На душе было смутно. От мучительной тоски и безысходной тревоги на глаза то и дело навертывались слезы.
Возвращение счастливого Толика с оттопыренными карманами пиджака, из которых выглядывали новые, слепящей желтизны, кубики, обрадовало Дашуру.
Огромные глаза мальчика от возбуждения округлились, а чернота их стала как бы ярче и гуще.
— Мам! — еще от порога закричал он, запыхавшийся, разгоряченный, со съехавшей на правое ухо шапкой. — Глянь-ка скорей, какие дед кубари мне наделал!
— Ну, покажи, покажи, сверчок мой запечный, — с преувеличенным интересом громко сказала Дашура, и лицо ее, только что сосредоточенно замкнутое, с насупленными бровями, смешно так насупленными, внезапно все распустилось в улыбке.
Пыхтя и тужась, Толик долго вытаскивал из карманов свои кубики… Дашура сняла с него шапку, размотала с шеи слипшийся шарф. И опять залюбовалась сыном, глядя на его отрочески чистый большой лоб с россыпью прозрачного бисера и дыбившийся на макушке вихор.
Пока Дашура, похваливая дедовы кубики, раздевала, умывала и причесывала сына, поспел и самовар.
— Уж извините, долго что-то он у меня кумекал, — с веселой непринужденностью сказала Дашура, внося в «гостиную» тяжелый самовар. Казалось, она не шла по окрашенным — поразительной ширины — половицам, а легко, едва касаясь их, скользила.
Бронислав Вадимыч, уже развернувший на столе помятый лист плотной серой бумаги с тонко нарезанными кругляшами розовато-синей докторской колбасы и такими же просвечивающимися ломтиками свиного сала, осуждающе проговорил:
— И как тебе не совестно, Дашура? Ну, позвала бы: женское ли дело — ведерные самовары таскать?
— Ну, еще… я привычная! — Дашура поставила на конфорку чайник с заваркой и, больше для порядка, провела по чистому столу мягкой белой утиркой. — Кушайте на здоровье. Вот и чашка, вот и солька… а хлеб у вас есть?
— Есть, есть, не беспокойся. Я булок свежих прихватил. — Бронислав Вадимыч вскинул на Дашуру глаза. — Присаживайся за компанию.
На шаг отступя от стола, Дашура слегка поклонилась.
— Спасибочко. Мы совсем в недавнем времени чаевничали.
Из-за косяка двери в «гостиную» заглянул любопытный Толик.
— А-а, Анатолий свет Батькович! — с радостным облегчением воскликнул Бронислав Вадимыч и приподнял крышку лежавшего у него на коленях чемодана. — Купил, понимаешь ли, тебе гостинец в Астрахани, да вот беда — забыл дома. Память! Пошаливать она у меня чтой-то стала. Ну, да подходи… подходи! Колбаской угощу. Хочешь колбаски?
Не трогаясь с места, Толик помотал из стороны в сторону смоляной головой.
— Ты что… не узнаешь меня? — удивился гость.
— Уж-на-аю, — пропел хрипловато Толик, все так же крепко держась за косяк двери.
Подняв высоко ломтик колбасы, Бронислав Вадимыч совсем уже торжественно объявил:
— Получай!
Толик снова помотал головой.
— Мне мама не велела брать.
— Сынарь, ну что ты плетешь? — прикрикнула, смущаясь, Дашура. — Я тебе о чем говорила? Чтобы ты не надоедал гостям, а ты?
— Да-а, ты чичас…
— Возьми гостинец и поблагодари дядю. И беги к себе в комнатку. Ты у меня мальчик большой, стыдно такому быть наяном.
Зажав в кулаке гибкий, как резина, ломтик колбасы, Толик со всех ног бросился вон из «гостиной» боясь, как бы мать не дернула его за вихор. Вслед за сыном собралась уходить и Дашура.
— Пойду постель вам застилать… день-то к вечеру покатился.
Она посмотрела в окно.
— А вон еще постоялец на самовар поспешает. Не скучно вам будет.
Вытягивая шею, Бронислав Вадимыч тоже потаращился на окно. По жесткой мощеной дорожке уныло брел немолодой, сутулящийся под бременем лет мужчина в солдатском пиджаке с побелевшими плечами и пропыленным вещевым мешком на загорбке. Он опирался на крепкую шишковатую палку — с такими надежными, до блеска натертыми посохами в давнюю пору на Руси ходили странники.
— Из Москвы, болезный, вертается, — заметила горестно Дашура, комкая в руках утирку. — Живого места на самом нет, а он еще о других печется. С ихней учительницей… недальние они — из Песчаного, беда стряслась. По молодости лет и горячности правдивой отмочалила она на колхозном собрании председателя Совета… а правда-то глаза колет! Ну, и ее, учительницу, местные дуроломы в два счета с работы сняли. А женщина она безмужняя, на руках дочка калека безногая… куда ей деваться? Михаил Капитоныч… этот вот самый, и взялся хлопотать. Бился, бился, а потом взял да и в Москву.
Положив на тарелку пару бутербродов с колбасой и пару с салом, Бронислав Вадимыч убрал в чемодан оставшиеся продукты. Лишь после этого спросил:
— Она ему родней доводится?
— Кто? Учительница? Такая же родня, как и мы с вами.
— Кто же задарма будет стараться? Наверно, какой-нибудь свой интерес имеет.
Направляясь к выходу, Дашура через плечо холодно обронила:
— Это уж кто как… иной бескорыстно сложит голову за незнакомого человека, а другой…
Она распахнула дверь и вышла в сени.
Глава пятая
После пятой кружки горячего чаю Михаил Капитоныч заметно приободрился. Остроносое сухое лицо его — морщина на морщине, замаслившись потом, будто даже чуть помолодело.
