— А почему? — спросил Толик, давно уже расправившийся со своим ломтем и теперь скучавший от ничегонеделанья.
— Чего — почему? — ворчливо переспросил дед, не любивший, когда его перебивали.
— Почему… как осиновый лист?
— Всегда на осине дрожит лист. Даже в самую что ни есть безветренную погоду.
У Толика еще резче надломились брови. И он весь повернулся к деду.
— А почему?
— Экий надоедник, прости господи! — Дед покачал головой и продолжал с прежней ворчливостью: — Да потому… того самое… Иуда, который предал Христа за тридцать сребреников, на осине повесился. Не мог Иуда пережить своего черного злодейства. С тех самых пор, значить… с давности незапамятной, и дрожит на несчастной осине лист. Тишь райская, ни ветерка тебе, ни дуновения, а лист на осине мелко-мелко дрожит… из века в век дрожит!
— Это ты сказку сказываешь? — спросил Толик и надул губы.
— Ну да, сказку, — помолчав, вздохнул дед, уже смягчившись сердцем. — Вот помру я, а ты вырастешь… вырастешь… того самое и станешь своим детям про меня сказывать. Ну, про то, допустим, как я тебя, кутенка, этой зимой из полыньи вытащил. А глубь в том месте знаешь какая? Церковь с колокольней ухнется, и креста не увидишь. Во-о! Ну, и станешь про все это балакать, а они, детки-то, тоже спросят: «Ты, тять, нам сказку сказываешь?»
Федот вдруг закашлялся. Кашлял он долго, надрывно, и в груди у него что-то гудело, словно палкой колотили по пустой бочке.
Глава вторая
Ведерный этот самовар — весь прозеленевший и с помятым боком — Дашура купила дешево позапрошлым летом. Стоило же Дашуре испробовать старорежимного туляка, как выявился и еще один существенный его брачок: внизу, у трубы, сочилась вода. Угли шипели и не разгорались.
Пришлось Дашуре просить Бронислава Вадимыча Киршина, мастера из судоремонтного завода, умельца на все руки, починить самовар. А тот не только пропаял всю трубу, но и вмятину на боку выправил. Заменил он и старые деревянные ручки — в щербинках и трещинах.
Получив самовар из ремонта, Дашура принялась надраивать его порошком из тертого кирпича. Дашура сама даже не помнила, сколько раз тютькала она тяжелый самоварище. И самовар наконец-то засиял. Теперь он выглядел спесивым, неприступным чинушей с медалями во всю свою медную грудь.
Было бы сподручнее, без лишних хлопот, кипятить для постояльцев титан. Наливайте в алюминиевый чайник крутой кипяточек и пейте на здоровье! Но Дашуре полюбилось угощать залетных гостей по старому русскому обычаю. Поставит Дашура на стол сверкающего туляка, азартно и неуемно клокочущего парком, заварит в белом, с васильками, чайничке щепоть грузинского, и в комнате вдруг становится как-то веселее и уютнее. Самовар выводил чуть ли не страдания, и чужие друг другу люди, иной раз впервые попавшие в Осетровку, заметно преображались: добрели, отходили сердцем.
Даже в те редкие тишайшие денечки, когда не бывало постояльцев, Дашура непременно ставила под вечер самовар и приглашала чаевничать или деда Федота, или ближайшую соседку, многодетную тетку Меланью, жену рыбака Буркина, первейшего на селе пьяницы. Эта самая Мелаша, полная, незлобивая баба, доводилось, и ночевала у Дашуры со своим выводком, когда непутевый ее муженек устраивал дома погром.
Не забыла Дашура свой самовар и нынче. Еще не все белье было отутюжено, а он, меднолобый, уже начинал что-то неразборчиво лопотать, будто учился говорить.
«Ну, право слово, как живой! — думала Дашура, бойко водя горячим утюгом по бязевой, чуть волглой, простыне. — Авось еще схлестнутся наши с Егором пути, и кто знает, может… может, он и остепенится, образумится, увидев Толика. И заживем тогда мирно, душа в душу. И тут уж без самовара… без него, песенника, никак не обойтись семье! — На минутку Дашура опустила утюг на подставку. — Мы, волгари, все чаевники. Припоминаю, у них, у Томилиных, тоже был самовар. И он, Егорка, бывало, выдувал за один присест чашек шесть, а то и более!»
Покончив с бельем, Дашура долго умывалась холодной водой: на кухне было жарко, и у нее горели щеки. А расчесывая волнистые, цвета спелого желудя волосы, она негромко что-то напевала себе под нос…
И уж принарядившись в серое штапельное платьице с сине-зелеными и янтарно-желтыми колечками и витушками, Дашура принялась накрывать в «гостиной» стол к чаю. Нарезанный аккуратными ломтями калач, тарелка с кусками рыбного пирога, мелко наколотый сахар в вазочке… Вот, кажется, и все, что смогла поставить на стол хлебосольная Дашура.
Водрузив самовар на почетное место, она побежала за калитку, не прикрыв даже платком голову.
— Федот Анисимыч! Толик! — прокричала весело Дашура, махая оголенной до локтя рукой. — Ну-ка, идите чай пить!
Большеголовый и длинношеий Федот из приличия стал отнекиваться, пока Дашура не притопнула ногой:
— И как вам, Федот Анисимыч, не совестно ломаться?
Тут дед сразу же сдался, пообещав «в один момент прикончить все свои дела несуразные».
Дашура разливала по чашкам чай, когда в гостиную вышла Астра.
