Ленька нетерпеливо перебил Олега:
— Все змеи на Уркину гору уползли. Наша соседка, тетка Глафира, сказывала: забрела она послепозавчера… тьфу, ты — третьеводни! Забрела она третьеводни на Уркину гору — за земляникой ходила, а ее голая вершина вся гадюками кишит. Свадьба, видно у них… клубками перевились, тошно даже смотреть. Так что теперь не один ты, герой, а все, кому охота, стали бултыхаться в Светлужке.
Повалившись опять на тулуп, Олег спросил — все еще недоверчиво:
— А как же их накрыли?
— Бельишко ихнее какой-то хват припрятал. Вот из-за чего сыр-бор разгорелся! Хватились они одежки, а ее и след простыл. Мечутся туда-сюда по берегу, а тут и пацанята набежали. Не то мальчишкам кто-то шепнул, не то сами случайно наткнулись на голую парочку в бедственном положении. А уж когда муженек Соньки прикатил на мотоколяске, Тишка на тот берег переплыл и огородами, все огородами, прикрывая рукой срам, домой прокрался. Сонька, естественно, заявляет муженьку: «Купалась одна и сном-духом никакого Тишку не видела, а бельишко, дескать, слямзил кто-то». Но Вася, он мильтон с нюхом, стал шарить по кустам. Не зря люди балакают: ежели самогонщик какой или жулёк в сельповской лавке заведется, то он непременно выследит и накроет! Ну, и тут тоже… Шарил, шарил Вася и наткнулся. В дупле вяза нашел узел. Тут тебе и Тишкина гимнастерочка с брючками, тут тебе и Сонькин сарафанчик-раздуванчик с панталончиками.
— Хо-хо! Ну и знатная историйка! — протянул Олег без особого рвения. — Вот спишь себе и знать ничего не знаешь, а люди, ишь ты, какие номерки откалывают!
— Так уж и знать ничего не знаешь? — подозрительно переспросил Ленька. Чуть выждав, прибавил: — А по селу слушок пополз… будто твоих рук это дельце пикантное. Соньке мстишь за измену.
— Я? — Олег, оскалясь, приподнялся на локте, сверкая налившимися кровью глазами. — Да я глотку за поклеп перегрызу! Скажи только, кто брешет?
Трусливо пятясь назад, к дверце, Ленька кисло заулыбался.
— Перестань! Ну, чего вылупился? Это я так… попытать тебя хотел.
XIV
Тощий, до крайности измученный болезнью, Пшеничкин помолчал, уставясь на Олега круглым, немигающим глазом. Олегу почему-то всегда казалось, даже с незапамятных — первых школьных — лет, что Семен Семеныч особенно пристально смотрит на собеседника левым — стеклянным глазом. Отвечая, бывало, заданный урок, восьмилетний Олег старался не глядеть в продолговатое иссохшееся лицо учителя с резкими аспидными морщинами.
«Вот что наделала с человеком война, — вздохнул про себя Олег, переводя взгляд на холодные плитки больничного пола. — А говорят, парнем красавец из красавцев был. Девки по Пшеничкину с ума сходили».
— Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко, — заговорил Пшеничкин шутливо, негромко, дотрагиваясь до Олегова плеча узкой трехпалой рукой. — На той неделе меня выпишут. Потерпи чуток и не буянь. И Лукшину скажи… скажи старому — в обиду не дадим. — Он улыбнулся — задорно, ободряюще. — Я ведь тебя, Олег, еще таким вот помню. С мальчишеских лет ты горяч. Так и не удалось мне обуздать скакунка, — И кашлянув в кулак, добавил, добавил жестко, наставительно: — Я бы на твоем месте не бросал огородную бригаду. Самовольничать…
— А вы что, думаете мне не надоело две недели бить баклуши? — не вытерпев, взорвался Олег. — Я готов бревна таскать, только бы…
В коридоре появилась сестра, неслышно притворив за собой стеклянную дверь. Сказала непреклонно:
— Пшеничкин, пора укол делать.
— Да, да, — Пшеничкин заспешил, вставая. Придерживая левой рукой полы пропахшего лекарствами халата, он еще раз похлопал Олега правой, трехпалой, по плечу. — Ну, Плугарев, бывай. До скорой встречи.
Идя по двору больницы, Олег озорно подмигнул идущей навстречу девчонке — голенастой, невзрачной, бледностью и нескладностью своей так похожей на агрономову дочку Верочку, над которой он от души поизмывался в огородной бригаде. Девчонка жарко покраснела и припустилась со всех ног бегом, точно Олег собирался за ней увязаться. Это окончательно его развеселило.
— Ну, и невеста без места! — закричал он вслед улепетывающей козе. — А я-то посвататься хотел!
Шагая к райисполкому, где он надеялся найти попутный транспорт, Олег подумал: «Наверно, зря я беспокоил Пшеничкина… ему вредно сейчас расстраиваться. А этого гада Волобуева надо гнать из бригадиров! И как только ухитрился эдакую власть над предом заиметь? Ума не приложу!»
Поморщился Олег, свел сурово брови. А на замаслившихся от пота скулах заходили желваки.
После того вялого, туманного утра, когда его, Олега, хотели обманом заставить перепахать жалкие сотки старикова огорода, он ни разу не видел Петра Ильича Лукшина. Он даже обходил стороной избу Лукшина, будто и на самом деле был в чем-то виноват перед старым крестьянином. Но стоило Олегу вспомнить то утро — солнце тогда долго боролось с липкой мглой, преграждавшей ему путь к людям, как перед глазами непременно возникал разгневанным лешим Лукшин…
У двухэтажного кирпичного здания райисполкома с клумбами душистого горошка по обеим сторонам широкого крыльца не было ни одной живой души. Лишь белые куры бродили у коновязи, роясь лениво в навозе.
