— Здрасте! — сказал я устало. И прежде чем спросить: «До Угарева еще далеко?» — подумал: «Чего этот тип воззрился на меня, как на преступника?»
Даже не ответив кивком на мое приветствие, человек презрительно — или мне так показалось? — процедил сквозь зубы:
— Тоже, елки-палки, турист?
Я махнул рукой:
— Какой там турист… По командировкам маюсь. Из Лебедей в Угарево путь держу. Надо бы трактом, а я напрямик. А местность незнакомая — впервые в ваших краях.
Вздохнув, я спросил:
— А вы здешний лесник?.. И зуб на туристов имеете?
— Иные теперешние туристы злее Чингис-хана… ни жалости, ни пощады в сердце не держат. Под выходной на Кабаньей поляне несколько березок спалили. А у Выселок, опять же, над сосенками расправу учинили. Или вот — полюбуйтесь: за что погубили елку? Кому помешала?
Детина все с тем же недоверием покосился на мой обмякший рюкзак.
— Говорите, в Угарево? Нам, елки-палки, немного по пути. Только вы, прямо скажу, маху дали. У солонцов — не приметили в том перелеске у ручья колоды с солью для лосей?.. У солонцов и надо было влево податься. И уж теперь бы чаек распивали на квартире. У кого в Угареве остановились? У партийного секретаря али у самого директора?
Дождишко, недавно переставший моросить, зачастил снова. Только теперь, подгоняемый промозглым ветром, он больно сек по лицу, точно колол острыми иголками. Стоять под дождем охоты не было. К тому же в ботинках у меня хлюпало, промокла и куртка из водоотталкивающей ткани. Хотелось дотопать поскорее до жилья, обогреться у русской печки — так непростительно нами забываемой, но лесник вроде бы и не собирался трогаться с места.
— Если вы тоже в сторону Угарева, тогда пошли, — проговорил я нетерпеливо. — Куда теперь нам: влево, вправо?
Еще раз оглядев меня с головы до ног, лесник хмыкнул. И совсем уж на брови надвинул картуз.
— Для эдакой мокрети одежка и обувка ваши несоответствующие, — сказал он осуждающе, сходя с тропы. — Проходите вперед… я дам знать, где сворачивать. Так у кого же вы квартируете в Угареве?
Бросил через плечо:
— Наталью Тихоновну знаете?
Ни слова в ответ. Лишь слышны тяжелые чавкающие шаги.
— Вдова Наталья Тихоновна, — продолжал я. — Новый домик под шифером напротив сельмага. У нее Ивашка…
Не успел договорить, как лесник прогудел:
— Теперь догадываюсь! Елки-палки, да вы же у Котягиной… ее сынка-космонавта вся округа знает!
Я проворно обернулся.
— Разве у Натальи Тихоновны еще есть сын?
Угрюмого лесника теперь нельзя было узнать. Словно вместо него на меня смотрел другой человек.
— А разве вы не слыхали?
Вытирая кулаком потеплевшие, в мелких веселых слезинках глаза, он пояснил:
— Котягиной пострел что этой зимой вытворил? Все село, елки-палки, взбулгачил! В один прекрасный день в Угареве ребятня прямо-таки перебесилась. «Космонавт у нас объявился, космонавт!» — кричали мальчишки. И со всех ног неслись к избе Котягиной. «Какой космонавт? Где космонавт?» — спрашивали любопытные. — Лесник опять потер кулаком глаза. — А дело было так: припозднилась на ферме Котягина, а обед поутру не успела сготовить. Вернулся из школы Ивашка и давай во все горшки-чугунки нос свой совать. Проголодался, знамое дело! В одном чугуне на пареную тыкву наткнулся. С вечера малость какая-то осталась. Пальцами Ивашка соскреб со дна что мог, а потом решил языком вылизать. Просунул голову в чугун, а уж вытащить — никак. Перепугался. Выбрался на крыльцо ощупью и давай руками махать. А соседская девчонка — глупенькая еще, детсадовского возраста, за космонавта Ивашку приняла. Руками тоже машет и орет: «Космонавт к нам прилетел, космонавт!»
Вдруг лесник осекся на полуслове. И тронул меня за плечо рукой: мол, тоже помолчи.
Мы стояли на продолговатой полянке, упирающейся острым, изумрудным на диво клином в древнюю ель. Мне невольно подумалось: «Уж не современница ли сказочного Ильи Муромца эта ель?»
Переменчивый июньский дождичек так же внезапно иссяк, как и начался. Улетучился и промозглый ветер. Лишь изредка тяжелые капли, срываясь с веток, шуршали по сочной траве.
Я уж собрался было спросить: «В чем дело?», но как раз в этот миг заволновались заросли кустарника по ту сторону поляны, и прямо на нас вышел маленький лосенок.
Увидев людей, лосенок остановился. Тонкие ноги его дрожали, подкашивались.
— Знобит малого, — прошептал лесник, осторожно оглядываясь. — Одно слово — новорожденный… Но где у него мать?
Пискляво, по-щенячьи жалобно заскулив, лосенок заковылял в нашу сторону.
Снова настороженно огляделся лесник.
— Не видно матери, — вздохнул он. — Глупый, осиротел, что ли? — Помолчав, он все так же тихо добавил: — Давайте трогаться полегоньку. С лосихами, елки-палки, шутки плохи.
Миновав полянку, мы свернули влево и немного погодя совсем для меня неожиданно вышли на просеку.
