— Как ты смеешь… ты… ты, — Бронислав Вадимыч олютело выскочил из-за стола, сжимая боксерские свои кулаки. — Я тебя… я тебя сейчас…
Всполошилась и Дашура. Она бросилась к столу и смело встала между разгневанным Брониславом Вадимычем — дышал он тяжело, со свистом, и внешне спокойным Михаилом Капитонычем, сидевшим как ни в чем не бывало на своем месте.
— Утихомирьтесь, Бронислав Вадимыч, — говорила с дрожью в голосе Дашура, торопливо смахивая рукой с побелевшего лба спутанные, с медным отливом волосы. — Сядьте-ка обратно на стул, тут просто недоразумение вышло. Михаил Капитоныч… где ему доподлинно все знать? А люди всякие есть — и завистники, и сплетники разные. Вы тот самопал не для погибели своей жены заряжали, а обороняли сад от лихого человека. А случайно она нарвалась… Сад-то ваш, помню, ломился от винограда. Как тут не позариться…
— Перестаньте, Дарья Андревна! — поморщился Михаил Капитоныч, вытягивая из кармана помятых галифе сатиновый кисет. — Уши вянут от ваших слов. Зачем, ну, зачем защищаете хапугу?
— Пойду, атмосферой вечера подышу, — буркнул Бронислав Вадимыч. — Упреждаю, Дашура: будешь свидетельницей. Я в суд подам. Я его за оскорбление личности притяну, как миленького!
И, обойдя Дашуру, он, мрачный, прошагал в прихожую.
Когда за Брониславом Вадимычем захлопнулась тяже-до дверь, Дашура горячо зашептала:
— Уж я вас прошу, так прошу: не связывайтесь с ним больше! А то и до греха недолго… вон он какой бугай.
— Не боюсь! — Михаил Капитоныч протестующе вскинул голову. Задиристый хохолок его трепыхнулся и замер торчмя. — Фрицы поздоровее встречались, да я с ними…
В «гостиную» заглянула Астра.
— Я, видимо, опоздала, — весело спросила она. — Что у вас здесь, Дашура, произошло? Драка, скандал или то и другое?
Дашура замахала руками:
— Типун вам на язык!.. Ну, поговорили мужики громко, ну… и все тут.
Она попыталась улыбнуться, а губы задрожали.
Скользнув быстрым взглядом по Михаилу Капитонычу, окутанному едучим, впрозелень, дымом, девица направилась к себе в комнату. С порога, приостановившись, она крикнула:
— Когда освободишься, Дашура, загляни ко мне.
Кивнув вслед скрывшейся за дверью Астре, Михаил Капитоныч протянул насмешливо:
— Девица, видать, горячих кровей?
— Жиличка. — Дашура принялась собирать оо стола посуду. — Заманили ее в чужие края, а теперь…
— На мели сидит?.. Промашку, значит, дала? — затушив окурок о подошву кирзового сапога, Михаил Капитоныч сунул его в карман вместе с кисетом.
Повернулся к окну, посмотрел на вечереющее небо с большим, зарозовевшим снизу, ленивым облаком в недосягаемой синеющей пустоте, на мирную пестроту плывущих по Волге льдин, как бы охваченных одним скрытным стремлением — поскорее увидеть долгожданное море, теперь такое уж близкое.
Вскинув на Дашуру, воспаленные глаза, Михаил Капитоныч спросил:
— Где прикажете, Дарья Андреевна, прилечь? Завтра на самой зорьке похромаю в свое Песчаное. И мне разные там простыни не стелите. Нет, нет, не надо. А полтинничек вот возьмите за койку. Я пока богатый: друг фронтовой в Астрахани десяткой снабдил. Дотяну до пенсии.
Он засмеялся. Еще раз глянув в окно, добавил, вставая:
— Добрая катится вёснушка, ничего не скажешь!
Глава шестая
Около двух часов не было Дашуры дома.
Уложив Толика спать в этот вечер чуть пораньше обычного, она пошла с телеграммой Астры на почту. Жиличка просила родителей срочно выслать ей на обратную дорогу в Москву двадцать пять рублей.
За телеграмму нужно было платить пятьдесят три копейки, и тут Дашура вспомнила, что забыла взять кошелек. Волнуясь и краснея, она выгребла из карманов телогрейки всю мелочь.
— Четырех копеечек не хватает, — потерянно сказала она. — А если… я завтра донесу?
Незнакомая девица с поджатыми сиреневыми губами, внимательно наблюдавшая за Дашурой из-за массивного барьера, раздраженно отрезала:
— Я завтра не дежурю.
Перечитала текст телеграммы и так же раздраженно добавила:
— Давайте сюда ваши копейки. Вычеркну «обнимаю целую» и тогда хватит.
С почты Дашура возвращалась в забродивших уже сумерках — по-весеннему зыбуче-черных, осторожно обходя оловянно-тусклые лужи с редкими и тоже почему-то тусклыми звездами.
Несмотря на непоздний еще час, кривые улочки Осетровки были странно безлюдны, не во всех избах горел и свет. Готовясь к весенней путине, рыбаки вставали рано, на зорьке, рано же и заваливались спать, обезножев от усталости за долгий день.
Вокруг было пещерно сыро, от камышовых крепей, из-за Кучина ерика, тянуло прогорклым дымком палов, из затона, где целыми днями заядло тюкали киянками плотники, точно старательная стая дятлов, попахивало остро масляной краской и смолой. С Волги же нет-нет да и задувал в лицо свежий резкий ветер, донося шум ледохода.
