Уже к вечеру я снова забыл о Катьке. И, как прежде, обходил ее стороной.
Дня через четыре наступила мировецкая оттепель. Ну, апрель, да и нате вам! С крыш ухались обледенелые глыбы, под ногами лужи, а с неба — крупа. Густущая эта крупка, подгоняемая ветром, полосовала землю до обеда.
Наша троица в этот день сбежала с последнего урока. Не любили мы все трое ни биологию, ни плаксивую биологичку к ней в придачу.
Выскочили из школы, а кругом белым-бело. Даже глаза резало от ликующей, непривычной в городе, белизны.
Глупыши первоклассники лепили снежную бабу.
— Робя! — воскликнул долговязый Марат, обнимай за плечи меня и Тарасика. — Робя! В котелке вашего приятеля засветилась сверхгениальная идейка. Хотите, обнародую?
— Валяй! — мотнул головой Крюченюк. Окинув нас озорным взглядом, Марат изрек:
— Поступило предложение: взобраться на крышу Тарасикова дома. И забросать девчонок снежками. Эх, и визг поднимется на всю Москву!
Наша школа стояла во дворе большого восьмиэтажного дома, в котором жил Крюченюк. Не раз и не два мы и раньше лазали на головокружительную верхотуру. Оттуда до чего же захватывающий вид открывался! И все три вокзала как на ладони, и высотное здание у Красных ворот, и гостиница «Ленинград». А церквушек всяких! Особенно в мае любил я сидеть на коньке крыши Тарасикова дома, нагретой жарким солнцем. Но вот сейчас… сейчас что-то не тянуло на эту высотищу.
— Давайте в другой раз. А? — сказал я. — А сейчас двинем-ка в кино. «Пусть говорят»… такой, говорят, фильмище!
Но меня не поддержали.
— Завтра, Пашка, сбегаем в кино, — сказал Тарасик. — А теперь и вправду маханем-ка на крышу! Эх, и весело будет!
Не стал я больше возражать.
Поднялись на старом скрипучем лифте на восьмой этаж, сложили в угол портфели и — на чердак. (В Тарасиковом доме почему-то чердачные двери никогда не запираются.)
В слуховое окно вылезли на крышу: первым Марат, за ним Тарасик, а я замыкающим.
Было холодно и скользко. Снег осел, а кое-где вдоль карниза уже образовалась ноздреватая корочка.
Марат, сгорая от нетерпения, скомкал плотный, увесистый снежок и запустил его в проходивших внизу ребят. Но промахнулся.
Снежок шлепнулся впереди мальчишек. Брызнув врассыпную, они азартно загорланили:
— А ну, еще! А ну, еще!
— Да ему слабо попасть! Кишка тонка!
Марат скатал новый снежок. И опять запустил в пацанят. Да так здорово, что одному пострелу малахай с головы сбил.
Тут уж и Тарасик принялся за дело.
Но я не бросал снежки в ребятишек, ждал, когда девчонки из школы высыплют. Приготовленные же «снаряды» складывал про запас рядом с собой.
Сидел я на подоконнике слухового окна, метрах в трех от края крыши. Почему-то в этом месте было сломано ограждение. Погнутое звено из железных прутьев валялось в стороне, полузанесенное снегом. Лишь толстая стойка-труба, к которой была прикреплена решетка, торчала у края крыши.
В первые минуты немного страшновато было: думалось, поскользнись нечаянно, и… поминай как тебя звали! Это точно: вскрикнуть не успеешь, как скатишься вниз. Мне даже хотелось пройти чуть подальше от опасного места, ближе к ребятам, да сиделось тут удобно. К тому же и снегу вдоволь. И я остался.
Наверно, десятка два скатал снежков, когда из школы шумливой гурьбой выбежали наши девчата. Отсюда, с высотки, занятно смотреть на них: точно диковинные цветы неожиданно расцвели на снегу.
— Полундра, мужики! — бросил клич Марат.
И мы все трое дружно принялись бомбардировать девчонок нашими «гранатами».
Мне везло как никогда. Каждый раз прямое попадание! Тарасик и Марат не отставали от меня. Они тоже здорово поражали «противника». И среди девчачьей армии поднялась паника: визг, крик, отступление.
Чтобы удобнее было бросать снежки, я встал во весь рост, держа запасные «снаряды» в карманах. И только собрался запустить в отступающих вертихвосток последний — самый тяжелый — снежок, как внезапно поскользнулся и грохнулся на спину. И тотчас поехал вниз.
Не помню, как я догадался повернуться на живот, не помню, и как успел схватиться руками за железный стержень, оставшийся от сломанного ограждения. Одна нога моя свисала с крыши, второй же я случайно зацепился за невысокий бортик, протянувшийся у самого карниза.
Слабонервные девчонки внизу истошно вопили, призывая кого-то на помощь. Но мне не до раздирающих душу воплей было.
Чуть опамятовавшись от испуга, я осторожно приподнял голову, надеясь, что сейчас кто-то из ребят протянет мне руку. И тогда я, соблюдая всяческие предосторожности, начну полегоньку карабкаться вверх от гибельного места.
Но моих друзей словно ветром сдуло с крыши. Ни Тарасика, ни Марата… Не веря своим глазам, я еще раз огляделся вокруг. И взмолился, прося помощи:
— Ребята… ребята же!
Почему-то мне все еще казалось, что Марат и Тарасик, думая, будто я их разыгрываю, спрятались за фонарем слухового окна.
