— Отвяжись, чего пристал? Ты лучше Райку свою… когда вернется…
Дашура не успела договорить, как Егор, точно тигр, схватил ее в охапку и вскинул над головой.
— Брошу сейчас в омут, и будешь знать, как дерзить старшим! — пригрозил он с шутливой свирепостью.
Дашура в отчаянии крикнула:
— Ну, и бросай! Мне жизнь не дорога!
Егор тотчас поставил ее на ноги. Оба они тяжело, бурно дышали, не глядя друг другу в глаза.
— Эх, и увалень же ты… несуразный! — засмеялась неожиданно Дашура — дерзко, с вызовом. — Раечка потому и сбежала от тебя… несмелого.
И хотя было темно — луна все еще медлила показываться из-за острых верхушек прямоствольных сосен Кунеевского бора, но Дашура заметила, как Егорово лицо все вмиг прочернело от прихлынувшей к нему крови. Он не сразу нашелся что и сказать:
— Ты… ты так думаешь?
— А чего мне думать — я знаю. Райка одной девочке призналась: он и обнять-то боится, не то что поцеловать!
Дашура засмеялась.
— Тебе и меня слабо поцеловать!
И побежала, побежала вдоль самого обрыва по холодному сыпучему песку.
— Поймаю, тогда смотри, дурешка! — пообещал Егор, бросаясь вслед за Дашурой.
Она бежала легко, стремительно, думая лишь об одном: ни за что, ни в коем случае нельзя попадаться Егору в его большущие, сильные лапищи! Но он все же догнал ее, обессиленную, на опушке бора и, повалив, стал жадно искать пересохшими, горячими губами ее губы. Но она все увертывалась, мотая головой, в то же время страстно ожидая того блаженного мига, когда их уста сольются в так долго ожидаемом ею исступленном поцелуе.
А потом они сидели, отвернувшись друг от друга. И молчали. Первой заговорила Дашура:
— Не сердись на меня, Егор. Я ведь все набрехала… насчет Раи. Она… она хорошая, она тебе пара. А я… я…
Дашура встала и побрела, еле волоча ноги, к немо черневшим вблизи окраинным домишкам и сараям, все еще надеясь, что Егор ее окликнет, позовет к себе. Но он не окликнул.
Тут как раз и показался над лесом краешек луны, и первый луч ночного светила нежно и трепетно коснулся крыш неприхотливых строений, только несчастная Дашура ничего уж не видела…
После этого вечера они не встречались. Дашуре даже не удалось попрощаться с Егором, когда он собрался уезжать из Тепленького. Ходили потом слухи, что он не попал в мореходное училище из-за своей больной ноги. Не возвратился он и домой. С Раечкой, видимо, они помирились, и она теперь часто получала от Егора письма. Об этом Дашура знала от знакомой девчонки, учившейся вместе с дочкой скорняка. Егор будто бы работал где-то в порту и учился — не то на шофера, не то на моториста катера.
На другое лето, окончив школу, Рая поступила в Самарский медицинский институт. С ее отъездом Дашура лишилась и тех скудных весточек о Егоре, которые раньше случайно до нее доходили. Расспрашивать же о Егоре его мать или сестру Нюсю Дашура стеснялась.
И вот минуло три года. За повзрослевшей Дашурой, теперь так обращавшей на себя внимание парней приятной бледностью и тихой задумчивостью грустных глаз, стал было ухаживать вернувшийся из армии Колечка Копчиков, часовой мастер артели «Время», смирный, ничем не приметный молодой человек.
Трижды Дашура сходила с Колечкой в кинотеатр, и все эти три раза, провожая ее домой, он нудно и долго рассказывал о разных марках часов, какие ему приходится чинить. Прощаясь в третий вечер с ухажером, Дашура, потупя взгляд, сказала:
— Вы уж не утруждайте себя… не заходите за мной больше. Часовщика из меня никогда не получится!
А в начале сентября, когда уже не за горами была дождливая, голая, бесприютная осень, нагрянул вдруг в Тепленькое Егор.
Дня четыре он отсыпался, потом ходил навещать старых школьных дружков — они тоже почти все разлетелись кто куда. Раз Егор вернулся домой поздно ночью пьяненьким. Дашура, все еще ночуя в своей банешке (обе бабки к этому времени умерли), слышала пререкания Егора с отцом, отпиравшим ему сенную дверь.
«Ох, и смешной он, поди, выпивши, — подумала Дашура с нежностью, кутаясь в старое стеганое одеяло — ночи стояли звездные, прохладные. — Идет, наверно, и загребает ногой песок… будто косолапый Мишка».
На другой день под вечер поднималась Дашура в гору с полными ведрами, а навстречу ей — молодцеватый Егор.
— А, соседка… сколько зим, сколько лет!
Егор попытался по-свойски взять из рук Дашуры ведра, но она воспротивилась. С улыбкой сказала:
— Капитанам не положено. Девки и бабы смеяться будут.
— Ишь ты… колючка какая! — засмеялся добродушно Егор. И сразу же прибавил: — Прошвырнемся, Дашура, нынче в кино?
— Спасибо. — Она искоса, украдкой, жадно оглядела Егора с головы до ног. Морская фуражка с лакированным козырьком лихо сдвинута на ухо, заграничная куртка с множеством блестящих «молний» плотно обтягивала его широкую спину… Лицо обветренное, под горячими, живыми глазами чуть заметные припухлости.
«Эх, Егор, Егор! Неужто ты набаловался пить, как и другие? — с болью в душе подумала Дашура. — Зачем, ну, зачем это тебе?»
— Значит, сходим в кинотеатр? — опять спросил Егор, касаясь ладонью Дашуриной поясницы.