Я люблю просеки — светлые лесные улицы. Они всегда возникают перед взором неожиданно: бредешь, бредешь знойным полднем по лесу, и вдруг перед тобой открывается широкая прогалина — вся насквозь пронизанная солнцем и запахами горячей хвои.
Сейчас, правда, было прохладно и пасмурно, и все же просека купалась в мягком зеленовато-опаловом свете. Сильно пахло мокрым горьковатым полынком.
— Давайте-ка передых устроим, — сказал лесник.
Он стоял с непокрытой головой, вытирая с лица испарину. И был он, оказывается, совсем молодым, большелобым, чуть-чуть рыжеватым. Лишь брови — густые, кустистые, черные, до странности не шли ему.
Долговязый лосенок, всю дорогу неотступно ковылявший за нами по пятам, тоже остановился. Светлые его бока с коричневыми подпалинами совсем ввалились. Малыш, видно, сильно ослаб: он уж давно перестал скулить.
Вертя в руках гремяще-жесткий картуз, лесник задумчиво протянул:
— Придется телка на кордон брать. У меня матушка козу с козлятами держит… да вот беда: не допрыгает он до кордона, хоть и недалече тут… Эх, ты, будущий великан!
Красные обветренные губы лесника тронула улыбка — поразительно застенчивая и добрая, как-то не приставшая к этому нескладному человеку, час назад показавшемуся мне не в меру подозрительным и угрюмым.
— Вы меня проводите? — помолчав, спросил лесник. — Я бы и один, да ружье вот, елки-палки…
— Пожалуйста, — согласился я, все еще не понимая, зачем ему нужен сопровождающий.
— У нас и обогреетесь, — говорил он, снимая с плеча ружье с нацеленными в землю воронеными стволами. — Незаряженное оно. Да все равно вниз стволами сподручнее.
Принимая от лесника двустволку, я сказал шутливо:
— Ох, и грозный же у вас видик был… когда я на вас наткнулся!
— Тиранят тут разные несознательные к природе элементы. Столько я с ними крови попортил.
Лесник шагнул к лосенку, выставив вперед руку — ладонью вверх. Тот весь задрожал, запрядал ушами, но с места не стронулся.
— Не бойся, глупышенька, не бойся, — так вот приговаривая, лесник не спеша приблизился к малышу. Ласково коснулся пальцами шоколадного ремешка на загривке лосенка, присел перед ним на корточки. А потом решительно и крепко взял лосенка за трясущиеся ноги, сунул ему под брюхо голову и, крякнув, встал.
— Подались! — хрипло бросил лесник.
Вскоре показался и кордон с немногочисленными постройками. Возле избы, громыхая цепью, надрывалась в яростном лае овчарка. Но стоило прикрикнуть на собаку появившейся из сеней женщине — такой же нескладной и высокой, как и сам лесник, и она приумолкла, завиляла куцым хвостом.
Войдя в огороженный жердями загон, лесник опустил на землю лосенка.
— Ты кого опять, непутевый, приволок? — спросила нестрого женщина.
— А разве не видишь, матушка? — жарко, с одышкой выговорил сын, поглаживая ладонью кумачовую, бычью свою шею. — Не то супостаты какие-то истребили у лосенка кормилицу, не то она околела… Телок сам вышел к нам из леса… Голоден он, да и продрог ко всему прочему.
Женщина радушно сказала:
— Ну, и тащи его в избу, Федюнька!
…Я сидел в переднем углу просторной избы, изнывающей от сухого — ей-ей летнего — зноя, блаженно вытянув ноги. И не спускал глаз с Марковны — матери лесника, хлопотавшей возле лосенка.
Вот она старательно обтерла малыша чистой влажной тряпицей, потом сияла с шестка кастрюлю с топленым молоком, приказав мимоходом сыну поискать соску в тумбочке под радиоприемником.
— Я их пять штук купила, — добавила хозяйка, повернувшись ко мне лицом — костистым, крепким, основательно почерневшим на весеннем солнышке, таком в лесах этих прилипчивым. Вздохнула и еще прибавила: — Нас с Федюнькой, гражданин хороший, несчастье претяжелое по осени придавило…
— Матушка, ну зачем ты? — глухо, с мольбой в голосе, протянул сын.
— А что тут зазорного, сынок? — продолжала Марковна, наливая в бутылку молока. — Горе… его не ждут, оно само шастает. — И опять глянула на меня большими печальными глазами. — Сношенька, красавица, во время родов скончалась.
Теплое козье молоко лосенок сосал жадно, не отрываясь, пока не прикончил всю бутылку. Тогда Марковна пошла к кухонному столу за новой порцией молока. А накормив лосенка досыта, уложила его, послушного, спать на мягкую дерюжку в углу у печки. Федор прикрыл лосенка старым полушубком.
Я собрался уходить, но Марковна наотрез отказалась меня отпускать.
— Руки проворненько ополосну и за ухват возьмусь, — приговаривала она, шустро бегая по избе. — Я ведь мигом на стол соберу. Истинный бог, мигом!
— Не-е, вы не спешите! — сказал и Федор. — Подкрепитесь сначала, а уж потом и того… и в путь можно собираться. Он, организм-то, пищей прочищается. На пище и фундамент у человека держится!
Кордон я покидал под вечер, пообещав добрым его обитателям заглянуть к ним еще разок. Перед тем как расстаться с хлебосольными хозяевами, я не удержался и, нагнувшись над лосенком, легонько потрепал его за курчавую шерстку между ушами. Телок спал крепко, даже не вскинул головы.
Через неделю я отправился на кордон вместе с конопатым «космонавтом» Ивашкой — моей квартирной хозяйки сыном.