— Полторы недели, Дарья Андревна, торкался в разные двери. Все правду искал, — заговорил новый постоялец, почему-то обращаясь лишь к Дашуре, крайне смущая ее особой, подчеркнутой вежливостью, и совсем не замечая Бронислава Вадимыча, медленно, со смаком жующего свои бутерброды. — В одно место заявлюсь — посылают в другое… — Он намотал на палец буроватый хохолок, все еще задиристо, по-мальчишески топорщившийся над яйцевидной, бобриком остриженной головой. — А вернулся, как и уезжал, с пустыми руками. «Возвращайтесь, гражданин, на свое местожительство. Мы расследуем историю увольнения учительницы Ульяновой и результаты сообщим»… Всю дорогу от Москвы до Астрахани маковой росины во рту не было.
— В честь чего же ты постился, голова? — с притворным сочувствием спросил Бронислав Вадимыч, собирая с тарелки хлебные крошки.
Все так же не глядя на восседавшего напротив него по другую сторону стола упитанного детину, Михаил Капитоныч усмехнулся добродушно запекшимися губами:
— Сотенный билет не хотелось менять!
Левое, чуть приподнятое плечо его дернулось и поползло к уху.
— А дорога — сущая маета, Дарья Андревна. Негде на ночь — в буквальном смысле слова — голову приклонить, — продолжал Михаил Капитоныч. — В первый вечер — по неопытности провинциальной — в центральные гостиницы устремил я стопы свои. В «Минске» мне на дверь показали, в «Москву» тоже не пустили. Стою на проспекте Маркса и думаю: «Куда теперь деваться?» Скоро ночь, чуть ли не на каждом шагу фонари уж засветились, люди беззаботно снуют туда-сюда, и ни одного-то знакомого в большущем этом городе! Попытал счастья еще в одной гостинице, в третьей… Тоже от ворот поворот: «Нет мест!» И точка без запятой. Немцев там, англичан и прочих иностранцев с улыбочками и поклонами принимают, а я, который до Берлина пешим дотопал со своими молодцами, раза три чуть богу душу не отдал… а на меня, обратно же, и смотреть не хотят! Эту первую свою ночь на Казанском вокзале на полу промаялся. Потому как и вокзал был битком набит разным приезжим людом.
Вдруг Михаил Капитоныч хлопнул ладонью себя по шее и со словами: «Не младший ты лейтенант, ядрена мать, а мокрая курица!», торопливо нагнулся, подхватил с полу свой ветхий заплечный мешишко.
— Покличьте-ка, Андревна, своего шуренка, я ему что-то тут из Москвы привез, — говорил он, распутывая узловатые бечевки на тощем мешке. — Это я в начале своей шикарной столичной жизни… когда еще серебро в кармане бренчало.
— И не думайте! — запротестовала Дашура, сидевшая все это время у самой двери на кончике табурета. — С вашими-то достатками!
— Отставить! — шутливо приказным тоном прикрикнул на Дашуру Михаил Капитоныч. И выхватил из мешка и поставил на стол смешную-пресмешную обезьянку-модницу с зеркальцем в одной лапе и расческой в другой. — Зовите, зовите сынаря.
Дашура не успела и рта открыть, как из-за ее спины Толик плаксиво пропищал:
— Ма-ам, можно?
Она лишь рукой отмахнулась:
— Раз дядя приглашает… чего уж там, заходи.
И Толик, вдруг оробев, несмело и нерешительно переступил порог «гостиной». А увидев на столе мартышку — в одно и то же время — старательно причесывающую курлатую свою голову и отплясывавшую не то камаринского, не то барыню, с восторженным ревом кинулся к Михаилу Капитонычу.
— Ну, что скажешь? — спросил Михаил Капитоныч мальчика, когда обезьяна остановилась на краю стола. — Нравится Мартын Мартыныч?
Толик не сразу очнулся от колдовского оцепенения.
— Она… живая?
— Не-эт. Чего нет, того нет! — засмеялся Михаил Капитоныч. — Но прыгать будет, когда ключиком заведешь. Забирай на и волшебный ключик, и Мартына Мартыныча.
— А ты… не обманываешь? — прошептал Толик.
— Можно полюбопытствовать? — обратился к Михаилу Капитонычу Бронислав Вадимыч. — Сколько, промежду прочим, стоит такая безделица?
— И не помню! — отмахнулся тот с беспечностью миллионера.
— А мне… не уступите? Я заплатил бы двойную цену.
Весь вспыхнув, словно бы по его лицу пробежала пламенеющая зарница, Михаил Капитоныч сгреб со стола игрушку, сунул ее в руки Толику и почти грубо оттолкнул его от себя.
— Беги без оглядки!
А когда Толик, чувствуя себя рассчастливейшим человеком на земле, и в самом деле без оглядки кинулся вон из «гостиной», Михаил Капитоныч раздраженно процедил сквозь зубы:
— Где, ну, где видел я эту гладкую, как заднее место, харю? Вы не подскажете, Дарья Андревна?
— Это вы… о Брониславе Вадимыче? — с испугом переспросила Дашура. — Так это ж наш мастер… из судоремонтного завода. Только с зимы они в Астрахани живут.
— Ах, во-он оно что! Как же я сразу его не признал? Он мне прошлой весной радиоприемник чинил. И само, собой, ободрал, как липку, — Михаил Капитоныч слегка откинулся назад. Левое плечо его опять дернулось, и его повело вверх. — Милая ж ситуация: сижу за одним столом с виноградным куркулем! С тем самым, который из самодельного миномета жену расстрелял! А потом от позора в Астрахань сбежал. Ну, ну!