Скрытный этот Ивашка-«космонавт» — так мне и не рассказал о своем приключении. Зато соседская девочка — ласковая улыбчивая Лида — со всеми подробностями описала Ивашкину «историю»: и как сбегался народ, и как ревущего Ивашку с чугунищем на голове отправили на совхозной «Волге» в заводские мастерские в Затонное — ближайший от Угарева город.
День выдался по-настоящему летний. Неподвижный, как бы застоявшийся, воздух, казалось, можно было черпать половником — таким он казался густым от лесных ароматов. Над истомившимися от жары полянками водили хороводы бабочки, а где-то в недалекой и звонкой дали неистово куковала кукушка.
Я шел не спеша, мысленно уже прощаясь с расчудесным этим краем. Пострел Ивашка ошалело носился с поляны на полянку, все безуспешно пытаясь накрыть кепкой бабочку.
Мы были неподалеку от кордона — из-за могучих елей, окружавших избу лесника, слышалось тявканье бдительной овчарки, когда вдруг на дороге показалась высокая женщина в черном. Лишь голову ее покрывал белый платок с упругими, отливающими синевой складками.
— Марковна! — сказал я, едва глянув на женщину в черном. — Здравствуйте! А я вот к вам…
Мать лесника остановилась. Посмотрела на меня из-под ладони. А потом закачала головой, замахала длиннущими руками — точно птица крыльями.
— Экая же досада! И что бы вам вчерась заявиться? Федюнька-то мой уехал… ай, яй-яй! Такая, право слово, досада!
Уселись на зеленый холмик под березой. И Марковна, державшая путь в соседнюю деревню на могилу снохи, принялась охотно рассказывать про беспризорного лосенка, прозванного хозяевами кордона Михрютой.
— Хотите верьте, хотите нет… на третий уж денек повеселел наш Михрюта. И мы его в загон. Подружился он тут с козлятами. Хотите верьте, хотите нет — ни на шаг друг от дружки! Бегают, бесенята, взлягошки, брыкаются… веселое загляденье, да и нате же вам! — Марковна подняла из-под ног сорванный Ивашкой «жарок» и, глянув на горевшую угольком голову цветка-цветика, затаенно вздохнула. — Я так рада была за Федюньку… вернется с обхода и как есть до темноты от загона не отходит. Вроде бы и с горем своим на время разлучился. Знали б вы, как он, сердечный, убивался, когда скончалась наша Сашенька. Боюсь: отвезет Михрюту в зверячий сад и тоска-злодейка сызнова в него вцепится.
Вздыхая — теперь уж открыто, не таясь, мать лесника прижала к задрожавшим губам нежный «жарок». Я отвернулся, окликнул мальчика:
— Эй, Ивашка, где ты?
— А я тута! — тотчас откликнулся пострел. Минутой позже Ивашка вынырнул из-за куста боярышника с охапкой цветов, слепящих глаза своей весенней пестротой, — Мы куда теперь: до дому аль на кордон?
— На кордоне теперь нечего делать — лосенка в зоопарк повезли, — сказал я. — Пойдем-ка обратно в Угарево.
Марковна проводила нас до мостика через овраг. Тут и попрощались. Мать лесника свернула на суглинистую тропку, кровавым следом тянувшуюся по бровке оврага, а мы с Ивашкой пошли прямо.
В ЛЕСУ
Проснулся утром, а вставать не хочется.
«Серо-то как… рано еще, похоже», — подумал, глядя в большое — в полстены — окно веранды. А наклонился над тикающими на тумбочке часами и удивился. Оказывается, уже семь. Тогда, проворно встав, подошел к окну. И снова подивился.
Такого туманного утра еще не было в это лето. Даже рыжевато-брусничный конек соседней дачки еле угадывался в смутной — молочно-седой — дымке. Зубчатые же вершины ближнего леска совсем растаяли в плотной туманной сырости, будто его никогда и не было на свете.
А ведь вчера выдался такой погожий солнечный денек, такой денек! Даже не верилось, что в конце августа могут перепадать эдакие знойные денечки. И вот нате вам: после расчудесного дня — сырое, пасмурное утро. Ночью, по всему видно, прогулялся по земле тихий грибной дождичек.
— За грибами пойдем? — спросила жена.
— Какие сейчас грибы! — отмахнулся я. — Все грибы, наверно, собрали нележебоки.
Но после завтрака все же потянуло в лес. Не за грибами, нет, а просто так — прогуляться.
И не пожалел, что пошел.
Тихо, тепло. Теплынь душная, влажная. Лес стоял тоже тихий, в тихой грустноватой задумчивости. Туманец медленно отступал, уползая в ложки и овражки. Синь-синяя, вся в росе, трава кое-где была запятнана желтоватыми брызгами. То безвольные березы и осины покорно, раньше срока, стали ронять свою листву.
Дремотно-первобытную тишину нарушал лишь робкий шелест ночных дождинок. Сорвется капля с макушки дерева и, падая, шлепнется на протянутую к ней навстречу мохнатую еловую лапу. И тотчас обрушится на землю сотня дождинок, бисеринами дрожащих на мокрой ветке. А если в этот миг еще дохнет слегка ветерок, неизвестно откуда нагрянув, то вас с головы до пят окропит холодным душем!
Иные опавшие листики — поразительно красивы. И я подбирал их и осторожно клал между страницами блокнота.
Не слишком далеко еще ушел я от опушки, когда из глубины леса до меня донеслось отрывистое посвистывание. Прислушался. Нет, это не лесная птаха заливается, а, должно быть, кто-то из счастливых грибников свистит, возвращаясь домой с тяжелой корзиной.