— Милости просим к нашему столу, — приветливо кивнула Дашура. — А я уж собиралась заглянуть к вам. Неужели, думаю, все никак не отоспятся после ужастливой ночи?
— Ну что ты, Даша, я давно проснулась, — сказала та, запахивая на груди тяжелый шелковый халат. — А когда ты кормила кур, я и по улице побродила… недолго, правда.
— Вот и славненько, — кивнула хозяйка. — Присаживайтесь, всем места хватит.
Прежде чем подсесть к столу, Астра попыталась взглянуть на себя в зеркало, висевшее в простенке, над самоваром, но оно все молочно запотело. Выглядела сейчас заезжая гостья посвежевшей и бодрой. Голубые глаза, в последние два дня глубоко провалившиеся, снова смотрели на мир невинно и наивно.
— А это так шикарно… пить чай из самовара! — сказала девица, улыбаясь одними губами. И добавила: — Говорят, раньше дворяне распивали чаи из серебряных и золотых самоваров.
— Так он у меня тож из золота! Медного только! Вон сколь медалей на себя нацепил! — Дашура заулыбалась. На ее слегка запунцовевших щеках появились усмешливые ямки.
Расправившись с двумя кусками пирога, Астра принялась за чай. А немного погодя, пуская к потолку зыбкие колечки дыма, она вдруг заговорила. Непринужденно и даже чуть кокетливо:
— После десятилетки мне, как и многим, не повезло с институтом. С полгода я загорала от нечего делать, а потом… а потом родитель сунул меня в одно скучнейшее научное учреждение. Числилась я там лаборанткой. Родитель у меня очень и очень обеспеченная шишка, и семья могла бы обойтись без моей полсотни, но предки не хотели, чтобы я, мягко выражаясь, была предоставлена улице.
Девица скосила глаза на кончик сигареты и, перебивая себя, с едкой усмешкой сказала:
— И до чего ж я докатилась! Пошлепала нынче на угол и выклянчила три сигаретки у проходившего мальчика. Симпатичный такой малыш, на танцульки приглашал в клуб… Откуда мне было знать, что у вас здесь потрясающая грязища? А то бы резиновые ботики прихватила. В этих моих лодочках сразу утонешь.
Она томно вздохнула.
— Пришлось отказать мальчику, а так вдруг захотелось покружиться с ним!
Дашура глянула на деда Федота, макавшего в чай хлебную корку. Тот поднял голову с вздыбленными сивыми космами, поморгал красными веками. В его грустных выцветших глазах теперь всегда стояли слезы.
— Санька, Аверьяна Синичкина сынок, — ни к кому не обращаясь, пояснил дед. Помявшись, прибавил: — Видел, как он ломался на углу… зряшный, пустой малый. Опять баклуши бьет: из рыбзавода прогнали. Нигде не держат брандахлыста!
Поводя острым, сухим плечом, Астра снова усмехнулась — теперь задорно, вызывающе:
— Что бы вы ни говорили, а у мальчика броская… такая дикая красота. В Москву бы его, в наш кружок на выучку.
Поднося ко рту кружку с чаем, Федот хмыкнул. И недоверчиво протянул:
— Неужто в Москве-то-матушке… своих непутевых дурней мало?
Дашура слушала и не слушала бойкую болтовню заезжей москвички. Она смотрела в окно на бьющуюся под крутым урезом Волгу, вольно расхлестнувшуюся по всей многокилометровой низине левобережья. Казалось, раскованная весенним половодьем река стремилась как можно быстрее сбросить с себя тяжелый зимний панцирь: во всю ее неоглядную ширь сплошным потоком плыли и плыли льдины: и синевато-белые, радующие глаз своей неземной чистотой, и жухло-серые, с озерцами талой воды, и даже дегтярно-черные, точно побывавшие в аду.
Глядела Дашура в окно и вспоминала милое сердцу среднее Поволжье с лесистыми Жигулями, теплыми, небыстрыми речушками, вилявшими туда-сюда по лугам и долам, с березовыми колками, такими звонкими и гулкими на ветру. Неплохо жилось Дашуре сейчас и здесь, в низовье протянувшейся через всю Россию реки, но родные с детства места, видно, никогда, до гроба не забудешь!
Астра ткнула свой окурок в лужицу на чайном блюдце, закинула ногу на ногу.
— Короче говоря, наивная моя Дашура, никчемная эта работенка вскоре мне надоела до темного ужаса. Спасибо девочкам из лаборатории. Они великодушно пригласили меня в свою веселую компанию. Собирались чуть ли не каждый вечер — то там, то тут… конечно не без мужского пола.
Девица поманила к себе Толика. Малец сидел на полу посредине комнаты и, тяжело сопя, раскладывал засаленные кубики.
— Толик, ты что же?.. Ведь я тебя зову! — сказала Астра. — Иди ко мне скорее, я тебя, бутузик, расцелую в аппетитную твою родинку!
— Не хочу с тобой целоваться, — буркнул Толик, продолжая передвигать с одного места на другое свои разноцветные кубики.
Гася в глазах улыбку, Дашура постучала по столешнице черенком ножа:
— Экий бесстыдник! Разве можно так разговаривать с тетей?
Толик сбычился, но промолчал. Грязным пальцем он поскреб, как бы намереваясь отколупнуть, родинку на упрямо вздернутом подбородке — эдакую коричневатую фасолинку. Почему-то все тетеньки любили целовать Толика, и непременно в подбородок. А мама, случалось, целуя Толькину родинку, вдруг делалась какой-то пугающе непонятной: она в одно и то же время и смеялась и плакала!