— Слышал, о чем шушукались наши кумушки?
— Девчонки?
— Ну, а кто же еще! Слышал или нет?
Испытующе глянул другу в глаза. Увеличенные стеклами очков, они казались непомерно огромными и растерянно-оторопелыми. Отводя взгляд, спросил с равнодушным видом:
— О чем же толкует сарафанное радио?
— Да о нашем Марате! — с раздражением выпалил Тарасик. — Все трубят: удрать куда-то собирался, Да отец его сцапал, молодчика. Вышмыгнул на рани Марат из сарая в полном походном снаряжении, а отец…
— Враки! — выпалил я. — Враки! И ты… и ты веришь всякой девчачьей брехне?
Почесав переносицу, Тарасик поправил очки с толстыми стеклами.
— Не хотелось бы мне верить всяким байкам, да…
— И не верь! — бодро проговорил я. — Заявимся сейчас в класс, а наш Марат уже за партой красуется. Подлечился и снова гранит знаний собирается грызть!
Нахохлившись, мы до самой школы топали молча. А когда вошли в класс, я от неожиданности чуть портфель из руки не выронил. За нашей партой сидел… Марат Жеребцов!
Да, да, да! Сидел за партой Марат и бестолково перебирал мосластыми ручищами тетрадки, учебники, будто искал чего-то. И никого не замечал, уткнувшись взглядом в парту. Он и меня «не заметил».
Сев рядом с Маратом, я легонько толкнул его локтем в бок, спросил, еле шевеля губами:
— Это правду говорят: отец тебя…
Марат изо всей силы сжал мою руку. И, бледнея, яростно прошептал:
— Помолчи хоть ты, дурак!
Хотел осерчать на Марата, да передумал. Ему, Марату, и так сейчас ой-ей как несладко!
Больше недели не мог я смотреть Марату в глаза. Было стыдно и обидно. Стыдно и обидно и за него, и за себя. Точно нас с ним обокрали.
Педагоги делали вид, словно они ничего не знают о неудавшемся побеге Жеребцова: директор, по-видимому, просил. Он у нас, Алексей Алексеич, мудрый мужик — бывший фронтовик!
Ребята тоже не очень-то приставали к Марату, а вот девчонки… девчонки не давали шагу ступить Марату. Особенно же донимала Марата язвительными насмешками рыжая Катька. Она, эта дохлая скелетина, прямо-таки изводила бедного парня своими колкостями. Встретит, например, утром Марата в гулком коридоре и непременно спросит, поджимая губы:
— Приветик, путешественник! Ты, Жеребцов, медведя не привез из Сибири?
А на переменке, проходя мимо Марата (по-моему, она нарочно старалась то и дело попадаться ему на глаза), пропоет этак «ласково», что вся кровь в жилах закипит:
— Ну, как там наши дальневосточные гиганты? Должно быть, план завалили без твоей подмоги?
Поднимет Марат страховитый свой кулачище, да тут я схвачу его за руку. Он и обмякнет.
С неделю, а то и больше шатался за ним тенью, опасаясь, как бы дружище мой не влип в неприятную историйку.
А Тарасик Крюченюк, которому тоже надоели каждодневные приставания прилипчивой рыжухи, раз даже огрел ее по спине. Прямо между острыми лопатками.
Казалось: разревется дохлятина, а она и не подумала. Позеленела лишь вся от злости. Да по-змеиному зашипела:
— Ну, и герой же ты… трусливый Карасик! Тебе бы только с девчонками сражаться!
И, вильнув хвостом, убежала.
С этих вот пор я еще сильнее возненавидел девчонок. А рыжую Катьку просто-напросто видеть не мог спокойно. Честно, без всякого трепа.
И она, догадливая хитрюга, стала платить мне тем же. Теперь Катька, оставив в покое притихшего «бунтаря», нудно и зло язвила меня при всяком удобном и неудобном случае.
Плетешься, скажем, от доски между рядами парт, так и не решив трудной задачи, а Катька шепчет «сочувственно»:
— Не вешай носа, Ка-аврижкин! Все гении отвратительно учились!
В другой раз, как-то после сполошной метели, рыжуха преподнесла мне новую пилюлю. Предложил классный руководитель наметить ответственного за сбор класса на предстоящий воскресник по очистке школьной территории от снежного заноса, а она вскочила и кричит:
— Есть предложение: Ка-аврижкина Павла! Он в этом году от всех общественных дел в стороне!
И все девчонки тотчас заорали хором:
— Ка-аврижкина! Ка-аврижкина!
Приветик! Этого еще не хватало. Я-то как раз и собирался увильнуть от предстоящего воскресника, а тут — нате вам! Отвечай за явку всего класса! Волей-неволей придется тащиться на воскресник и махать лопатой.
Катька — та непременно раньше всех заявится. И непременно отыщет себе самую большую лопату. Откровенно говоря, я уже давно поражаюсь выносливости этой дохлой с виду скелетины.
В октябре она затеяла туристский поход по родному Подмосковью. И пятнадцать километров прошагала под дождем от железнодорожной станции до какого-то древнего монастыря, прошагала молча, даже ни разу не пикнув. Другие девчонки ныли, проклиная и моросящий дождь, и грязь по колено, и… и вообще все на свете! Да чего там девчонки. Наш Тарасик Крюченюк через шесть километров хромать принялся, а Севка Уварченко, когда мы дошлепали до бросового пастушьего шалашика, наотрез отказался продолжать поход. Катька же… а Катьке хоть бы что! Протопав пятнадцать километров, она как ни в чем не бывало отправилась в рощу собирать хворост для костра. Одна. Потому что все мы обезножели и повалились спать. (Спасибо одному столетнему деду, пустившему нас к себе в жарко натопленную избу.)