И Дашуру радовали эти тревожащие весенние запахи. Еще будут, возможно, свирепствовать северные ветры, даже снег может выпасть, и все равно долгожданное тепло не за горами, и скоро уж не надо будет топить в доме по два раза в день прожорливые голландки, греть много воды для стирки белья, расчищать в белых сыпучих сугробах дорожки.
В конце улицы, упиравшейся в заросли голого пока лозняка, за которым начинался обрывистый берег, Дашура, еле вытаскивая из вязкого месива ноги, обутые в разношенные кирзовые сапоги, свернула с раскисшей дороги в узкий переулок.
По жавшейся вдоль плетня тропке, каким-то добрым человеком закиданной в натруску камышом, она подошла к приземистой мазанке, сверкающей всеми своими четырьмя окнами.
«Мелаша, наверно, одна со своим выводком блаженствует», — подумала Дашура, заходя во двор, если только можно было назвать двором узкое, ничем не огороженное пространство между мазанкой и позьмом соседей, все в кочках и сухом прошлогоднем бурьяне. На месте бывшей когда-то калитки сиротливо торчали два столбика — в эту зиму их что-то пощадили, не сожгли.
Подходя к массивной железобетонной плите, заменявшей крыльцо, Дашура, услышала бойкую Мелашину скороговорку:
— Уж завтра, золотые-серебряные мои, завтра… и пряников медовых и леденцов…
«Как есть одна, — подумала Дашура. — И деньжата, похоже, завелись. Неужто Иван аванс выклянчил, а пропить не успел? Мелаша перехватила? — На шероховатой плите, купленной непутевым Буркиным у проезжего шофера за двадцатку, которую они вместе же пропили, Дашура с минуту постояла, с улыбкой прислушиваясь к звонким детским голосам, — Если б не они, ласточки, какая б у несчастной Мелаши жизнь была? Они, только дети, и скрашивают горькую ее участь… как вот мою мой сынарь».
Поправив на голове полушалок, она шагнула в темные сенцы с дырявой крышей и распахнула никогда не запиравшуюся дверь в избу. Шумливый Мелашин выводок встретил Дашуру дружным верещанием:
— Наша тетечка пришла!
— Здравствуйте, тетя Даша!
Над просторным столом возвышалось восемь рыже-белых головенок с торчащими туда-сюда косичками, будто подсолнечные шапки на огороде. Когда Ивана корили за его бесшабашные пьянки, он с мрачной шутливостью защищался:
— На моем месте любой бы с кругу спился! У меня ведь не дом, а бабий монастырь.
Во главе стола, спиной к печке, сидела грузная, но всегда увертливая, пышущая здоровьем Мелаша, строго следя за порядком.
— Каким тебя, Дашурынька, ветром занесло? — тоже обрадованно сказала Мелаша. — Похлебаешь с нами рыбных щец?.. Раскопала на подоловке мешок сушеной мелюзги. По весеннему времени и малявка за осетрину идет!
И она беспечно и весело захохотала.
— Спасибо, — ответила от порога Дашура. — Я на одну разъединственную минутку.
— А ты проходи, не бойся. Ирода-то нет. С бригадиром в Астрахань смотался за новым неводом. Девки, ну-ка подайте стульчик.
Аленка, третьеклассница, самая старшая, проворно поставила перед Дашурой колченогий табуретик.
— Разве что на полсекундный момент, — улыбнулась Дашура и осторожно присела. — На почту бегала. А обратно шла, дай, думаю, заверну…
Ее перебила хозяйка:
— Чтобы не запамятовать: у тебя остановился этот хорек… ну, Киршин пузран?
— Да. А ты откуда узнала, что он приехал?
— Как же! Чай Хмуркины сказали, его бывшие соседи. — Мелаша сделала большие глаза. — Виданное ли дело: судиться с ними прикатил… Эй, ты, голопузая баржа, подряд второй кусок тащишь? — И она погрозила ложкой раскрасневшейся девчурке, сидевшей по правую от нее сторону.
— Су-удиться? — теперь у Дашуры округлились ее серые бесхитростные глаза. — Да по какому случаю?
— А помнишь, у Киршиных и Хмуриных на два сада один колодец был? А копал колодец будто хорек трехжильный, он и трубы доставал… Ну, а как продал он свои хоромы с садом после смерти жены от жуткой трагедии, то потребовал с Хмуриных денежки за работу и трубы, а они ему… — Тут Мелаша пустила в ход свою ложку. На этот раз затрещины достались сразу двум девчонкам. — Ишь, вы мне, привередливые тихони! Подавай им одну севрюжатинку!
…Когда Дашура подходила к заезжему дому, в «гостиной» улыбчиво и зазывно, как и у Мелаши, светилось большое окно.
«Киршин, наверно, сычом сидит за столом и газету глазищами сверлит, — подумала Дашура неприязненно о Брониславе Вадимыче. И у нее как-то сразу испортилось настроение. — Посижу-ка на лавочке у ветел».
Она направилась к берегу. Чуть ли не у самого обрыва притулились громадные ветлы — корявые и дуплястые, с голыми и тоже перекрученными узловатыми ветвями.
В первый год своей жизни в Осетровке, в этом доме на отшибе, старые ветлы страшили ее своей уродливостью. А потом она к ним привыкла. А потом и полюбила. Летом, в палящий зной, всегда можно было отдохнуть в тени зеленеющих на радость людям мужественных кудлатых великанов.
Опустившись на щербатую скамейку, Дашура спрятала в карманы телогрейки зябнущие руки.
Глядя на неповоротливые льдины, трущиеся о забойку — сваи, оплетенные ивняком — древнее, как сама жизнь, береговое укрепление, она подумала: «Опять к ночи лужи заморозит».