«Неужто по колхозам вся писучая гвардия разъехалась?» — недоуменно пожал плечами Олег, окидывая взглядом наглухо прикрытые створки окон. И лишь тут вспомнил: воскресенье нынче.
Раздосадованный Олег шуганул разъевшихся кур и побрел за город, не теряя надежды встретить на большаке какую-нибудь шальную машину.
В степи, за Брусянами, было еще жарче. Не дрожала даже листва на обомлевшей от духоты одинокой осинке, стоявшей у самой развилки трех дорог. Полосатые обленившиеся шмели, забравшись в раструбы полинялых колокольцев, разросшихся под не радующим душу деревцем, подолгу не вылезали из них, ровно прятались от пекла.
К городским окраинам подступали поля. Поля и поля до самого горизонта — текучего, как бы плавящегося на огне. Жигулевские и Сокские горы, еле приметной ломаной синь-синей полоской протянувшиеся в несусветной, обманчивой дали, тоже млели, колыхались, как мираж.
Сидя на облысевшем бугре, усеянном окурками и подсолнечной шелухой, Олег думал о Лариске. Она, эта тихая, совестливая девчонка с глазами, такими задумчивыми и грустноватыми, не выходила у него из головы.
После памятного вечера, когда Лариска наотрез отказалась ехать с Олегом в Ставрополь на концерт польских артистов, он чуть ли не каждый вечер кружил по Заречью, бренча на гитаре, все надеясь на встречу со строптивой девчонкой. Но она, затворница, не показывалась на улице. Ларискины подружки не без лукавства шептали мрачному Олегу: «Сохнет, бедняжка, над учебниками. А завлекательный усатик по два раза в день носит ей толстые книжищи». «Ты уж, Олежка, потерпи, — подтрунивали над ним насмешницы. — Должны же Лариске наскучить ученые книжки? Тогда и появляйся в нашем курмыше со своей семиструнной. Авось и сбежит Лариска от усатика!»
Много раз собирался Олег проучить как следует нахального фельдшера, чтобы отбить у него охоту бегать к Лариске, да все руки не поднимались. Боялся Лариски. Боялся, как бы после этого мордобоя девчонка не отвернулась от него навсегда.
Олег так глубоко задумался, что не сразу увидел показавшийся из лощины, со стороны Сызрани, грузовик с прицепом. Машина свернула на убегающее в сторону Актушей шоссе, когда Олег, очнувшись, вскочил, замахал шоферу рукой. Но тот и не подумал останавливаться. Высунув из кабины красную пухлощекую рожу, он лишь ощерился, оголяя до ушей слепяще белые зубы.
«Ах ты, молекула несознательная!» — выругался про себя Олег и бросился вслед за машиной, уже скрывшейся в клубах пыли.
На последнем издыхании вцепился он мертвой хваткой в хлябающий борт прицепа. С минуту, наверно, висел Олег на руках, собираясь с силами. Но вот перекинута через борт правая нога, а вот он и сам повалился грузным снопом в кузов на мешки с мукой.
Отдышавшись, Олег поудобнее устроился на самом верхнем мешке. Глядя на буйное море наливавшей колос пшеницы, желтеющей знойно и ослепительно, он запел. Без слов была эта тягучая, прямо-таки калмыцкая, песня тоски и отчаянья…
До Актушей оставалось километров семь, не больше, когда грузовик повернул вправо, к нефтепромыслу. Спрыгнув на повороте, Олег помахал шоферу ногой. А отряхнув брюки от прилипчивой мучной пыли, зашагал бодро в сторону Актушинского бора.
Не прошел Олег и двухсот метров, как его догнал на двухколесной повозке кузнец дядя Кирилл. Остановив каурую кобыленку, кузнец молча кивнул Олегу: «Садись, места хватит!»
— Откуда, дядя Кирилл? — спросил Олег, усаживаясь рядом с кузнецом на охапку сочной хрусткой травы. Он, признаться, не ждал ответа.
Но дядя Кирилл, к изумлению Олега, прикурив от зажигалки погасшую самокрутку, коротко обронил:
— От Юркова. — Почмокав губами, добавил: — Н-но, сухолядая!
Кобыла покорно затрусила, куцым хвостом отмахиваясь от надоедливых слепней.
— А что там у Митюхи? — не унимался Олег. — Поломка какая-нибудь?
Кузнец взмахнул поцарапанной рукой в черных точках от въевшегося масла.
— Теперь исправно тарахтит!
Два пальца на руке дяди Кирилла были обмотаны изоляционной лентой.
— Давно… эх, и давно ж я не виделся с Митюхой! — подумал покаянно Олег, — Непременно завтра сбегаю к нему на стан. Авось пустит на трактор проветриться… пока никого из посторонних поблизости нет. А то руки… руки у меня совсем истосковались по работе».
Как бы стыдясь кузнеца, он зажал между ног свои руки — большие, шишкастые, такие сейчас непривычно белые. Белые и мягкие.
Горы на горизонте росли, ширились, принимая все более четкие очертания. Лишь только самые дальние хребты все еще пронзительно синели. Выраставшие же прямо перед глазами утес за утесом все время меняли краски. Вначале горы густо лиловели, когда же слева показалась вышка-раскоряка на холме Усладинского кордона, склоны отрогов стали отливать малахитом, а обнаженные кручи вершин слабо заалели.