И она, только что собравшись было уступить его просьбе, грубо отрезала:
— Убери руку! Некогда мне по кино разным разгуливать.
Но Егор был настойчив. Заступив Дашуре дорогу, он шепнул, невинно улыбаясь:
— Нынче приду к тебе… в твою баньку. Не запирай дверь.
Мертвенно бледнея, Дашура испуганно и беспомощно взглянула на Егора.
— Только… попробуй!
Он пришел поздним вечером, когда и в том, и в другом доме все уже спали. И Дашура впустила его к себе в предбанник, срывающимся шепотом умоляя:
— Уходи, не трогай меня, Егор!.. Пожалей, ну, кому я потом нужна буду?
Но Егор ее не послушался.
И две недели, грешными темными ночами, ни о чем уж больше не думая, она обнимала и ласкала своего Егора, обнимала и ласкала украдкой от людей. Дашуре казалось теперь: он поверит наконец-то в ее безмерную, безрассудную к нему любовь и не осмелится бросить, оставить ее одну — слабую, никому не нужную.
А когда кончился у Егора отпуск, он уехал, не дав Дашуре даже своего адреса. Через месяц она уже знала, что будет матерью. Месяца три после этого ей еще удавалось скрывать от чужих сверлящих глаз свой позор.
Однажды в метельно-ветреный, странно тревожный день у самой почти калитки Дашуру окликнула Нюся, сестра Егора, работавшая все эти годы учительницей в начальной школе.
— Здравствуйте, Дашура, — сказала тихая, миловидная Нюся. — Как поживаете?
Дашура вся вспыхнула. Никогда еще не было случая, чтобы сестра Егора — маленькая и кругленькая девушка, точь-в-точь вылитая мать, останавливала Дашуру поговорить.
— Спасибо… ничего, — ответила с запинкой Дашура.
— Давайте… пройдемся, — тоже запинаясь, попросила Нюся, отворачиваясь от ветра.
Лицо сек жесткий, будто крупный песок, снег — первый в наступившей зиме. Он хлестал и хлестал, казалось, не с низкого, слепого неба, а из-за подступившего к городу бора, и не только Жигулевских гор или столетних осокорей на той стороне воложки не было видно, но даже дом Томилиных еле вырисовывался сквозь мельтешившую перед глазами зыбучую пелену.
Нюся взяла Дашуру под руку, и они пошагали, подгоняемые метелью, по хрусткой снежной россыпи, ничего не видя впереди себя.
— Что же вы, Дашура, дальше намерены делать? — спросила сестра Егора после неловкого, тягостного молчания.
Сама не своя, Дашура невнятно пролепетала:
— Я… не понимаю… о чем вы?
— Полноте! Зачем вам от меня скрывать? Кто-кто, а я-то все видела… у кого проводил Егор свой отпуск.
— Вы… я даже… — не зная, что говорить дальше, Дашура потупилась, наклонив низко голову.
А Нюся, точно опытный следователь, задавала уже новый вопрос:
— Который месяц пошел?
И Дашура сдалась.
— Четвертый, — еле слышно обронила она и чуть не заплакала.
— Он, конечно, не пишет?
Дашура помотала головой.
— Он и нас не балует вниманием.
Приподняв пальчиком Дашурин подбородок, Нюся ободряюще улыбнулась.
— Не вешайте носа. И берегите себя. И никому — ни-ни! Понимаете?.. Я что-нибудь предприму. Ждите терпелива — извещу. А теперь — пока.
Снова мило улыбнувшись, Нюся свернула с передуваемой ветром тропинки к своему дому.
Дашура же не решилась сразу идти в шатровый пятистенник. Ей показалось, когда они прогуливались с Нюсей по улице, в окна подсматривала любопытная тетка Агаша.
Скандал тетка Агаша закатила не в этот вечер, как думала Дашура, а на другой. Даже вот сейчас Дашуре было нестерпимо стыдно вспоминать, какими грязными словами оплевывала ее раскосмаченная тетка, дико кося своими выпученными глазами.
Все ее дети, начиная с только что просватанной за счетовода сельпо Лизочки и кончая четырехлетним сопливым Игорьком, тоже косящим, как и мать, слушали, затаив дыхание, эту визгливую брань.
Дядя сидел-сидел, бледнея и морщась, а потом встал и молча ушел в спальню.
— Вы напрасно, тетечка, расстраиваете себе нервы, — взяв себя в руки, сказала Дашура. — Не бойтесь, в тягость вам не буду. Вот подыщу угол и уйду. Только… не забывайте только о своих девочках — их у вас пяток. Еще не известно, что их ждет впереди.
И, не прибавив больше ни слова, полезла на печку. Она проплакала всю ночь, уткнувшись мокрым лицом в рваный пиджачишко, заменявший ей подушку.
В феврале заботливая, внимательная Нюся сообщила Дашуре адрес Егора.
— Где-то под Астраханью есть Осетровка — не то село, не то поселок, — предусмотрительно оглядевшись по сторонам, заговорила Нюся, встретив возвращавшуюся с птицефермы Дашуру на соседней улице. — Там когда-то жил папин дядя. Вот Егор сейчас туда подался. Шофером устроился на завод. Поезжайте к нему без промедленья!
Прежде чем расстаться, Нюся чмокнула Дашуру в щеку холодными некрашеными губами.
Всего два дня ушло у Дашуры на сборы. До Самарска она доехала автобусом. На вокзале узнала, что ее скудных рублишек, полученных в совхозе при увольнении, хватит на билет лишь до Саратова. Что ей еще оставалось делать? Дашура рискнула — была ни была! — и покатила в Саратов, веря в слова, которые часто говорила покойная мать: мир не без добрых людей!