Вероятно, помимо воли задремавшая, Лариска прислонилась плечом к Олегову плечу, и он старался не шевелиться, чтобы не спугнуть ее легкого сна. Но, оказалось, она и не думала спать. В то время, когда у Олега тоже стали слипаться веки, Лариска со вздохом сказала:
— Этой девчонке позавидуешь. Не у всякого найдется такая воля!
И, отстраняясь от Олега, она посмотрела на него с застенчивой, еле приметной улыбкой.
Приходя в себя, Олег тоже обернулся к Лариске. И еле удержался от искушения осторожно погладить ее по щеке — такой упругой и такой прохладной.
— Представить даже немыслимо: обречь себя на четырнадцатилетнее ожидание, — продолжала, помолчав, Лариска, все так же негромко, почти шепотом. — А тот, второй парень, он был даже больше по душе Маре, но она все-таки не нарушила своего слова, не изменила Бубе.
«Да ведь это она о давешней картине», — догадался наконец-то Олег. И уж совсем очнувшись от властно одолевавшего его сна, сказал тоже с улыбкой:
— А я бы на ее месте за того… за печатника вышел замуж.
— Ну, как ты можешь такое сказать! — горячо воскликнула Лариска. — Разве Бубе тогда бы перенес тюрьму?.. Нет, Олег, я… я завидую Маре. Эта ее верность… верность во что бы то ни стало, наперекор жестокой жизни… такой верности многим нашим девчонкам надо бы поучиться!
Вздохнув, она добавила, легонько касаясь Олеговой руки:
— Спасибо тебе. Одна я бы не собралась в Усолье. Да я и не слышала ничего об этой картине.
Олег ответно потянулся к Лариске, намереваясь обнять ее, но она остановила его беззащитным, молящим голосом:
— Не надо… не надо, Олег. Мне и так хорошо.
И он сдержался. Он только с недоумением спросил себя: «Ну, не странно ли? Почему я перед этой девчонкой робею? С другими никогда таким не был, а перед Лариской…»
Подавил в себе вздох и еще подумал: «Какая она другая, не похожая ни на кого, даже на Соньку. Родные сестры, а совсем-совсем разные!»
Ему стало стыдно, нестерпимо стыдно, будто Лариска могла угадать его мысли. В трепетно светлые ночи, какие бывают на Волге в июне, влюбленные часто читают мысли друг друга по глазам.
В притихших, как бы омертвелых на время прибрежных зарослях краснотала вдруг кто-то защелкал, защелкал торопливо, как бы спохватясь: тю-тю-тю… тюи-тюи-тюи!
— Соловей, — прошептала Лариска.
И вдруг ожил не только кустарник, ожили и луга, и дальний Петрушин колок, и горные кряжи в дымке. Вся чуткая, дремавшая доселе природа встрепенулась, обретая слух.
А певец помолчал, да как во всю силушку хлестанул раскатисто да на перещелк!
— Эге-е! — присвистнул удивленно Олег.
Опять помолчал голосистый, словно цену себе набивал. И снова поразил и Олега и Лариску: такие перезвоны рассыпал, что и ушам не верилось.
Порой казалось: соловей достает со дна Светлужки мелкие, обкатанные голышики. Звенят, падая в речку, прозрачные капельки, перекатываются камешки. Но вот надоели ему голыши, и он с размаху бросает их в омут, и звенят колокольцы… Да только ли над Светлужкой слышна эта непередаваемо чистая звень?
— А вон еще, — прошептала обрадованно Лариска. — Слышишь, Олег? Другой выводит трель… Ой, боже, ну как хорошо! Скоро по всей Светлужке соловьи защелкают. Наверно, другой такой речки нет, как наша. Ее надо бы Соловьиной назвать.
Олег глянул на Лариску, и она улыбнулась ему. Улыбнулась, вытирая рукой нависшие на ресницах слезинки.
XI
Не зря, видимо, говорят, что счастье от несчастья недалеко ходит. Вся последняя неделя июня — тихая, кроткая, с пугающе светлыми ночами, пролетела для Олега, как один день.
Чуть ли не каждый вечер встречались они с Лариской. Исколесили все окрест вдоль и поперек. А однажды засиделись на Ермаковом обрыве у Светлужки до рассвета.
Раньше Олег как-то и не думал о том, до чего же она маняще красива — извилистая их речушка, красива не яркостью, не броскостью, а бесконечно глубокой, задушевной русской своей светлостью. Посидите-ка июньской ночкой на берегу Светлужки и сами в этом убедитесь.
Чутко дремлющая вода — теплая-теплая, теплее парного молока, на заре видела сны: по ней то и дело шли круги — то тут, то там. Олег знал — рыба в воде играла, но Лариска говорила другое: «Сны снятся Светлужке — легкие, девичьи, потому-то и круги тихие, не плескучие». И Олег соглашался, кивал головой.
А когда закричала страшно, леденя душу, выпь в камышах — черных впрозелень, возле которых на загустевшей воде плавали, тая, последние звезды, Лариска испуганно шепнула на ухо: «Водяной бык… честное слово! Я маленькой видела, как он косматую морду из омута высунул и ну кричать. Я тогда без памяти домой примчалась».
И вдруг все сразу кончилось, точно оборвалась та незримая, пока еще тонюсенькая, ниточка, все эти дни связывающая Олега и Лариску.
Прибежал он в субботу в Заречье к Лариске под окно, намереваясь ошеломить ее радостной вестью: «В Ставрополе польский эстрадный ансамбль выступать будет. Всего один вечер. Ясно? Собирайся!»
Подкрался к раскрытому настежь окошку, глянул через подоконник, заставленный плошками с веселой бездумной геранью, да так и присел.