И так эта Катька ни в чем не дает маху. Если начинается кампания по сбору утиля — она первая заводила. И даже больше мальчишек притащит всяких железок или разного бумажного хлама.
К весне у меня вдруг ни с того, ни с сего стали пробиваться усы. Я прямо-таки растерялся. Да и стыдно как-то. Ни у кого из ребят усов нет, только у меня. Этого еще не хватало! Думал, может, никто не заметит, а рыжая препротивная Катька первой узрела. И раз перед самым уроком, когда весь класс был в сборе, вдруг захихикала:
— Девочки! Х-ха-ха-ха! Посмотрите на Ка-аврижкина! Х-ха-ха-ха! Усы у Ка-аврижкина растут!
И, уже обращаясь ко мне, подковырнула:
— А бороду, Ка-аврижкин, ты будешь отпускать?
Я так рассвирепел, так рассвирепел, что поклялся: не я буду, если не отколочу рыжую кривляку! Как это я раньше не догадался проучить Катьку?
Вечером, после занятий легкоатлетического кружка, я побежал в библиотеку. Наточка, симпатичная девочка, прошлой весной окончившая библиотечный техникум, обещала мне оставить интереснейший фолиант: «Боги, гробницы, ученые».
Библиотека помещалась в старом, купеческих времен, особняке с колоннами и портиками и замогильно-холодным, даже в летний зной, коридором, пропахшим с прошлого столетия нафталином и камфарой.
Наточка сдержала слово. Принимая от нее книгу, я постарался приятно улыбнуться. Не знаю только, не выглядел ли я при этом идиотом. Дело все в том, что я почему-то совсем не умею нормально улыбаться. Честно, без трепа.
— Мерси, — кивнул я как можно галантнее заалевшей Наточке. И окончательно сконфузившись, бросился вон из библиотеки.
Выбегаю, словно ошпаренный кипятком, в мрачный и сырой коридорище с разъединственной пропыленной лампочкой у потолка, а навстречу мне — вот судьба-то! — рыжая Катька.
Я цап ее за руку и в угол, за дверь потащил.
— Тебе что от меня надо, Ка-аврижкин? — запищала рыжая.
— Отношеньица надо выяснить, — ухмыльнулся я, представляя себе, какую сейчас отбивную сделаю из Катьки.
— Пусти! Слышишь, убери руки! — еще более возмущенно затрезвонила девчонка.
— Зачем зря психуешь? — ворковал я, по-прежнему толкая Катьку в угол. — Может, я тебя, красотка, чмокнуть в губки хочу?
И тут… я не сразу даже сообразил, что тут произошло. Внезапно вырвавшись из моих рук, рыжуха ка-ак дерболызнет претяжелейшим своим портфелем меня по кумполу! Так дерболызнула, что я и с копыт долой!
— А если еще когда полезешь, упырь болотный, отмолочу похлеще!
Это Катька мне сказала и — была такова.
Схватил я шапку и на улицу драпать, пока люди не видели, как меня девчонка с ног сшибла.
Да-а, историйка… Теперь уж я совсем перестал замечать рыжую Катьку. Словно бы она совершенно не существовала на свете!
А она, Катька, после происшествия в библиотеке, принялась зачем-то приукрашиваться и принаряжаться. Да так, что всему классу в глаза стало бросаться. Даже мои друзья — совершеннейшие пентюхи — Марат и Тарасик и то заметили. Один я ничего не знал.
Уж февраль катился под откос, когда однажды в выходной, под вечер, прибежал ко мне запыхавшийся Тарасик Крюченюк. (Он, между прочим, всегда куда-то спешил, точно за ним стая волков гналась.) Ну, вот, влетел в квартиру Тарасик и, размахивая ушанкой, будто митинговать собрался, заорал на весь коридор, да так, что чуть ли не всех соседей перепутал (а у нас в квартире восемь семей):
— Пашка, балда, где ты там?
Выскочил я из своей комнаты — Тарасику Мишук Самарцев из шестой открыл дверь, любопытный шустряк, и рот Крюченюку ладонью прихлопнул.
— Чего буянишь? У нас в квартире пятьдесят процентов склеротиков!
Протер Тарасик платком запотевшие очки. И, загадочно подмигнув, подтащил меня к ванной комнате. Зашептал:
— Мне только что Лерка сказала… учти, под большим секретом! Сказала: рыжая Катька… хи-хи-ха-ха! Страхуля эта по самые уши в тебя втрескалась. Честное комсомольское!
Я так и отшатнулся от пыхтевшего, как закипающий самовар, Тарасика.
— Иди ты! Сплетни разные собираешь!
— И ничуть не сплетни. — Тарасик приосанился, надул розовые поросячьи щеки. — Катька сама… понимаешь: са-ама Лерке призналась. А Лерка не трепло девка!
— Это и видно: подхватила с лета чей-то треп и давай звонить!.. Раздевайся, чай будем пить с кексом. Мама в честь выходного кекс купила.
Тарасик закрутил головой.
— Не… Тороплюсь на шахматный турнир. И ушел.
На другой день я несколько раз украдкой косился в сторону Катькиной парты. И, представьте себе, никаких особых перемен не заметил ни в ее непривлекательной внешности, ни в ее наряде. Разве что рыжие свои космы малость так подстригла да на модную кофту заграничный значок нацепила.