Иду навстречу веселому свистуну. Уже слышны шаги. А немного погодя из-за поворота показывается долговязый юнец в замысловатой шляпе, сдвинутой набекрень. На нем, безусом, все с претензией на «шик»: и пестрая, на «молниях», куртка, и узкие брючки с многочисленными сверкающими бляхами. Помню, когда-то давно, в детстве, отец мой, искусный шорник, чуть не такими вот бляхами украшал лошадиную сбрую… Как-то ей-ей нелепо видеть среди русских берез эдакого опереточного молодца!
Через левое плечо у парня перекинута сумка с яркими заплатами-наклейками, а в правой руке увесистая палка. Этой палкой он то ударит по стволу осины, то сшибет головку глазастой ромашки. Вот выбежала на тропку ершистая елочка, и свистун, не задумываясь, замахивается палкой.
— Стой! Что ты делаешь? — кричу, прибавляя шагу.
Юнец останавливается как вкопанный. Он даже палку не сразу опускает. В упор смотрит на меня недоумевающе-нагловатыми, навыкате, глазами.
— Вам что, жалко? — тянет он сквозь зубы. — Их вон тут… пропасть целая!
— Елка тебе помешала? — вопросом на вопрос отвечаю парню. — Неужто помешала?
Тот пожимает острыми плечами.
— А чего она тут… на дороге стоит!
Хочется обругать сопляка, вырвать из его безжалостной лапы палку. Сдерживаюсь. И, поспешно проходя мимо, говорю:
— Нехорошо, молодой человек! Надо любить природу!
Верхняя губа «молодого человека», лишь слегка тронутая грязно-ржавым пушком, топорщится в презрительной усмешке.
Настроение испорчено. Повернуть бы назад, что ли, но я скрепя сердце все же шагаю и шагаю дальше.
Чу, снова какой-то шум впереди. Различаю голоса. Вот это уж, наверно, шлепают настоящие грибники. И правда, скоро на открывшейся предо мной серебристо-малахитовой полянке показываются ребята с корзинками. Девчурка лет десяти и трое мальчишек. Самому старшему из них не больше пятнадцати.
— И много грибов насобирали, пострелы? — еще издали спрашиваю ватажку.
— Ага, много! — кричит розовощекая девчонка. — У меня, дядя, больше всех!
И она охотно показывает свою корзиночку. Ее приятели сдержанно усмехаются. Лишь один — белокурый крепыш с приятным открытым лицом — сдержанно замечает:
— Опять наша Татьянка заливает.
— Рано встали? — продолжаю расспрашивать ребят.
— Ужасть как рано… часов в пять, — снова первой откликается Татьянка, поблескивая влажно-черными, жуково-черными глазищами. — А я, знаете ли, кроме разных там чернушек и масляток, три белых сцапала! Так мне повезло!
— Ну, что ты мелешь, глупая? — уже не сдерживается другой парнишка, похоже, брат, девчурки: носатый, с кустистыми бровями-дугами. Его мокрые резиновые сапоги кажутся густо смазанными дегтем. — И никакие они не белые! А самые настоящие подосиновики! Факт! Тыщу раз тебе твердили!
Но Татьянка не сдается:
— Это мы еще поспорим!
Говорю:
— Довольны прогулкой?
— Спрашиваете! — дружно отвечают мальчишки. — Столько грибов насобирали!
— А кроме грибов… для души чего-нибудь нашли?
Все четверо смотрят на меня с недоумением.
— Гляньте по сторонам, — поводя вокруг рукой, продолжаю я. — На березах, замечаете, золотые монетки появились. А вон елочка… ну, разве не красавица? Какими бусами себя разукрасила! Ждет, когда похвалите.
Тут к моим ногам, не спеша кружась, опускается большой лапчатый лист. Поднимаю его, кладу на ладонь. Жарким багрянцем опален кленовый лист.
— Пригож, правда? — киваю ребятам. — Ни один художник не нарисовал бы так. А вот природа, она все может!
Умные, смышленые мордочки ребят как-то вдруг тускнеют. Они стесненно переглядываются между собой, а самый старший — в берете — отрывисто говорит:
— Мы пошли… мы еще не жрамши!
И ребята чуть ли не рысцой убегают от меня, убегают, как от чумного. А я все еще держу на ладони багряный кленовый листик с тонкими прожилками-ниточками и смотрю им вслед — шустрым, выносливым.
Тузик-бутузик, тра-та-та-та! —
вдруг озорно выкрикивает беззаботная Татьянка, уже невидимая отсюда за березами. И, сразу оборвав свое «тра-та-та», насмешливо тянет:
— Ох, уж и странный дядька нам встренулся. Эге, Тарзаны? Как маленький, листики всякие собирает… Не иначе как тронутый!
Кто-то из подростков весело гогочет.
А мне не смешно.
ПЛОХАЯ ПОГОДА
Вадиму уже начинала казаться нелепой эта его поездка. В самом деле, ну что тут хорошего: сидеть одиноко в каюте и часами глазеть в окно на дыбящиеся за бортом парохода тяжелые свинцово-мутные волны? Не удивительно, что большая половина кают пустует. Едут только одни командировочные и те, кому не к спеху. Вадим вздыхал: разве так мечтал он провести свой первый отпуск?
Летом, конечно, приятно путешествовать по Волге, но сейчас, в октябре… Четвертый день попеременно то моросит нудный мелкий дождь (слышно, как, всхлипывая, бегут по крыше ручейки), то дует пронизывающий верховой ветер. В такую погоду нисколько не тянет на пустынную палубу с небрежно раскиданными по ней белыми скамейками.