Прямо у окна за ломившимся от книг столом сидели рядышком, локоть в локоть, Лариска и… фельдшер.
Откуда он внезапно взялся, этот смазливый синеокий усатик? Ни разочку не заикнулась о своем костоправе Лариска, а ведь о чем только не переговорили они с Олегом в эту канувшую теперь в небытие беззаботно-счастливую неделю. И вот — нате вам! Вольготно сидел бок о бок с Лариской в ее доме ненавистный Олегу хлюст, концом карандашика по усам водил и латинскими словами сыпал, ровно семечки каленые щелкал.
Хрустнул под ногами у растерявшегося Олега прутик. И тотчас Лариска строго крикнула:
— Кто там?
Выпрямился Олег, поднял с трудом голову.
— Я это. Выйди на крыльцо… на минуту.
С недоумением Лариска переспросила, словно не узнала по голосу:
— Олег?
Он не ответил, лишь губы сжал плотно. А про себя подумал с упреком: «Хитришь? И не стыдно?» Хотел повернуться и уйти, но что-то еще удерживало, какая-то неподвластная ему сила крепчайшими ремнями спутала ноги.
— Ой, да ты что — язык проглотил? — весело сказала Лариска, показываясь в окне. — Заходи, Олег, я тебя с Валентином познакомлю.
Помотал головой Олег, набычился. Лариска пожала плечами, бросила сухо: «Сейчас!» и скрылась.
Чтобы усатик не слышал их разговора, Олег намеренно дальше отошел от крыльца.
— Ну, что у тебя за китайские секреты? — налетела на него Лариска. Она белой бабочкой выпорхнула из калитки — совсем неожиданно для Олега. — Да ты… куда ты так вырядился? — оглядела она Олега вприщур.
Из заднего кармана черных брюк Олег осторожно достал билеты. И все так же молча протянул их девушке.
— Билеты? И куда? — Лариска с томительной нерешительностью взяла в руки две неровно оторванных сиреневых ленточки, пробежала глазами скупой текст. Сказала, не поднимая глаз: — Нет, Олег, не могу. Мы и нынче весь вечер, и завтра… заниматься будем. Валентин обещался…
Тут она глянула на Олега и замолчала. Длинный, большеголовый, он смотрел на нее с таким грустным, убитым видом, что доброе Ларискино сердце все так и затрепетало от жалости.
— Олег, ты только… только, пожалуйста, не сердись, — начала было снова Лариска, прижимая к груди кулачки, но он, озлясь, перебил ее:
— А я-то думал… а ты… Зачем ты меня за нос водила? А сама… Этого усатика в уме держала? Зачем?
Вплотную к Олегу подошла не сробевшая Лариска. Положила на его вздрагивающие угловатые плечи маленькие крепкие руки.
— Пойми меня, Олег, правильно. Пойми! Наслушался ты актушинских сплетниц, а они ошибаются: не собиралась и не собираюсь я замуж. В медицинский… вот куда я собираюсь попробовать поступить. А Валентин обещался поднатаскать меня… Ну, теперь ты все знаешь?
Она заулыбалась. Светло так, чисто, искренне. Даже Олега проняла эта улыбка, озарившая Ларискино лицо незнаемой дотоле, пугающей новизной. Вначале у него губы чуть раздвинулись, потом чуть потеплели глаза.
Все еще не снимая с его плеч ладоней, таких волнующе горячих, Лариска участливо спросила:
— Ты мне лучше скажи, как у тебя с работой?
— Все никак, — еле выдавил из себя Олег, мрачнея.
— А с председателем… с ним ты говорил?
— Утрось. Говорю: ставь на самую тяжелую, какая ни есть в колхозе работа, а он только рычит и слушать ничего не хочет. Решил я подождать Пшеничкина. Со дня на день из райбольницы должен приехать наш партийный секретарь. — И, вдруг вскипев, Олег весь побагровел. Скомкал возвращенные Лариской билеты и бросил ей под ноги. — Да тебе-то что?.. Тебе что за дело до меня? Лети к своему усатику, а то он заждался!
Грубо сбросил со своих плеч Ларискины руки. Сбросил и побежал. Бежал Олег вдоль улицы, сжимая от душившей его ярости кулаки.
XII
Актушинская чайная славилась на всю округу. Заведующий чайной бельмастый Филя — узкоплечий мужичишка с впалой грудью чахоточного и его жена — повариха и уборщица этого злачного заведения, особа гвардейского телосложения, жили тут же, во второй половине здания, и у них, людей покладистых и неспесивых, даже в глухую полночь всегда можно было добыть поллитровку.
В чайную, прозванную в Актушах «Опрокинем», и влетел ожесточенный Олег, все еще негодуя в душе на коварство простодушной с виду Лариски.
И хотя солнце стояло еще довольно-таки высоко, как бы раздумывая: не стоит ли ради субботы повременить с уходом на покой, а в тесном помещеньице было уже людно и накурено.
Олег прошел в самый дальний, полутемный угол и сел спиной к двухметровому плакату, призывающему в стихах раз и навсегда искоренить пьянство.
Лишь за этим вот столиком с переполненной окурками алюминиевой пепельницей восседал одиноко на редкость представительный незнакомец.
Слева, сдвинув три стола, сидели тесной компанией какие-то лохматые парни и девицы. Все девицы были похожи друг на друга, словно они только что сошли с конвейера: «конским хвостом» завязанные на затылках волосы, сожженные перекисью водорода, белые полупрозрачные нейлоновые блузки, пронзительно-пунцовые топорщившиеся юбки с преогромными карманами, точно у кенгуру, и пестрые, под крокодиловую кожу, лодочки на шпильках.