в Брусянах завел себе мамзельку. К слову добавлю, мизгирь Волобуев на побегушках у теплой компании числился. Правая рука! Этому, верно, на радость было, что народное добро по ветру пускают. Он ведь из семьи приметных в округе богатеев. У деда Волобуева маслобойка была, трактор, скота полный двор. Ну, вот, кажись, и до конца дотянула. Сколько раз, бывало, своему советовала добром: «Опомнись, что делаешь? Развяжись с бесстыжим беспутником Заклепаловым! Снимать его пора, а то все корни под колхозом подрубит!» А мой Антон знай свое: «Не бабьего ума дело. Не суйся в наши мужские дела!» И как что, так в Брусяны закатится… к своей, значит, крале. Была у него секретарша в леспромхозе. Вернется, бывало, домой из района, слова доброго не скажет. Тучей осенней смотрит. А в зиму в райисполком устроился. Дружок у него там с войны сидел, ну и помог бедняге. Приезжает раз из района и заявляет, потирая от превеликого удовольствия руки: «Собирайся, мать! Пора из этого болота выбираться. Хватит и тебе за разными буренками навоз выгребать да баланду всякую им стряпать. Хватит ишачить, собирайся давай!» — «Как собирайся? — спрашиваю. — Развалили все, а теперь на печку? Пусть дохнет скот, пусть люди недоедают, а мы с портфелем по райцентру разгуливать зачнем? Вспомни-ка деда Никиту! За что он головушку свою сложил?» А мой Антон свое гнет: «Перестань, говорит, демагогию разводить. Не те времена. Раз мне партия доверяет другой пост, значит, надо ехать!» — «А секретуркой с крашеными губами, говорю, тебе тоже партия приказала обзавестись… окромя жены?..»