— Ребята, ну… ну, где вы там? Никакого ответа.
На мгновенье я закрыл глаза. По щекам катились слезы… Наконец, собравшись с последними силами, я попытался подтянуться на руках, держась за холодный железный стержень. Но — безуспешно. Правая нога, которой я зацепился за бортик крыши, едва не сорвалась вниз. И уж тогда бы…
«Что же теперь со мной будет?» — спросил я себя. Силы мои были на исходе. Руки немели и коченели. Порой я их совсем не чувствовал.
Не знаю, сколько еще пронеслось секунд, когда неожиданно в черном проеме слухового окна показалась растрепанная голова рыжей Катьки.
В первый миг я подумал: начинаются галлюцинации. Но бледное Катькино лицо с кровоточащей царапиной на скуле не пропало даже после того, как я поморгал ресницами.
— Крепче держись, Пашка, за шнур, — сказала тут Катька, выныривая на крышу. И сказала совершенно нормальным голосом, нисколечко не похожим на загробный голос привидения. — Один конец я привязала за косяк, а второй тебе. Я подтягивать буду.
И она бросила мне вдвое сложенный бельевой шнур — крученый, похожий на веревку.
— А сама ты… не зазвенишь вместе со мной? — спросил я Катьку, почему-то сейчас уж ничему не удивляясь. (Значительно позже Катька мне призналась, что в тот миг, когда я заговорил, вернее захрипел, она жутко перетрусила.)
Улыбаясь — откуда у нее нашлось столько мужества? — Катька спокойно и в то же время властно командовала:
— Берись, давай… сначала одной рукой. Просунь руку в петлю… вот так. Ну, и подтягивайся. Еще! Еще! А теперь и второй рукой берись за шнур.
Я послушно делал все, что мне велела Катька. Вначале правой рукой ухватился за шнур. А переведя дух, чуть-чуть подтянулся вверх. В это время и Катька, не отходя от слухового окна, потащила к себе шнур. Чуть же погодя, почувствовав себя увереннее, я и другой рукой схватился за веревку… Теперь уж и левая моя нога была на крыше. Отдышавшись, я встал на колени и, не выпуская из рук шнура, пополз к слуховому окну.
Вероятно, и жалкий же был видик у меня!
Когда мы с Катькой очутились на чердаке, она поправила шапку у меня на голове, вытерла платком мое лицо. И подула мне на лиловые руки.
Так мы простояли с ней молча друг перед другом… не знаю уж сколько времени. Может, минуту, а может, год? Не знаю.
Катькино дыхание, согревавшее мои лапы, возвращало мне жизнь, силы, бодрость.
Я готов был простоять так, не шевелясь, целую вечность, но Катька почему-то вдруг заторопилась, прошептав у моего уха:
— Пойдем отсюда… чтобы ни с кем не встречаться. А то вот-вот разные спасатели нагрянут. Я проведу тебя к другому подъезду. Тарасиков чердак я немного знаю.
И, крепко взяв меня за руку, Катька повела, ровно слепого, по сумеречному чердаку куда-то в сторону от слухового окна.
Выбравшись с чердака в соседний подъезд, Катька вызвала лифт. Кабина была внизу. И пока старая калоша поднималась на восьмой этаж, Катька прочла мне стихи. Читала тихо, как бы ощупью пробиралась через незнакомый лес, И все время глядела себе под ноги:
Наступила весна.
Стучит звонко капель.
А недавно — вчера —
Был мороз — двадцать семь.
Ярко лужи блестят
На дороге вон дальней.
Только ты все сидишь,
И сидишь-то печальный.
Ты сидишь над письмом
И о чем-то грустишь.
Позабудь это все
И в окно посмотри.
Минут годы большие.
Будет снова весна.
Только эта весна…
Тут и поднялся на этаж, скрипя и надсадно охая, лифт. И мы поехали вниз.
— Ну, а дальше? — напомнил я Катьке.
Она отмахнулась.
Мне хотелось спросить, чьи это стихи, но я почему-то постеснялся. Спросил о другом:
— Откуда у тебя царапина на лице?
Катька засмеялась.
— Кто-то из вас, ухарей, снежком по скуле бацнул.
— А шнур… где ты шнур подцепила?
— Господи, ну, к чему тебе все знать?.. Бельишко висело на веревке, ну, я… Жаль, забыли шнур на крыше. Какая-то тетечка проклянет теперь меня.
И Катька снова засмеялась.
Выйдя из подъезда во двор, огляделись по сторонам. Ни одной живой души. И мы бегом бросились на улицу.
А на шумной Басманной с бешено несущимися к вокзалам машинами, не сговариваясь, взялись за руки и медленно-медленно побрели в сторону Садового кольца — еще более шумного, еще более людного. Так просто, без всякой цели.
ЕРАЛАШНАЯ ПОРА
Весел грохот вешних бурь!
С утра было тихо. И чуть ли не по-летнему жарко.
Половодье солнечного света — поразительно чистое, пока еще не затуманенное полдневным маревом, как бы сливалось с буйным разливом Волги.
Весь мир, казалось, это море света и голубеющая стихия воды, усыпанная мириадами весело приплясывающих искр.
Но после обеда погода стала портиться прямо-таки на глазах. С Жигулей потянуло знобящей свежестью, а на небе, недавно еще сияющем ничем не запятнанной бирюзой, уже появилась пара пухлых облачков — с виду таких безобидных.